Теодор Фонтане. Эффи Брист
(Отрывок)
Глава первая
Яркие лучи полуденного солнца освещали тихую в этот час деревенскую улицу и фасад господского дома в Гоген-Креммене, где со времен Георга Вильгельма проживала семья фон Брист. Построенный под прямым углом к дому, флигель отбрасывал широкую тень в сторону парка, на аллею, выложенную белыми и зелеными плитками, и на круглую площадку с солнечными часами посредине, обрамленную индийским тростником и кустиками ревеня. Шагах в двадцати от флигеля, в том же направлении, тянулась кладбищенская стена, сплошь заросшая мелколистым плющом, за которым белела маленькая железная калитка. За стеной поднималась гоген-кремменская башня, увенчанная блестящим, свежевызолоченным флюгером-петухом. Дом, флигель и кладбищенская стена подковой огибали маленький парк. С открытой стороны ее примыкал пруд с мостками, к которым была привязана лодка. Рядом с прудом стояли качели. Их столбики успели уже покоситься, а сиденьем служила простая деревянная доска, подвешенная на двух веревках. Между прудом и круглой площадкой, полускрывая качели, высилось несколько могучих старых платанов.
Цветник перед фасадом господского дома, с кадками алоэ и соломенными стульями, был приятным местом для отдыха и развлечений в облачную погоду; в те же дни, когда палило солнце, решительно все в доме предпочитали парк – и прежде всего сама хозяйка и ее дочь. Здесь, в тенистой аллее, сидели они и сегодня. Позади них были открытые окна, увитые диким виноградом, рядом – маленькая, в четыре ступени, каменная лесенка, ведущая из сада в первый этаж флигеля.
Обе – и мать и дочь – прилежно занимались работой, сшивая из отдельных квадратиков ткани ковер для церковного алтаря. Мотки шерсти и шелка в беспорядке пестрели на большом круглом столе, где все еще стояли оставшиеся от завтрака десертные тарелки и майоликовая чаша, полная прекрасного крыжовника. Быстро и уверенно работали иглой пальцы обеих женщин, но, в то время как мать не отрывала глаз от работы, ее дочь, которую звали Эффи, иногда откладывала иглу в сторону и поднималась с места, чтобы искусно проделать целый комплекс упражнений из курса гигиенической домашней гимнастики. Девушка выполняла эти упражнения с подчеркнутым оттенком комизма, но было заметно, что они доставляют ей искреннее удовольствие. И когда она стояла так, сложив над головой ладони поднятых рук, ее мать отрывала глаза от рукоделья, правда, всего лишь на мгновенье и украдкой: ей не хотелось выдать свое восхищение и материнскую гордость собственным ребенком, вполне, впрочем, оправданные. На Эффи было простое широкое, как халатик, полотняное платье в голубую и белую полоску, с большим вырезом у шеи и широким матросским воротником, спадающим на плечи. Талию ее очерчивал туго затянутый кожаный поясок цвета бронзы. Все движения девушки были полны задора и грации, а смеющиеся карие глаза светились природным умом, жизнерадостностью и душевной добротой. В доме ее называли «малышкой». С этим приходилось мириться, пока стройная, красивая мама была еще на целую пясть выше ее.
Эффи снова встала, чтобы повторить гимнастические повороты «вправо» и «влево», когда мама, отложив работу, воскликнула:
– Знаешь, Эффи, ты могла бы стать наездницей. Всегда на трапеции, всегда дочь воздуха. Мне даже кажется, что тебе хочется нечто в этом роде.
– Быть может, мама. Но если и так, кто виноват? От кого у меня это? От тебя лишь одной! Или, думаешь, от папы? Вот видишь, тебе самой смешно. Да и потом, зачем ты одеваешь меня в эту хламиду, в эту матроску? Порой даже кажется, что на меня снова наденут короткое платьице. И когда я окажусь в нем, то буду опять, как девчонка, делать неуклюжие реверансы, а если приедут офицеры Ратеноверского полка, усядусь к господину полковнику Гецу на колено и поскачу: гоп, гоп, гоп! А почему бы и нет? Ведь полковник для меня на три четверти дядя и лишь на одну четверть – кавалер. Это ты виновата. Почему мне не шьют настоящие выходные платья? Почему ты не делаешь из меня даму?
– А ты бы хотела?
– Нет!
Эффи бросилась к матери, бурно обняла ее и расцеловала.
– О, только не так дико, Эффи, не так пылко... Я всегда беспокоюсь, когда вижу тебя такой...
И мама, кажется, действительно собиралась выразить на лице своем чувство беспокойства и опасения. Но не успела она исполнить свое намерение, как в то же самое мгновение железная калитка в кладбищенской стене отворилась, и в сад вошли три молоденьких девушки, которые направились по усыпанной гравием дорожке мимо площадки с солнечными часами прямо к их столу. Помахав Эффи зонтиками в знак приветствия, они поспешили к госпоже фон Брист и поцеловали у нее руку. Хозяйка дома задала им несколько прозаических вопросов, а потом пригласила девушек на полчасика составить им компанию или по крайней мере Эффи.
– Молодежи всегда приятно побыть одной, а у меня и так много дел... Желаю вам весело провести время!
И она пошла по ступенькам, ведущим из сада во флигель.
И вот молодежь осталась действительно одна.
Две девушки – миниатюрные, кругленькие создания, к рыжеватым локонам которых так удивительно шли веснушки и неизменно веселое настроение, были дочерьми кантора Янке, страстного поклонника Ганзы, Скандинавии и Фрица Рейтера. Из симпатии к мекленбургскому земляку и любимому писателю он, по примеру Мининг и Лининг, назвал своих дочерей-близнецов Бертой и Гертой. Третьей гостьей была Гульда Нимейер – единственная дочь пастора Нимейера. Анемичная блондинка, она несколько более походила на даму, чем обе ее подруги, но зато у нее был скучающий вид и излишнее самомнение, а ее близорукие, несколько навыкате глаза, казалось, вечно что-то искали. «Похоже, будто она каждую минуту ждет архангела Гавриила», – пошутил раз по этому поводу Клитцинг. Эффи находила, что излишне насмешливый гусар в данном случае оказался более чем прав, однако старалась относиться одинаково ко всем трем подругам и сейчас, во всяком случае, думала об этом меньше всего. Облокотясь руками на стол, она сказала:
– Ах, какая скука это вышиванье. Слава богу, что вы пришли.
– Но мы прогнали твою маму, – возразила Гульда.
– Ну что ты! Она сказала вам правду – ей все равно нужно было уйти. Мама ждет гостя, какого-то старого друга своей юности. Я вам потом о нем расскажу. Это целый роман с героем, героиней и с самоотречением в конце. Вы будете ужасно удивлены. Кстати, маминого друга я уже видела, когда была в Швантикове. Он ландрат, хорошо сложен и очень мужествен.
– А это самое важное, – заметила Герта.
– Конечно, это важнее всего. Женщине – женственность, а мужчине – мужественность – это одно из любимых изречений папы. А теперь помогите мне привести в порядок стол, иначе мне опять прочтут нотацию.
Мотки шерсти и шелка были мигом уложены в коробку, и когда все снова уселись, Гульда сказала:
– А теперь, Эффи, расскажи нам историю о любви с самоотречением. Если нет в этом ничего дурного.
– В историях о любви с самоотречением никогда не бывает ничего дурного. Но сперва пусть Герта возьмет крыжовник – без этого я не смогу начать: она с него глаз не спускает. Бери сколько хочешь, мы потом нарвем еще. Только бросай кожицу подальше, или лучше клади вот сюда, на газету. Потом сделаем из нее кулек и куда-нибудь выбросим. Мама не переносит, когда под ногами валяется кожура. Она говорит, что так кто-нибудь еще поскользнется и сломает себе ногу.
– Я в это не верю, – возразила Герта, уписывая за обе щеки ягоды.
– Я тоже, – подтвердила Эффи. – Представьте, я падаю раза два-три в день, а пока еще ничего себе не сломала. По-моему, хорошая, здоровая нога может выдержать все, что угодно. Моя по крайней мере выдержит, да и твоя тоже, Герта. А ты как думаешь, Гульда?
– Не следует испытывать провидение. Самоуверенность приводит к несчастью.
– Ты всегда рассуждаешь как гувернантка. Прямо настоящая старая дева.
– И все же надеюсь еще выйти замуж. Может быть, скорее тебя.
– По мне, так пожалуйста. Думаешь, я мечтаю о замужестве? Этого еще не хватало! Между прочим, кажется, у меня будет муж, и наверное, скоро. Но меня и это не пугает. Совсем недавно маленький Вентивегни, что живет на той стороне, сказал мне: «Фрейлейн Эффи, я готов поспорить, что у нас здесь в этом году будет и помолвка и свадьба».
– А ты что ответила?
– Очень возможно, – говорю, – очень возможно. Гульда старше всех и может в любой день выйти замуж. Но он меня и слушать не захотел и говорит: «Нет, я имею в виду другую молоденькую даму, которая так же черноволоса, как фрейлейн Гульда белокура», – и при этом очень серьезно посмотрел на меня... Однако я все отвлекаюсь и забываю про историю.
– Да, ты все болтаешь о посторонних вещах. Может, не хочешь рассказывать?
– О, разумеется, хочу, но я просто не знаю, с чего начать: настолько все это странно и даже немножко романтично.
– Но ведь ты же сказала, что он ландрат.
– Конечно, ландрат. И зовут его Геерт фон Инштет-тен, барон фон Инштеттен.
Все три расхохотались.
– Чему вы смеетесь? – обиделась Эффи. – Что это значит?
– Ах, Эффи, мы вовсе не хотели обидеть ни тебя, ни барона. Ты говоришь, его зовут Инштеттен, и еще Геерт?
Такого имени в наших местах нет ни у одного человека. Конечно, у дворян имена часто звучат несколько комично.
– Да, мои дорогие, это действительно так. На то они и дворяне. Они могут позволить себе такую роскошь, и чем древнее их род, тем больше они себе позволяют. Но вы-то в этом ничего не смыслите, и я на вас не обижаюсь. Нашей дружбе это не помешает. Итак, его зовут Геерт фон Инштеттен, и он – барон. Ему столько же лет, сколько и маме. Они даже родились в один день.
– А сколько же лет твоей маме?
– Тридцать восемь.
– Прекрасный возраст!
– Да, если при этом и сохраниться так, как мама. Ведь она настоящая красавица, вы не находите? А как она себя держит! Всегда так уверена в себе, так изысканна и никогда не допустит ничего бестактного, как это часто бывает с папой. Будь я каким-нибудь юным лейтенантом, я бы влюбилась в нее.
– Как ты можешь так говорить, Эффи, – сказала Гульда. – Ведь ты нарушаешь четвертую заповедь.
– Чепуха! К четвертой заповеди это не имеет ровно никакого отношения. Я убеждена, что мама осталась бы весьма довольна, услышав мои слова.
– Очень может быть, – прервала ее Герта. – Но когда же ты начнешь свою историю?
– Успокойся. Я уже начинаю. Итак, барон Инштеттен! Когда ему еще не было и двадцати лет, он служил в Ратеноверском полку и нередко бывал в соседних поместьях. Охотнее всего он заезжал в Швантиков, к моему дедушке Беллингу. Понятно, что гостил он там столь часто не ради дедушки. Когда мама об этом рассказывает, всем ясно, в чем здесь дело. И мне кажется, что на его чувства отвечали взаимностью.
– Ну и что же случилось дальше?
– А дальше случилось то, что должно было случиться и что обычно случается. Он был еще слишком молод, когда появился папа, который уже был советником дворянства и владельцем Гоген-Креммена. Тут долго раздумывать не приходилось. Мама вышла за него и стала госпожой фон Брист... А что было потом, вы знаете... потом появилась я.
– Да, потом появилась ты, Зффи, – сказала Берта. – И слава богу, что случилось именно так, иначе тебя не было бы на свете, и мы не узнали бы друг друга. А Инштеттен? Что сталось с ним? Как поступил он? С собой он, разумеется, не покончил, иначе вы не ждали бы его сегодня.
– Нет, с собой он не покончил, но зато сделал нечто вроде этого.
– Пытался покончить с собой?
– Нет, и этого не было. Он просто не пожелал больше оставаться здесь поблизости, да и солдатчина ему опротивела; к тому же было мирное время. Короче говоря, он вышел в отставку и занялся юриспруденцией, занялся «с остервенением», как говорит папа. Только в войну тысяча восемьсот семидесятого года он вернулся в армию, но уже не в свой старый полк, а в Перлебергский и, конечно, получил крест, – он очень храбрый. А когда война окончилась, Инштеттен сейчас же опять засел за свои бумаги, и, говорят, Бисмарк очень ценит его, да и кайзер тоже. Так и случилось, что он стал ландратом, ландратом округа Кессин.
– Округа Кессин? Что-то я не знаю здесь никакого Кессина.
– Да, он не так уж близко отсюда, в Померании, или и того дальше, в Нижней Померании. Впрочем, это ничего не значит, там курорт да и вокруг одни курорты. Барон Инштеттен едет сюда в отпуск. Поездка по родным местам или нечто в этоме роде. Хочет повидать старых друзей, родных.
– Разве у него есть здесь родные?
– И да, и нет. Инштеттенов в наших краях уже не осталось, мне кажется, их вообще больше нет. У него здесь дальние родственники по линии матери, но прежде всего он хотел побывать в Швантикове и в старом доме Беллинга, с которым у него связано так много воспоминаний. Там он и был позавчера, а сегодня приедет в Гоген-Креммен.
– А что говорит по этому поводу твой отец?
– Ровным счетом ничего. Он не такой. И потом он же ведь хорошо знает маму. Подшучивает над ней, да и только.
В этот момент часы пробили двенадцать, и, прежде чем отзвучал последний удар, появился Вильке, главное лицо в доме и правая рука всей семьи Брист, и объявил, что «милостивая госпожа просит милостивую барышню вовремя закончить свой туалет, ибо через час должен пожаловать господин барон». Сказав это, Вильке принялся убирать рабочий столик обеих дам и вскоре добрался до газеты с кожурой крыжовника.
– Нет, Вильке, нет! Эту кожуру мы выбросим сами. Сделай из газеты кулек, Герта, и вложи туда камень, чтобы он быстрее пошел ко дну. А теперь устроим похоронную процессию и утопим наш кулек в открытом море.
Вильке усмехнулся. «Что за бесенок наша барышня», – подумал он. Тем временем Эффи, аккуратно сложив вчетверо скатерть, водрузила посреди нее кулек с кожурой и сказала:
– Ну, а теперь давайте все возьмем скатерть за углы и споем что-нибудь печальное.
– Легко сказать «печальное»! Что бы нам такое спеть?
– Да что угодно, только рифма должна обязательно оканчиваться на «у». «У» всегда звучит печально. Итак, запели:
Глубь, глубь,
Кулек наш приголубь...
Пока Эффи с самым торжественным видом исполняла это молебствие, девушки спустились по мосткам в лодку и медленно погрузили кулек с вложенным в него камнем в пруд.
– Ну, Герта, твой грех пошел ко дну, – сказала Эффи, – а я невольно подумала, что раньше вот точно так же топили бедных, несчастных женщин. За неверность, конечно.
– Только не в этом пруду!
– Нет, конечно не здесь! – рассмеялась Эффи. – Здесь ничего подобного не происходит. Это было в Константинополе, и, насколько я припоминаю, ты знаешь об этом не хуже меня. Ведь кандидат Гольцапфель рассказывал нам такие вещи на уроке географии.
– Да, – согласилась Гульда, – он всегда рассказывал нечто такое. Но все это быстро забывают.
– Только не я. Я таких вещей не забываю.
Глава вторая
Так они болтали еще некоторое время, с удовольствием вспоминая свои школьные годы и вместе с тем негодуя на многочисленные несправедливости кандидата Гольцапфеля. Этот разговор продолжался бы целую вечность, если бы Гульда вдруг не спохватилась:
– Тебе пора идти, Эффи: у тебя такой вид... как будто... ну, как бы это сказать... Ну, как будто ты только что рвала вишни... все на тебе растрепано, помято. Это полотно вообще быстро мнется, а твой широкий белый воротник... одним словом... теперь, кажется, я нашла правильное сравнение... ты похожа на корабельного юнгу.
– На мичмана, с вашего позволения, – поправила Эффи. – Должна же я хоть чем-нибудь попользоваться от своего дворянского происхождения. Но мичман или юнга – папа все равно недавно обещал мне поставить здесь около качелей мачту, – с реями и веревочной лестницей. Не скрою, мне и в самом деле будет очень приятно самой поднять вымпел. А ты, Гульда, взберешься на мачту с другой стороны и там наверху, в воздухе, мы крикнем «ура» и поцелуемся. «Попутного ветра!» – мне очень нравится это выражение.
– «Попутного ветра!» – как это у тебя звучит. Ты говоришь действительно как мичман. Но избави меня бог лезть за тобой. Я не такая отчаянная. Янке был совершенно прав, когда говорил, что ты слишком много унаследовала от Беллингов, от своей матери. А я всего лишь дочь пастора.
– Ах, полно. В тихом омуте – черти водятся! Помнишь, как мой кузен Брист приезжал сюда, когда был кадетом, впрочем он уже был совсем взрослым – и ты тогда свалилась с крыши сарая. А почему? Ну ладно, ладно, не буду выдавать. Пойдемте лучше покачаемся на качелях; по двое с каждой стороны. Надеюсь, что веревка выдержит. Но у вас так вытянулись физиономии, что, видно, моя затея вам не нравится. Тогда давайте играть в салки. В моем распоряжении еще четверть часа, и мне не хочется сейчас идти домой только для того, чтобы приветствовать какого-то ландрата, да к тому же еще ландрата из Нижней Померании. Человек он пожилой, мне чуть ли не в отцы годится, а если он и впрямь живет в приморском городе – я слышала, что Кессин стоит на берегу моря, – то я ему больше понравлюсь в матросском костюме. Пожалуй, этим я даже окажу ему особое внимание. Папа рассказывал мне, что князья, принимая гостей из других государств, облекаются в военную форму этих государств. Итак, бояться нам нечего... Живо, живо, я побежала, «дом» – у скамейки.
Гульда хотела еще что-то возразить, но Эффи уже мчалась по усыпанной гравием дорожке, сворачивая то направо, то налево, пока вдруг совсем не скрылась из глаз.
– Эффи, так нельзя! Где ты? Мы играем в салки, а не в прятки, – закричали остальные девушки и пустились следом за ней.
Они миновали круглую площадку, потом два платана, но тут их исчезнувшая подруга вдруг выскочила из своего укрытия позади них и без всякого труда – «раз, два, три» – достигла «дома» у скамейки.
– Где ты была?
– За кустами ревеня. У него такие большие листья, даже больше, чем фиговые.
– Как тебе не стыдно!
– Это вам должно быть стыдно, потому что вы проиграли. У Гульды такие глазищи, и опять ничего не увидела. Вот разиня!
С этими словами Эффи вновь сорвалась с места и помчалась прямо через круглую площадку к пруду, как видно собираясь сначала спрятаться в густом орешнике, который рос на берегу, потом обогнуть кладбище, дом и оттуда снова добраться до флигеля и заветной скамейки. Все это было хорошо рассчитано, но не успела она обогнуть пруд, как сзади со стороны дома ее окликнули. Обернувшись, она увидела маму; та вышла на каменную лестницу и махала ей платком. Мгновенье – и Эффи стояла перед ней.
– Ты все еще в своей матроске, а наш гость уже здесь. Ты никогда не готова вовремя.
– Я-то вовремя, а вот наш гость явился не вовремя. До часу дня еще далеко.
И, обернувшись к близнецам – Гульда осталась далеко позади, – она крикнула:
– Играйте пока одни. Я сейчас приду.
Через минуту Эффи в сопровождении матери вошла в большой зимний сад, который занимал почти весь нижний этаж флигеля.
– Ты не имеешь права меня бранить, мама. Сейчас только половина первого. Зачем он приехал так рано? Кавалер не должен опаздывать, но еще хуже являться слишком рано.
Госпожа фон Брист была явно смущена, а Эффи, ласкаясь к ней, продолжала:
– Прости меня, ты ведь знаешь, что я могу быть очень быстрой. Не пройдет и пяти минут, как Золушка превратится в принцессу. А он пока подождет или побеседует с папой.
И, кивнув матери, Эффи собралась взбежать по железной лесенке, ведущей из зимнего сада в верхний этаж флигеля, но госпожа фон Брист, которая считала допустимым при известных обстоятельствах некоторое нарушение этикета, удержала дочь. Она окинула взглядом стоявшее перед ней очаровательное юное существо, все еще разгоряченное игрой и как бы воплотившее в себе самое жизнь во всей ее свежести, и сказала будто про себя:
– А еще лучше тебе вовсе не переодеваться. Да, останься в этом костюме. Ты в нем очень хорошо выглядишь. И пусть если даже не так... но ты выглядишь естественно, так... ну, словно ты ничего не знаешь, а в данный момент это самое главное. Дело в том, что я должна тебе сказать, моя дорогая Эффи, – тут она взяла обе руки дочери в свои, – я должна тебе сказать...
– Что с тобой, мама? Ты меня пугаешь.
– Я должна тебе сказать, Эффи, что барон Инштет-тен только что просил твоей руки.
– Просил моей руки? Ты шутишь?
– Такими вещами не шутят, Эффи. Ты видела его позавчера, и надеюсь, он тебе понравился. Он, разумеется, старше тебя, но это даже лучше, к тому же человек он с характером, прочным положением и твердыми правилами в жизни. Если ты не ответишь «нет», – а я верю, что моя умница Эффи этого не сделает, – то в свои двадцать лет ты займешь в свете место, какого другие добиваются лишь к сорока. И оставишь далеко позади свою маму.
Эффи молча обдумывала подходящий ответ. Но прежде чем она успела это сделать, из примыкающих к флигелю комнат послышался голос отца, и сейчас же вслед за этим в зимний сад вошел советник дворянства фон Брист, хорошо сохранившийся для своих пятидесяти лет мужчина с изысканными манерами, и вместе с ним барон Инштеттен, стройный брюнет с военной выправкой.
Увидев его, Эффи невольно вздрогнула. Впрочем, ее замешательство продолжалось недолго, ибо почти в то самое мгновенье, когда Инштеттен с дружеским поклоном приблизился к ней, в среднем настежь раскрытом окне зимнего сада, среди полускрывающих его зарослей дикого винограда, мелькнули головки близнецов, и Гер-та, наиболее шаловливая из них, крикнула:
– Иди сюда, Эффи!
Затем она отпрянула назад, и обе сестры, стоявшие на спинке скамейки, спрыгнули в сад, откуда донесся их затаенный смех.
Глава третья
В тот же день состоялась помолвка барона Инштет-тена.с Эффи Брист. Жизнерадостный отец невесты, который не так-то легко освоился со своей торжественной ролью, провозгласил за обедом тост за здоровье юной четы. Госпоже фон Брист при этом немножко взгрустнулось: она вспомнила о том, что было восемнадцать лет тому назад, и сердце ее болезненно сжалось. Но только на мгновенье: чего не получила она сама, досталось ее дочери. Это было тоже неплохо, а быть может, и лучше. Ее жизнь с мужем протекала в общем вполне сносно, хотя Брист и был немного прозаичен, а порой чуточку фриволен. К концу обеда, когда стали разносить мороженое, старый советник дворянства вновь поднялся, чтобы провозгласить всеобщий семейный брудершафт. Он обнял Инштеттен а и крепко поцеловал его в левую щеку. Однако на этом дело не кончилось. Помимо обычного обращения на «ты», Брист стал придумывать и рекомендовать для внутреннего, домашнего обращения различные имена и титулы, нечто вроде семейного табеля рангов, разумеется с учетом особенностей и достоинств каждого, как врожденных, так и благоприобретенных. Для его супруги, например, лучше всего подходило обычное «мама» (бывают ведь и молодые мамы). Зато сам он решительно отрекся от почетного «папа» и предпочел остаться просто «Брист», хотя бы потому, что это звучит кратко. Что же касается детей, – тут советник невольно покосился на Инштеттена, который был всего на двенадцать лет моложе его, – то Эффи пусть будет Эффи, а Геерт – Геертом. Кстати, имя Геерт, кажется, означает – высокий, стройный ствол, – ну, тогда Эффи пусть и будет тем самым плющом (Еfеu – по-немецки, плющ; несколько напоминает имя Эффи), который обовьется вокруг этого ствола. Жених и невеста несколько смутились, Эффи даже немного, чисто по-детски, рассердилась, а госпожа фон Брист сказала:
– Говори все, что хочешь, Брист, и произноси свои тосты по любому поводу, но, прошу тебя, оставь в покое поэтические сравнения, в них ты ровным счетом ничего не смыслишь.
Это справедливое и мудрое замечание не вызвало особых возражений со стороны Бриста.
– Возможно, ты и права, Луиза, – согласился он.
Как только встали из-за стола, Эффи попросила разрешения пойти к пастору. «Гульда, наверное, рассердится на меня, – думала она дорогой. – Я, как-никак, опередила ее, а она была всегда такой тщеславной и самолюбивой». Но ожидания Эффи не вполне оправдались. Гульда выдержала характер и вела себя превосходно, предоставив все проявления недовольства и досады своей матери, госпоже Нимейер, у которой вырвалось несколько весьма странных замечаний, вроде: «Да, да, вот так всегда. Конечно. Не сумела мать, так сумела дочь. Это всем известно. Старинные семьи всегда изо всех сил держатся друг за друга».
Старый пастор был смущен и рассержен этим неуемным градом колкостей, выходивших далеко за рамки приличия, и еще раз пожалел о том, что некогда женился на экономке.
Естественно, что от пастора Эффи направилась к кантору Янке. Близнецы уже поджидали ее и встретили в палисаднике перед домом.
– Ну, Эффи, – спросила Герта, когда они втроем прогуливались взад и вперед среди цветущих кустов акации, – ну, Эффи, как ты себя чувствуешь?
– Да как? Очень хорошо! Мы уже на «ты» и называем друг друга по имени. Его зовут Геерт, но помнится, я вам об этом уже говорила.
– Да, говорила. Но меня все это немного пугает. Избранник ли он твоего сердца?
– Разумеется, да! Тебе не понять этого, Герта. Таким избранником может стать каждый. Конечно, если он дворянин, занимает прочное положение и недурен собой.
– Боже мой, Эффи, что ты говоришь? Прежде ты рассуждала совсем иначе.
– Прежде да.
– И ты вполне счастлива?
– Через два часа после помолвки всегда вполне счастливы. По крайней мере я так думаю.
– А тебе не... как бы это сказать... немножко не страшно?
– Да, но совсем немножко. Надеюсь, что и это скоро пройдет.
Покончив со своими визитами к пастору и кантору – продолжались они в общей сложности не более получаса, – Эффи снова вернулась домой. Там, на веранде, уже собирались пить кофе. Тесть и зять прогуливались по аллее между платанами. Брист рассуждал о трудностях, связанных с должностью ландрата. Ему несколько раз усиленно навязывали этот пост, но он всегда от него отказывался.
– Быть вполне свободным и иметь возможность распоряжаться собой по собственному усмотрению для меня приятней всего и уж, во всяком случае, приятней, чем – пардон, Инштеттен, – чем все время следить за каждым взглядом свыше, угадывать мысли и желания высшего и высочайшего начальства-Нет, это не по мне. Здесь я свободен, здесь я живу и радуюсь каждому зеленому листику, каждой лозе дикого винограда, что обвивает эти окна.
Он говорил еще долго и все в том же духе, приводя всевозможные возражения против государственной службы и чиновничества и лишь изредка, к месту и не к месту, прерывая себя коротким и извиняющимся «пардон, Инштеттен». Тот механически кивал ему головой, но явно не вникал в суть разговора и только все время как зачарованный глядел на окно, увитое тем самым диким виноградом, о котором только что упоминал Брист. Всякий раз, проходя мимо него, он видел среди зеленых лоз рыжие девичьи головки и слышал веселый голос: «Иди сюда, Эффи!»
Он не верил в предзнаменования и тому подобные глупости. Напротив, он решительно отметал всякое суеверие. И все же эти три слова не выходили у него из головы, и, в то время как Брист продолжал упиваться своим красноречием, Инштеттен постепенно пришел к убеждению, что это маленькое происшествие не было простой случайностью.
Короткий отпуск Инштеттена закончился, и уже на следующий день он уехал, предварительно дав слово писать каждый день. «Да, пусть это будет твоей обязанностью», – сказала Эффи. Эти слова вырвались у нее из самого сердца: вот уже несколько лет для Эффи не было ничего более приятного, чем получать многочисленные письма, например, ко дню рождения. В этот день она требовала их от каждого. Причем обороты вроде: «Гертруда и Клара шлют тебе вместе со мной свои сердечные пожелания» – были строго запрещены. Нет, если Гертруда и Клара желают остаться ее подругами, пусть каждая из них в отдельности пришлет ей письмо, и каждое – с почтовой маркой, по возможности с маркой иностранного государства, из Карлсбада или Швейцарии, так как день рождения Эффи приходился как раз на курортный сезон.
Инштеттен действительно, как и обещал, писал каждый день. Его письма были особенно приятны еще и потому, что сам он просил отвечать ему коротко и всего лишь один раз в неделю. Эти ответы он получал также регулярно. Они были очаровательно малы и каждый раз восхитительны по содержанию. О более серьезных вопросах: о предстоящих свадебных торжествах, о приданом и о делах, касающихся хозяйства, – писала своему зятю госпожа фон Брист. Инштеттен, который вот уже три года как служил ландратом, обставил свой дом в Кессине если не блестяще, то, во всяком случае, вполне прилично, и по его письмам можно было воссоздать полную картину всего, что там было, чтобы не приобрести ничего лишнего. Наконец, когда госпожа фон Брист получила полное представление обо всем, что ей хотелось узнать, мать и дочь решили съездить в Берлин и закупить там, как выразился господин Брист, «Trousseau» принцессы Эффи. А та была в восторге от предстоящей поездки в Берлин, тем более что отец разрешил им остановиться в «Ноtel du Nord». «Деньги, которые пойдут на это, можно удержать из твоего приданого. У Инштеттена и так есть все, что нужно». В полную противоположность своей матери, навсегда запретившей мужу подобные «остроты дурного тона», Эффи, даже не заботясь о том, в шутку или всерьез это сказано, радостно согласилась с отцом. Ее мысли были гораздо больше заняты тем, какое впечатление произведут она и ее мать своим появлением за табльдотом, чем «Шпином и Менке», «Гошенгофером» и другими подобными им фирмами, где надлежало делать покупки. Светлые мечты Эффи осуществились, когда настала их великая берлинская неделя. Кузен Брист из Александрийского полка, необычайно шаловливый юный лейтенант, который выписывал «Флигенде блеттер» и вел специальную запись наиболее остроумных анекдотов, предоставил себя на все свободное от службы время в полное распоряжение обеих дам. И вот они сидели вместе с ним у углового окна кондитерской Кранцлера или (в соответствующее время) в кафе Бауера, а после обеда отправлялись в зоологический сад смотреть жираф, о которых кузен Брист (кстати, его звали Дагоберт) любил говорить, что они напоминают ему благородных старых дев. Время проходило в строгом соответствии с намеченной программой. Так, на третий или на четвертый день они, как и собирались, пошли в Национальную галерею, потому что Дагоберт хотел показать своей кузине «Остров блаженных». Хотя фрейлейн кузине. и предстоит в ближайшее время выйти замуж, может быть ей все-таки не мешает заблаговременно познакомиться с «Островом блаженных». За что получил от тетки затрещину веером, сопровожденную, впрочем,: столь милостивым взглядом, что у молодого человека не было никакого основания переменить тон.
Это было поистине блаженное время для всех троих, как для дам, так и для кузена, прекрасно исполнявшего обязанности гида и умевшего ловко сглаживать всевозможные мелкие разногласия. В подобных разногласиях во мнении между матерью и дочерью, как водится, не было недостатка, но все они, к счастью, ни в коей мере не относились к их покупкам. В каком бы количестве ни приобретались отдельные вещи – шесть дюжин или три дюжины, – Эффи была одинаково со всем согласна, а когда по дороге домой возникал разговор о стоимости купленного, она постоянно путала цены. Госпожа фон Брист, обычно весьма придирчивая даже по отношению к своей любимой дочери, воспринимала ее явное безразличие не как проявление легкомыслия, а видела в этом даже известное достоинство. «Все эти вещи, – размышляла она, – ничего не значат для Эффи. Эффи нетребовательна: она живет в мире своих грез, и если бы супруга принца Фридриха Карла, проезжая мимо в своей карете, дружески кивнула ей головой, то и это значило бы для нее не больше, чем ларь с бельем».
И она была права, но только отчасти. К обыденным вещам Эффи действительно не проявляла особого интереса, и, казалось, ей совершенно безразлично, в каком количестве их закупят. Подлинный ее характер проявился несколько позже, когда они с матерью, прогуливаясь по Унтер-ден-Линден, мимо роскошно убранных витрин магазинов, зашли к Демуту, чтобы приобрести все необходимое для предстоящей свадебной поездки в Италию. Эффи нравились только самые элегантные вещи, и, если она не могла купить лучшего, от второсортного она отказывалась вовсе, ибо вещи второго сорта в ее глазах не представляли никакой ценности. Да, она могла отказаться от многого, тут ее мать не ошибалась; в этом умении отречься угадывалась скромная непритязательность. Но зато, когда ей в виде исключения попадалось нечто, чем, как ей казалось, стоило обладать, – в таких случаях Эффи становилась требовательной.
Произведения
Критика
