Генрих Манн. Сердце
I
После сдачи экзамена на аттестат зрелости Христофу дважды представился случай проявить свои деловые способности, и он так отличился, что даже старый Пахер был поражен. Уже в девятнадцать лет сын заслужил полнейшее доверие отца и был послан в Вену представителем фирмы Эгерер. «Ты так показал себя, что тебя не страшно послать и в Вену, — ты справишься там с нашими делами не хуже, чем в любом другом месте. Я полагаюсь на тебя». Итак, Христоф был предоставлен самому себе. Спокойно и уверенно шел он своей самостоятельной дорогой.
В атмосфере расточительства и погони за наслаждениями он не делал ни одного шага, который не был бы полезен и прибылен для дела.
Однажды он, как обычно, в десять часов вечера возвращался домой. Ощупью пробираясь по темной лестнице, он задел рукой за что-то, что слегка вздрогнуло от его прикосновения. Христоф зажег свет: из-под пламенно-рыжей копны волос на него глядело очень белое лицо, с затуманенными, точно слепыми глазами.
Он поднял женщину, бессильно склонившуюся на перила.
— Вы больны? Я позову врача.
— Не надо… Это от голода…
Уже пять дней она почти ничего не ела. Христоф, поддерживая, довел женщину до ее комнаты, принес все, что у него нашлось из еды, и ушел.
Утром — это было воскресенье — он постучался к ней и спросил, что она думает теперь делать. Она сама не знала, как быть дальше. Муж пьет и совсем бросил ее. Но она хочет остаться порядочной женщиной. Он помолчал, прикидывая в уме, как далеко может завести его эта причуда, и наконец решился:
— Я оплачу ваш пансион в каком-нибудь ресторане.
Затем он переговорил с привратницей. Действительно, все дело было в муже. Госпожа Мелани Галль могла бы иметь сколько угодно поклонников, сам знаменитый Макарт хотел ее рисовать, но она не позволила ему написать даже свои волосы.
В следующее воскресенье Христоф опять зашел к ней поболтать, а затем и в четверг вечером, так как день был праздничный. Он говорил о Шиллере, пересказал ей свое сочинение, написанное в выпускном классе, — он изложил в нем свои политические взгляды. Теперь, когда его словам внимала эта женщина, мысли его казались ему куда значительнее, чем в ту ночь, когда они впервые родились. Она сидела, чуть нагнувшись, склонив лицо на белые красивые руки, и смотрела снизу вверх в его ясные, спокойные глаза. Его лоб и голос были чисты и строги. Ее лоб, ее грудь медленно приближались.
— Все мы должны считать себя равными, — говорил он, — и помогать друг другу, иначе к чему все наши труды?
Но вдруг он почувствовал ее дыхание, и не успел опомниться, как ее руки обвились вокруг его шеи.
Всю эту ночь он блуждал по улицам, а утром написал отцу и еще до полудня явился к ней.
— Мелани, мы должны будем уехать.
— У тебя еще никогда не было женщины, не правда ли?
Он отрицательно покачал головой.
— Я понимаю, что я сделала. — И она обняла его.
Он отстранился.
— Знай, — сказал Христоф, — тебя ждет нелегкая жизнь. Мы будем бедны, и нам придется жить на чужбине.
— Но ведь я старше тебя.
— Четыре года, какое это имеет значение!
— Я удивляюсь тебе, ведь ты еще совсем ребенок, а хочешь стать моим мужем?.. О нет, я больше ничему не удивляюсь!
Она окинула его взглядом. Он был не выше ее, но вся его худощавая фигура казалась такой подтянутой, и как решительно были сжаты губы!
С робкой улыбкой восхищения она промолвила:
— Я боготворю тебя.
Он закрыл глаза. Когда же он открыл их, его голос прозвучал очень тихо и серьезно, как угроза:
— Это на всю жизнь.
II
Ответ отца был таким, как он и ожидал. Христоф тут же отправился домой, а вернувшись, сказал ей:
— Я лишен наследства и уволен, теперь мы можем уехать.
Они поехали на тандеме через Земмеринг в Италию; это было в ноябре.
— Как здесь холодно, — сказала Мелани, — где же солнце и цветы?
— Я уверен, что для меня здесь найдется какая-нибудь работа, — ответил Христоф.
И он нашел себе место коммивояжера на велосипедной фабрике. В поисках все новых покупателей они переезжали из одного города в другой. В Брешии он зашел к компаньону отца.
— Ваш отец написал мне, — сказал тот. — Для вас прибыли деньги — на случай если вы покинете эту женщину. Советую вам одуматься. В чужой стране, не зная языка…
Христоф не стал слушать, он ушел, хлопнув дверью.
В Милане они поселились в каморке, выходившей во двор, и Христофу приходилось бегать по всему городу в поисках работы. По вечерам он возвращался грязный, вконец измученный случайной работой, преследуемый неотвязными видениями нищеты. Но за этой черной дверью перед ним вставало солнце ее сказочно прекрасных волос. Она протягивала ему навстречу свои белые руки, и он словно входил в благоухающий цветущий сад. Христоф не падал духом. «Она богата, — думал он, — но и я не беден. Я построю ей замок. Когда-нибудь она скажет, что самым разумным ее поступком было то, что она ушла со мной!»
Было так холодно и работа перепадала так редко, что Христоф предпочитал сидеть дома и изучать в постели итальянский язык.
Прошло два месяца. Однажды утром в их каморке стало светлее.
Неужели это солнце?
Всю последнюю неделю они питались остатками поленты, которую им давала соседка.
— Пойдем, весенний воздух подбодрит нас.
Они вышли за город; щурясь от яркого света, Христоф и Мелани взглянули друг на друга. Как они побледнели и похудели! И они еще теснее прижались друг к другу.
— Мы хорошо прожили зиму. Мы еще будем счастливы!
— Посмотри-ка! — Мелани таинственно улыбнулась. — Что я тебе подарю!
В пыли валялась монета в две лиры.
Какой это был праздник! Когда они сытые пришли домой, на столе ожидало письмо: канатная фабрика в Ферраре, которой Христоф предлагал свои услуги, вызывала его, и присланных на проезд денег хватало на два билета третьего класса.
В Ферраре дело было так: бухгалтер и управляющий в страхе ожидали приезда владельца фабрики — депутата Виццари. Хозяин был человек вспыльчивый, а счетные книги велись из рук вон плохо.
Христоф взялся, работая дни и ночи, привести их в порядок. Мелани помогла ему.
— Без тебя мне бы ни за что не заработать эти четыре тысячи франков.
Однажды к ним зашел управляющий.
— Так вы женаты, господин Пахер? Значит, наше однообразное общество украсится еще одной хорошенькой женщиной.
Два года жили они мирно, пользуясь общим уважением. Потом отношение к ним резко изменилось. Мелани при встрече едва удостаивали поклона. С Христофом почти не разговаривали. В город приехал коммивояжер его отца.
— Как он преследует нас, — с отчаянием воскликнула Мелани. — Какая ненависть!
«Я понимаю отца, — думал Христоф, — но придет день, мы встретимся, и тогда увидим, кто богаче!» Христоф обнял ее и поцеловал.
— Я уже скопил немного денег, ничто не держит нас здесь. Поедем в Болонью, я устроюсь там.
И действительно, все обошлось хорошо. Депутат Биццари познакомил Христофа с одним очень влиятельным молодым человеком. Между ними завязалась тесная дружба.
Гаэтано Граппа принадлежал к местной знати. Он служил в Риме секретарем министра. Граппа добивался для Христофа кредитов и концессий; однажды он даже привез на фабрику министра.
— Никогда еще у меня не было такого друга, — сказал Христоф Мелани.
Она пристально взглянула на него.
— Кто знает, что ему нужно. У тебя есть подруга, разве тебе этого мало?
Летом они часто совершали прогулки в горы: Гаэтано специально приезжал на денек из Рима, чтобы принять в них участие. Как-то раз в воскресенье Христоф и Гаэтано сидели вдвоем в кафе — без Мелани. Гаэтано был молчалив и то и дело подливал себе вина.
— Ты еще никогда так много не пил, — сказал Христоф.
— Ты вообще меня плохо знаешь. — И Гаэтано с отчаянием взглянул на Христофа. — Между нами легла тайна, и какая тайна! — И шепотом: — Я люблю твою жену.
Христоф сильно побледнел.
— О! Не бойся. Твоя жена святая. Она скорее согласилась бы увидеть меня мертвым. — Чуть ли не рыдая, он продолжал: — К тому же я действительно твой друг.
После минутного молчания Христоф поднялся.
— Не принимай этого близко к сердцу, — продолжал Гаэтано, — просто я выпил. А чтобы ты видел, что я еще могу держаться на велосипеде, я съеду прямо с откоса!
— Ты свалишься, смотри.
Гаэтано задержался на краю обрыва.
— Ты предостерегаешь меня?
Христоф отвернулся, и тут же послышался шум падающего тела.
Он бросился к Гаэтано. Тот был невредим. Христоф коснулся его плеча.
— Мне жаль тебя, — сказал он.
— Для всех нас было бы лучше, если б я погиб.
— Да, — сказал Христоф.
Они повели свои велосипеды рядом. И вдруг Гаэтано заговорил:
— Отдай мне твою жену! Я говорю с тобой не как джентльмен, мне уже не до того. Отдай мне ее и требуй чего хочешь.
Христоф спокойно возразил:
— К чему это, она сама сделает выбор.
Придя домой, он сказал Мелани:
— Я узнал новость: Гаэтано любит тебя. — И, взглянув ей в глаза, продолжал: — Ага, для тебя это, кажется, не новость. Я так и думал.
Она схватила его за руку.
— Прости! Я не хотела восстанавливать тебя против него. Ты должен был сохранить друга.
— Оставь это, сейчас речь идет о тебе, ты должна сделать выбор.
— Что это значит?
— Гаэтано богат, тебя ждет счастье. Мое будущее туманно. У него есть связи в Ватикане; возможно, он выхлопочет тебе развод, чего мне никогда не добиться. Он женится на тебе.
— Какое мне до всего этого дело! Я должна выбрать? Но я же выбрала, когда пошла за тобой. Помнишь, как ты сказал тогда: это на всю жизнь!
— Возможно, но мы стали старше и так много пережили тяжелого. Боюсь, что и отсюда нам придется уехать. Выдержишь ли ты эти вечные скитания?
— Ты моя отчизна — ты! — И она с силой тряхнула его за плечи. — Вспомни нашу каморку в Милане, когда мы были так одиноки, в чужой стране. Эти чужие, сквозь толщу которых нам пришлось пройти, они еще теснее сблизили нас друг с другом. Что может теперь разлучить нас?
Она видела, что его лицо смягчилось, губы задрожали, и, ликуя, прижала его к себе.
— Ах! Ты усомнился во мне, ты боялся! Как я люблю тебя за это! Ведь это такое счастье, что я еще раз могу отдать тебе себя!
III
Молодой Граппа опрокинулся вместе с экипажем и был на волосок от смерти. Когда он уже выздоравливал, к Христофу явился глава семьи Граппа и попросил его уехать с женой.
«Мы не будем здесь счастливы, — сказали они друг другу, — к чему мучить этого беднягу. Подальше отсюда! Что-нибудь совсем новое!»
И они поехали в Нью-Йорк. Картины старых мастеров, которые он собрал в Италии, принесли ему первый капитал. Христоф поместил Мелани в лучший пансион Балтиморы и отправился добывать деньги. Он скупал лес и землю, разрабатывал торф, участвовал в застройке одного города. Однажды на какой-то ферме на него напали бандиты. Едва оправившись и обзаведясь жильем, он выписал Мелани к себе.
За четыре года стоимость двухсот участков, принадлежавших ему в Спрингтауне, возросла в двенадцать раз. Христоф и Мелани занимали теперь вполне благоустроенный дом городского типа.
— Что сегодня идет в театре? — спросила Мелани как-то вечером и, вздохнув, продолжала: — Жить в ста пятидесяти милях от ближайшего театра — как смеется над нами судьба!
— Потом мы вознаградим себя. А пока хватит с нас и того, что здесь никто нами не интересуется.
— Ты прав, сюда не забредет ни один из коммивояжеров твоего отца. Но в тридцать лет отказаться от людей, музыки, от всякой радости!
Христоф молчал.
— Ты говоришь — потом? Но разве можем мы вернуться домой невенчанными? А ты не хочешь жениться на мне, хотя мой церковный брак здесь не препятствие. Ты прежде всего делец, твои обязанности тебе дороже, чем мое счастье.
— Мы столько раз говорили об этом…
Она не слушала.
— Все потом!.. Потом я уже состарюсь. Ты и тогда будешь со мной?
— Бедняжка, ты скучаешь! — сказал он с состраданием. Но такое неразумие с ее стороны обидело его и вывело из себя: он вышел. Она вскочила и вернула его с порога.
— Не уходи! Ты слишком часто оставляешь меня одну с моими мыслями.
— Если бы у меня не было такой благоразумной жены, мы бы никогда не справились со всеми трудностями и не добились такого положения, как сейчас.
Она обхватила его за плечи и посмотрела ему в глаза.
— Так ты отказываешься жениться на мне? — И раньше, чем он мог ответить, продолжала: — Подумай, что ты говоришь! Мы так давно вместе, а все же мне кажется, ты никогда особенно обо мне не заботился.
— Я не понимаю тебя.
Он поднес ее руку к губам.
— Можно мне теперь идти?
Неожиданно она отпустила его.
— Да, — сказала она таким тоном, что он оглянулся. Когда он утром встал, ее уже не было. Лежало письмо:
«Ты больше не любишь меня, возвращаю тебе свободу. Я ухожу с человеком, которого не люблю, но который женится на мне».
Христоф должен был ухватиться за стол, — все поплыло у него перед глазами. Однако он продолжал работать, как обычно. Днем его сильно знобило. Он старался побороть недомогание и совершил даже прогулку верхом. Но болезнь взяла верх, и Христоф вынужден был сдаться. Он отказался от еды, закрыл ставни и лег в постель.
Друзья не оставили его в беде. Один из них, француз, живший в Нью-Йорке, взял его туда с собой, пытался всячески развлечь и побуждал заняться делом.
Спустя два месяца Христоф поехал на Запад. Он решил купить медный рудник. Разработке этого рудника до сих пор препятствовал высокий железнодорожный тариф, установленный компанией Гульда. Но как раз теперь неподалеку строилась другая линия, не принадлежащая тресту, на нее Христоф и рассчитывал. Однако через год строительство новой линии было приостановлено. Общество договорилось с Гульдом. Христоф вынужден был продать рудник себе в убыток и вернуться в Нью-Йорк.
— С меня довольно, — сказал он другу. — Уеду я отсюда. Даю себе месяц сроку, чтобы со всем покончить.
— Это время ты будешь жить со мной и работать у меня в конторе, — сказал друг.
Однажды он сообщил Христофу:
— О тебе справлялась какая-то женщина: стройная, лет тридцати, с медно-рыжими волосами… Ага! так я и думал, — добавил он, увидев, что Христоф побледнел.
Через минуту друг спросил вполголоса:
— Она причинила тебе много страданий?
Христоф пожал плечами.
— Да, это я из-за нее сюда приехал, и напрасно. Мои двести участков в Спрингтауне, которые я тогда продал, сделали бы меня уже сегодня миллионером. Я лишился наследства, мое здоровье расшатано, юность прошла…
— И все это, — сказал француз, — ничто в сравнении с тем, что может натворить ее приезд. — Он стал перед Христофом, скрестив руки. — Я твой друг: предупреждаю, скорее я убью тебя, чем допущу до этого.
— Не беспокойся, — сказал Христоф, подняв наконец глаза от письменного стола, — она могла уйти, но вернуться не в ее власти.
Когда днем, после этого разговора, спустившись вниз, он выходил из лифта, она ждала его в подъезде и тут же бросилась перед ним на колени.
— Позволь мне вернуться!
— Если ты не встанешь… — И он хотел пройти мимо, но она судорожно обхватила его ноги и принялась целовать их.
— Прости меня! Позволь мне вернуться!
Он силой поднял ее с пола.
— Я не выдержала с ним, я люблю тебя и всегда буду любить только тебя.
Он отстранил ее.
— Ты хочешь прогнать меня? Ты? — И ломая руки: — Неужели ты не понимаешь, что я тогда сама не знала, что делала!
— Надо было знать, — возразил Христоф.
Она подняла вуаль и посмотрела на него.
— Знаешь, он отдал мне половину своего состояния, на случай если я захочу уйти. Я разведусь, деньги твои.
И тут он увидел, как она изменилась. Увидел следы пережитого на ее лице, следы всей ее бездомной, неприкаянной жизни. Его охватило жгучее сострадание и в то же время — влечение к ней. Кровь ударила ему в голову.
— Ах, ты еще любишь меня! — воскликнула она, обнимая его.
Но он вырвался и исчез.
— Я дал ей понять, что я непреклонен, — сказал он другу. — Место на пароходе за мною, но я должен проститься с ней: ведь семь лет мы были вместе. Помоги мне разыскать ее.
После тысячи напрасных попыток они наконец узнали, на какой улице она жила. Христоф обошел ее всю — дом за домом, лестницу за лестницей. У нее на квартире ему сказали, что вот уже три недели, как она в больнице.
Она ласково улыбалась ему с постели.
— Мне гораздо лучше… Ты уезжаешь? Сегодня?
— Да, в шесть часов.
Казалось, она не слышала, ее взгляд пытливо изучал его, и наконец очень тихо, но настойчиво она спросила:
— Ты очень страдал, когда я ушла?
Он помедлил с ответом:
— С этим все кончено. Как-никак я мужчина. Тебе, вероятно, тяжелее. Потому-то я и пришел.
— Ты едешь? Значит, всему конец?
Она говорила, уставясь в пространство.
— Семь лет… Возможно, когда-нибудь ты все же поймешь, что это твои лучшие годы.
— Об этом я думаю уже сейчас, — сказал он и протянул ей руку.
Она взяла обе его руки.
— Мы так любили друг друга… Правда? Ты покидаешь меня навсегда?
И вдруг, широко раскрыв испуганные глаза, она прерывисто заговорила:
— Ты не можешь остаться? Не можешь забыть?
— Я стал бы упрекать тебя потом. Я не хочу обрести тебя вновь — униженную. Для этого я слишком тебя люблю — ту, прежнюю.
— Какой ты черствый, — прошептала она; лицо ее как-то сразу поблекло.
Увидев ее, такую изможденную страстями и болезнью, он подумал: «Если мы не расстанемся теперь, через десять лет я, еще молодой, буду прикован к жене-старухе… О, что за мысли приходят мне в голову!» Он отвернулся и закрыл лицо руками.
Она продолжала:
— Один раз я оступилась, после стольких лет преданной любви, — и ты осуждаешь меня!
Ее голос окреп. Враждебный огонек сверкнул в ее глазах.
— Ты всегда любил меня только из гордости, из упрямства, назло отцу и свету, из самолюбия.
Она с трудом приподнялась, хватаясь за сердце, и воскликнула:
— Что я для тебя значу? Я ненавижу тебя!
— А ты? — ответил Христоф, побледнев. — Я мог бы сказать, что и ты была со мной, лишь пока нас преследовали и я всем жертвовал для тебя.
— Нет! Нет! — вскричала она. И глухо, упавшим голосом: — Правда? Это так? Кто же мы, и какого врага носим мы в своем сердце?
Она судорожно сжала его руки.
— Я не хочу! Не хочу погибать! Ты не оставишь меня, раз я говорю тебе, что я твоя. Ты слышишь! Я сейчас же встану, я здорова, мы уйдем, я буду работать с тобой, я твоя жена!
Он уложил ее обратно в постель.
— Ах, нет!.. Тогда — служанка, твоя служанка. Поезжай и возьми меня с собой — хоть на палубе.
Он удержал ее голову на подушке и тихо погладил ей волосы.
Она смахнула слезы.
— Прости! — сказала она. — Я знаю, что ты прав. Если бы ты забыл все, ты был бы богом. Я же люблю тебя за то, что ты настоящий мужчина. Я люблю тебя, люблю!
Она обвила руками его шею и медленно приподнялась. Он взглянул еще раз, почти вплотную в это лицо, в которое он смотрел дольше, чем во все другие лица на земле. Дыхание губ, которым он доверялся на ложах всех этих чуждых стран, опять смешалось с его дыханием. Все, что он в жизни считал прекрасным, вновь ожило в этом поцелуе. То существо, которое отняло у него душу, юность, все лучшие силы, снова тянулось к нему жадными руками. Их губы слились. Он припал к ней, прижался лицом к ее лицу.
— Христоф!
— Лани!
И они заплакали. Сквозь слезы они говорили друг другу слова любви, уже сказанные ими когда-то, — воспоминания далеких дней; и они шептали их тихо, как будто эти слова не могли больше звучать в полный голос.
Пробили часы; он поднялся.
— Прощай!
Она смотрела на него полными ужаса глазами.
— Я не могу. Никогда не преодолею я этой любви.
— Преодолеешь, — сказал он, — и будешь опять счастлива. Тебя будут любить. Жизнь продолжается.
— Я хочу остаться несчастной. К чему жить дальше! Есть же у меня сердце, боже мой!
У двери он оглянулся, — упав на подушки, она рыдала.
Он стремительно шагнул назад, хотел сказать что-то, но закрыл глаза, медленно покачал головой, повернулся и, как во сне, вышел из палаты.
Произведения
Критика
