Утопии Николая Заболоцкого

И. С. Скоропанова

Утопическая линия творчества Н. Заболоцкого идет от Н. Федорова и В. Хлебникова, вбирает в себя научные идеи и гипотезы К. Циолковского, В. Вернадского, И. Мичурина, подпитывается эпохальными проектами переустройства мира, популярными в революционные годы. Взор поэта устремлен в будущее, выступающее как идеальная утопическая модель бытия. Но не столько его социальные контуры интересуют Заболоцкого, сколько глобальная проблема преодоления крена в развитии современной цивилизации, принявшем односторонний антропоцентристский и технократический уклон и характеризующемся все более нарастающим отчуждением от мира естественной природы, сужением многообразия форм жизни, потенциальной угрозой экологического коллапса. Другими словами, это проблема коэволюции природы и общества. В стихотворениях и поэмах, составивших «Смешанные столбцы» (конец 20-х — начало 30-х гг.), Заболоцкий проповедует необходимость утверждения новых отношений между человеком и природой, создания цивилизации более высокого типа, которая распространила бы гуманные принципы на все живое. Выражаясь современным языком, поэт призывает совершить экологическую революцию. Но для этого должен измениться сам человек.

Стремление осуществить перенастройку сознания людей, побудить их увидеть привычное по-новому определяет обращение Заболоцкого к поэтике примитивизма, «наивному» письму, нарушающему автоматизм ожидания, отстраняющему воспринимаемое условным, «первобытно» ­детским взглядом, еще не откорректированным цивилизационными стереотипами. Большое место в его произведениях занимает зеркально перевернутая метафористика, предполагающая распространение на явления природы человеческих качеств, а на человека и плоды цивилизации — природных характеристик и призванная помочь увидеть в животных, птицах, рыбах, насекомых, растениях братьев и сестер. В ряде случаев («Поэма дождя», «Торжество земледелия», «Безумный волк») художник дает слово самим представителям природы, выражающим свои потребности и устремления, создает своеобразный «театр природы». Голоса животных и растений на равных чередуются с голосами людей. Их специфическое, наивное мышление, странный язык делают вполне оправданным использование примитивистского дискурса. Изначальная условность воссоздаваемых сцен и картин допускает возможность свободного переплетения в них точного научного знания и самых буйных фантазий, отражающих мечты Заболоцкого о будущем Земли.

При всей любви к миру живого писатель далек от восходящих к руссоизму настроений бегства от современной цивилизации и отрицания под знаком «возвращения к природе» научно-технического прогресса. Напротив, именно на науку он возлагает особые надежды в вопросе согласования потребностей людей и возможностей природы, преодоления дестабилизирующих тенденций воздействия человека на окружающую среду, окультуривания естественного мира. В письме К. Циолковскому от 7 января 1932 г. Заболоцкий высказывает суждение о том, что искусство будущего тесно сольется с наукой. На этот путь вступил и он сам, апробируя в ряде произведений, составивших «Смешанные столбцы», научные гипотезы, акцентируя значимость науки и техники в общем балансе цивилизационных ресурсов. Из числа поклонников сциентизма Заболоцкого, однако, выделяет стремление представить природу и цивилизацию как равнозначные факторы в судьбе человечества, взаимодействие которых должно иметь характер сотрудничества. В стихотворении «Венчание плодами» (1932) поэт противопоставляет невежественно правившему Землей человеку-эксплуататору «друга природы» — ученого-энтузиаста (И. Мичурина), создающего новые виды плодово-ягодных растений, содействующего распространению южных сортов на север, мечтающего сделать мир богаче и прекрасней. С помощью науки люди смогут вернуть свои долги природе, придать новое направление эволюционному процессу, был убежден Заболоцкий. Большое воздействие на него оказала концепция ноосферы В. Вернадского, ссылки на работы которого сохранились в примечаниях к поэме «Деревья». Немало общего со своими размышле­ниями о будущем Земли поэт обнаружил в книге К. Циолковского «Растение будущего. Животное космоса. Самозарождение», а получив от ученого также книги «Будущее земли», «Воля вселенной», признавался, что у него «воспламенена голова». Новые идеи сопрягались в сознании Заболоцкого с тем поражающим воображение «прогнозом» будущего, который дал в своих утопиях «Утес из будущего», «Воззвание Председателей земного шара», «Лебéдия будущего» В. Хлебников — кумир молодого Заболоцкого, в свою очередь испытавший воздействие «Философии общего дела» Н. Федорова. Многие положения, выдвину­тые Хлебниковым:

«Человек отнял поверхность земного шара у мудрой общины зверей и растений и стал одинок…» [3: 567];

«Крылатый творец твердо шел к общине не только людей, но и вообще живых существ земного шара» [3: 615];

«Было поставлено правилом, что ни одно животное не должно исчезнуть» [3: 615];

и другие, получают у Заболоцкого дальнейшее развитие. Влияние поэта-будетлянина сказалось и в обращении Заболоцкого к жанру утопии, увенчавшемся появлением поэм «Торжество земледелия», «Безумный Волк», «Деревья» и стихотворения «Школа Жуков». Обновление жанра осуществляется посредством соединения в одном произведении жанровых признаков поэтического эпоса и драмы (в чем можно увидеть косвенное воздействие хлебниковских «сверхповестей») и отражает установку на модернизированную архаику (симбиоз элементов дидактического эпоса и агона хора древнеаттического театрального представления). Сравнительно с Хлебниковым у Заболоцкого усилен научный аспект, на смену монологизму приходит столкновение разных точек зрения, утопия может вбирать в себя черты антиутопии, идиллия сочетаться с гротеском. Отталкиваясь от мысли Хлебникова о необходимости раскрепощения животных, пребывающих в иге у человека, и о возможности развития у них зачатков разума, Заболоцкий придает этой мысли глобальный характер, распространив ее на всю живую природу, включая растения. Поэт был движим верой в безграничные возможности науки, способной, как он считал, не только увеличить техническое могущество людей, но и направить естественную и биологическую эволюцию в русло радикального усовершенствования уже существующих видов, преодоления пропасти между ними и людьми, создания ноосферы.

В поэме «Торжество земледелия» (1929 — 1930; опубл. 1933) Заболоцкий дает свое представление о золотом веке, творит новую мифологию, соединяющую реалистическое и фантастико-утопическое. Прибегая к условности, художник «обосновывает осуществимость мечты о новом типе «содружества» человека с животным и растительным миром» [4: 112]. Примитивистская поэтика, используемая им, акценти­рует родственность людей, животных, растений, которые являются равноправными героями произведения, и одновременно отражает младенческий уровень их развития в осмыслении глобальных экологических задач. Поэтому так велика в «Торжестве земледелия» роль аллегории. Не реалистическо-конкретные, а обобщенные фигуры, выразители определенных идей, становятся героями поэмы. Таковы Мужик, Солдат, Предки, Коровы и другие персонажи. Сюжета как такового в «Торжестве земледелия» нет. Поэма состоит из сменяющих друг друга монологов, объединенных общей мыслью о необходимости глобального преображения жизни на Земле с целью утверждения на ней истинного братства — не только между людьми, но и между человеком и естественной природой и животным царством. Но, чтобы осуществить эту задачу, человек должен обрести новое сознание, овладеть наукой и философией. Пока же, показывает Заболоцкий, народ только начинает постигать азы научного знания, только учится мыслить, анализировать, обобщать. Потому взрослые степенные мужики похожи у поэта на детей, буква за буквой овладевающих азбукой — азбукой бытия. Им трудно: буквы плохо запоминаются, с трудом складываются в слова, а слова — в предложения. Научно-примитивистский стиль поэмы очень точно отражает наивно-упрощенный тип мышления самодеятельных философов, заново открывающих для себя мир. Главное средство их характеристики — речь. Ее недостаточную грамотность, лексический примитивизм, особенно заметные при обращении к «высоким материям», отражает нарушение ритмической урегулированности стиха, появление анормативных синтаксических конструкций, тавтология, соединение слов различных лексических рядов:

«Однако ты профан! —

Прервал его другой крестьянин:

Прости, что я тебя прервал,

Но мы с тобой бороться станем» [3: I, 119].

Хотя образы мужиков не лишены комической окрашенности, чувствуется, что эти герои вызывают у Заболоцкого симпатию стремлением преодолеть «идиотизм» деревенской жизни, подружиться с наукой и техникой.

Передавая слово животным, автор пользуется таким же филосо­фическо-примитивистским стилем, к какому прибегает, характеризуя мужиков. Заболоцкий не хочет обидеть человека, цель поэта — возвышение животных, заслуживающих, по его представлениям, иной жизни, нежели вечный рабский труд, унижения, страдания. В монологах Быка и Коня сквозит обида на человека — «страшного бога» животных, превратившего их существование в ад:

Солдат, мы наги здесь и босы,

Нас давят плуги, жалят осы,

Рассудки наши — ряд лачуг,

И весь в пыли хвоста бунчук.

В часы полуночного бденья,

В дыму осенних вечеров,

Солдат, слыхал ли ты хрипенье

Твоих замученных волов?

Нам нет спасенья, нету права,

Нас плуг зовет и ряд могил,

И смерть — единая держава

Для тех, кто немощен и хил. [3: I, 133]

Очеловечивая животных, озвучивая их жалобы, Заболоцкий обнажает безжалостность людей, проявляемую в отношении к животному царству и даже не замечаемую ими. В то же время поэт использует параллели, раскрывающие родственность двух миров, общность задач, стоящих перед ними. Животные беседуют в хлеву, но и деревня у Заболоцкого напоминает хлев; животные находятся у людей на положении рабов, но и сами крестьяне — рабы мотыг и лопат; и людей, и животных волнует, все ли кончается с земной жизнью и что несет с собой смерть; и те, и другие хранят мечты о лучшем будущем. Евангелие животных — «Доски судьбы» Хлебникова, на скрижалях которых начертано пророчество о «конских свободах» и «равноправии коров», братстве всех живых существ Земли. Одновременно, по Заболоцкому, это и путь к преображению человека, его освобождению от пережитков жестокости, дикости, варварства.

Соединяет два мира в поэме фигура Солдата — активиста, энтузиаста, просветителя, проникнувшегося идеями социального, научно-технического, экологического прогресса. Принимая на веру любое открывшееся ему знание, герой Заболоцкого не в состоянии отделить реальное от утопического, научное от фантастического, бесспорное от гипотетического, но полон горячего желания переустроить мир. Абсолютно все кажется Солдату возможным, осуществимым, не терпящим отлагательств. Он призывает мужиков сотрудничать с природой, обогатить свой опыт наукой, а животных — учиться, дабы развить сознание и на равных с людьми участвовать в прогрессе на Земле. Истинное освобождение труда, по Заболоцкому, — во внедрении техники, призванной облегчить работу землепашца и заменить собой эксплуатируемых животных.

В главе «Начало науки» появляется описание чудесного сна Солдата, представляющего собой идиллически-утопическую картину желанного будущего, в котором осуществились самые фантастические прогнозы. Человечество достигло такого высокого уровня развития, что не только создало процветающее бесклассовое общество, но и установило дружеский союз царством живого. Оно отказалось от поедания животных и растений и перешло на искусственное питание посредством многократного превращения элементарных космических веществ под действием солнечной энергии в необходимые организмы. В результате человеческий организм трансформировался и питает сам себя от космоса. Люди перебазировались в эфир, осваивая все новые пространства, Землю же оставили своим братьям и сестрам по эволюционной лестнице, обеспечив их полноценное развитие. На Земле утвердилась эра науки, сделавшая неразумные существа разумными. Здесь царит народовластие и заседает «коров задумчивое вече», животные живут в «чертах», учатся и занимаются полезным трудом. У всяких «ослов» развивают «рассудка слабое растенье». Животные и насекомые представлены как государственные мужи, труженики, ученики. О прежней вражде и взаимном пожирании нет и речи. Высокоорганизованные существа стремятся развить зачатки сознания у земноводных, насекомых, растений. Необходимое для питания они создают с помощью химии, не губят, а совершенствуют природу:

А под горой машинный храм

Выделывал кислородные лепешки.

Там кони, химии друзья,

Хлебали щи из ста молекул,

Иные, в воздухе вися,

Смотрели, кто с небес приехал.

Корова в формулах и лентах

Пекла пирог из элементов,

И перед нею в банке рос

Большой химический овес. [3: I, 131]

С радостью встречают животные навещающих их преображенных людей-левитаторов, прилетающих на Землю, подобно ангелам:

И хоры стройные людей,

Покинув пастбища эфира,

Спускаются на стогны мира

Отведать пищи лебедей [3: 133].

Вместе они будут пировать и радоваться жизни.

Подобные картины сугубо фантастичны, вызывают улыбку, но замысел Заболоцкого прозрачен: в иносказательной форме поэт выражает надежду, что человечество перестанет насиловать и пожирать природу, напротив, все живое получит оптимальные возможности для развития и процветания. Заболоцкий преднамеренно сопрягает понятия различных семантических рядов, научную терминологию и простореч­ные обороты: на фоне кондово-традиционного ярче проступает необычность явлений, о которых идет речь. Немаловажно для него также лишить описание будущего абсолютной серьезности, пронизать его юмором, намекнуть на условный характер изображаемого. Главное для Заболоцкого — обозначить тенденцию, в необычной, увлекатель­ной форме преподнести ее читателю. Повествование о будущем ведется от лица Солдата, наделяемого книжно-примитивистским языком, что усиливает комедийное начало, присутствующее в поэме. Оно в известной степени нейтрализует присущую «Торжеству земледелия» и все более усиливающуюся к финалу декларативность.

Составляющая сердцевину поэмы утопия накладывает свой отпечаток на все повествование, позволяет понять, в каком направлении мыслил художник желательным осуществление коллективизации и других пере­мен в советском обществе, какие грандиозные проекты громоздились в его сознании. В «Торжестве земледелия» «содержался прогноз следующей, научно-биологической революции…» [4: 112] и — шире — революции экологической. Футурологические проекты Заболоцкого касались проблем, которые, как он полагал, встанут перед людьми после завершения классовых битв и истинные масштабы которых были открыты еще немногим.

Свое продолжение многие мотивы «Торжества земледелия» получают в стихотворении «Школа Жуков» (1931; опубл. 1965), действие которого отнесено к далекому будущему. В произведении находит художественное воплощение мысль о необходимости формирования нового планетарного сознания, согласно которому человек — учитель своих «меньших братьев», просвещающий, воспитывающий, пестующий их, меняющий мир и меняющийся сам. В слове, живописи и камне воплощена новая история Земли, где вооруженный наукой человек, освободив природу, стремится сделать ее разумной. Первый этап на этом пути — преображение растений:

Мы не забудем —

Час, когда в ножке листа

Обозначился мускул,

В теле картошки

Зачаток мозгов появился

И кукурузы глазок

Открылся на кончике стебля [3: I, 110].

Второй — усовершенствование животного мира. Преображенная разумом корова, верит поэт, будет вызывать у людей будущего такое же поклонение, какое у людей прошлого вызывала Мадонна. Непроходимая пропасть между человеком и природой исчезнет. Героями будущего станут, по Заболоцкому, ученые, совершившие подвиг самопожертвования, отдав свой мозг животным во имя их дальнейшей эволюции.

Вот добровольная расплата человечества

Со своими рабами!

Лучшая жертва,

Которую видели звезды! [3: I, 111], —

переходя на гекзаметр, комментируют деяния своих великих современников Каменщики. Новым героям установлены памятники демонстрирующие огромность жертвы, принесенной во имя того, чтобы сияло «животных разумное царство»:

Сто безголовых героев

Будут стоять перед миром,

Держа в руках окончанья своих черепов.

Каменные шляпы

Сняли они со своих черепов,

Как бы приветствуя будущее! [3: I, 111].

Пугает не только жуткий вид «аллеи героев», а точнее — материализованной в камне идеи самопожертвования (в таком виде она скорее способна оттолкнуть). Ужасает то, что ценой прогресса и в светлом утопическом будущем снова оказывается человеческая жизнь, пусть и отданная добровольно, из самых лучших побуждений*. А, может быть, вводя сюрреалистические образы, Заболоцкий тем самым предостерегал от крайностей и фанатизма, нередко сопутствующих и прогрессивным начинаниям?

В произведении силен учительско-просветительский пафос. Оно строится как полилог «хоров» (ибо развернутые нерасчлененные монологи Женщин, Плотников, Живописцев, Каменщиков можно уподобить античному хору)*. Каждый из «хоров» излагает свою часть программы воспитания нового поколения в духе идей ноосферы (экологической революции). Величие излагаемых целей подчеркивает высокопарный «классицистский» тон монологов, но примитивистская «материя» стиха спасает произведение от напыщенной докторальной назидательности.

Утопическая модель будущего у Заболоцкого возникает не из авторских описаний того, к чему пришло человечество, а из деклараций, идеологических конструкций. Это мир идей в образах. Он слишком абстрактен, деиндивидуализирован, стерилен, чтобы выглядеть по-настоящему привлекательным. Нас пленяют многие фантазии Заболоцкого — и не только как игра воображения, но и как средство утверждения важнейших положений доктрины о ноосфере. Однако фантазии художника слабо сцеплены с действительностью и, давая пищу уму, не затрагивают чувств читателя.

В поэме «Безумный волк» (1931) Заболоцкий встает на защиту идеалиста, мечтающего о сверхвозможном, может быть, и неосуществимом сегодня, но стимулирующем работу мысли многих поколений, формирующем в душах людей образ преображенно-прекрасной действительности. Прототипами героя поэмы послужили Н. Федоров, В. Хлебников, сам Заболоцкий. На Н. Федорова указывают отшельническо-аскетический образ жизни Безумного Волка, наделение его ореолом святости («Моя глава сияет» [3: 143]), преклонный возраст, мысль о возможности переустройства самого человеческого организма, идея психократии, его одержимость «великим подвигом» выхода человека в космос. На В. Хлебникова намекают общий рисунок образа, обвинения в «сумасшедствии», наделение героя чертами философа-утописта и одновременно поэта, описание попытки Волка взлететь в небо, отсылающее к декларации Хлебникова «Всем! Всем! Всем!»:

«Вот оно! Вот оно! Желанное, родимое! Упавшее из птичьей стаи. Наше прекрасное откровение и сновидение в одеждах чисел.

Дар права всем государствам земного шара (все равны — нет любимцев и пасынков) быть разбитыми через 3^п дней после своей победы. Равным образом подниматься и с пением лететь кверху через < 2^п > дней после падения и слома крыл о камни рока. Падать в пропасть через 3^п дней после стояния на горе» [9: 635].

Черты самого Заболоцкого проступают в изображении увлечения Волка — философа и поэта — наукой, воссоздании экспериментов с «живой природой», описании отношения к его реформаторским идеям окружающих. Поэма Заболоцкого может быть прочитана как аллегория о «безумстве храбрых», прокладывающих новые духовные пути, так далеко заглядывая в будущее, что выглядят подчас помешанными. Но в оболочку иносказания укутана идея антропологической революции, которую автор реализует с использованием условно-символических образов. Во-первых, это образ леса (в котором разворачивается действие). «Лес» поэмы — дом героев произведения, следовательно, Земля. Но «лесная» цивилизация в изображении Заболоцкого — неокультуренная среда обитания, где царят вековые обычаи и ничего не меняется.

Показательно, что среди персонажей поэмы нет людей, только звери. Тем самым Заболоцкий заостряет внимание на отсутствии в «лесу» человека, которого замещают «исполняющие обязанности» человека. Они наделены речью, но ходят на четвереньках, глядя «лишь под ноги да вбок» [3: 139].

Занятия «лесных» обитателей очень напоминают неодухотворенную жизнь персонажей «Столбцов». Косную ограниченность, примитивизм, торжество низших инстинктов символизирует образ Медведя. Лучше всего этому герою в берлоге, где «нет ни окон, ни дверей» [3: 139], — в темноте, тупой сонной одури, когда ничто не мешает длить бессмысленное существование. В «лесу» Медведь задает тон. У Заболоцкого он напоминает резонерствующего «ряженого» в спектакле; это фигура комическая.

Преодоление неписаных законов «леса», прорастание из звериной ипостаси человека раскрывает судьба Безумного Волка. Исключение в волчьей стае, гениальный самородок, подвижник, он пересоздает себя, меняя собственную природу. Заболоцкий воссоздает именно антропологический скачок, особенно заметный на общем «лесном» фоне «медвежьих» и «волчьих» порядков и оттеняемый воспоминаниями героя о своем прошлом:

Я многих сам перекусал,

Когда роскошен был и молод [3: 139].

Направление усилий Безумного Волка по изменению своей личности акцентирует понятие «вертикальность», противопоставляемое понятию «горизонтальность». Используемая Заболоцким символика восходит к работе Н. Федорова «Философия общего дела», где, в частности, говорится: «Если с началом мира начинается и кончина, падение его, то вместе с человеком начинается и восстание. Само вертикальное положение человека есть уже противодействие падению. Все строения, возводимые человеком, вся архитектура и скульптура суть выражения того же восстания, подъема мысленного и материального» [8: 254]. Отсылок к Н. Федорову слишком много, чтобы это было случайным совпадением.

С горечью осознает прозревший герой, что находится на низкой ступени развития: сужен его кругозор, примитивны интересы, в сущности, он, как и другие, живет только для того, чтобы набить желудок, оказывающийся «мозгом» зверя. Подобный представитель вида еще не стал индивидом, не «отпал» от массы себе подобных, проникнут их психологией. Таким образом, «горизонтальность» у Заболоцкого — синоним бездуховности, обезличенности, массовидности, указание на доминирование низшего над высшим в живом существе. Преодоление «горизонтальности» — задача трудная, не скрывает поэт, тем более что «горизонтальность» укоренилась в «лесу», воспринимается как нечто естественное и нормальное. Ведь она не требует усилий, напряжения, активности, не предполагает самостоятельных поисков смысла жизни. Безумный Волк признается:

Горизонтальный мой хребет

С тех пор железным стал и твердым,

И невозможно нашим мордам

Глядеть, откуда льется свет [3: 139].

И все-таки тоска по более осмысленной и насыщенной жизни его не отпускает, стимулируя потребность в самосовершенствовании. Если идеал Медведя — берлога, то идеалом Безумного Волка становится звезда Чигирь, сияющая волшебным светом и манящая к себе. Это символ высоты, безмерно раздвинувшегося мира, манящей к себе тайны бытия.

Желаю знать величину вселенной

И есть ли волки наверху!

А на земле я точно пленный,

Жую овечью требуху. [3: 140],–

исповедуется завороженный своей мечтой герой. Но вначале он пассивно созерцает небо, звезды, космос, любуясь великолепной панорамой мироздания. Правда, уже для этого ему пришлось «перевернуться», изменив направление взгляда (жизненную ориентацию).

Если ты меня встретишь

Лежащим на спине

И поднимающим кверху лапы,

Значит, луч моего зрения

Направлен прямо в небеса [3: 130],–

говорит Безумный Волк Медведю, который, как и все «лесное» сообщество, видит в «затеях» соплеменника лишь блажь и дурь — ведь созерцанием звезд не насытишь желудок. Кажущееся бесполезным и бессмысленным остальным приобретает для Безумного Волка первостепенную важность. Он начинает созидающую более высокий тип личности работу над собой, чтобы встать с четверенек и принять вертикальное положение, выпрямиться во весь рост. Ломка прежних представлений, навыков, привычек, изменение психологии, мышления, морали в образном плане уподобляется операции, совершаемой над самим же собой, — без наркоза, «подручными средствами», без чьей-либо помощи*:

Я закажу себе станок

Для вывертывания шеи.

Сам свою голову туда вложу,

С трудом колеса поверну.

С этой шеей вертикальной,

Знаю, буду я опальный [3: 140].

Создать свою личность каждый может только сам, никто другой за него это сделать не в состоянии, расходясь с официальной доктриной, утверждает тем самым Заболоцкий. Он вскрывает неизбежность конфликта между индивидом, осуществляющим собственный проект самосозидания, и массой, видящей в нем отщепенца-сумасшедшего, делает героя непреклонным. У деревьев (природы) учится Безумный Волк, «как расти из самого себя» [3: 143], книгам отдает на воспитание свой ум, устанавливает тесную связь своего духа с космосом. «Вертикальный», прямоходящий, пишущий и читающий, размышляющий и сочиняющий стихи, делающий научные открытия Волк — уже не волк. И Заболоцкий отныне акцентирует в нем человеческие качества:

Сидит и пишет на бумаге,

Как будто в келейке монах [3: 141].

Масштабы личности героя раздвигаются. Его духовное тело словно не вмещается в физическое. И если физическое стареет и слабеет, то духовное крепнет, становится все сильнее, на что указывают используемые автором сравнения:

Я вырос, точно дуб,

Я стал как бык, и кости как железо [3: 143].

Внутренняя сила позволяет Безумному Волку вынести одиночество, непонимание, злобу, клевету, насмешки «лесного» народа. Как истинный философ, он осознает относительность достигнутого и иногда завидует неразумным растениям, которые счастливей, чем мыслящий человек. Но вернуться в прежнее состояние Безумный Волк уже не может да и не хочет. Напротив, он стремится поднять до своего уровня все, что его окружает.

В произведении получает воплощение идея одухотворения природы, дальнейшей эволюции остановившихся в своем развитии видов. Трактуется она, однако, в сказочном ключе, причем в юмористических тонах. Безумный Волк в этом случае выступает в ипостаси волшебника, совершающего чудесные превращения. Из одухотворенного им растения он воспитывает собачку, а собачку обучает пению. И методы работы Безумного Волка, и ее результаты выглядят наивными, курьезными, смешными, а сам он напоминает средневекового алхимика, выращивающего гомункулуса. Введением юмористических эпизодов Заболоцкий лишает образ любимого героя сусальности, раскрывает в нем детски-незащищенное. В какой-то степени это объясняет и порыв Безумного Волка взлететь ввысь исключительно «усилием воли», благодаря накопленной духовной энергии, которая как бы призвана сыграть роль реактивного топлива. Мотив преодоления тяготения, устремленности в космос, вера во власть психеи над физическим телом, отсылает к Н. Федорову. Но прогнозы Н. Федорова оптимистичны, а Безумный Волк, бросившись в небо со скалы, разбивается о камни. Такова судьба утопизма, подменяющего собою реальность. Заболоцкий это осознает и даже придает герою, собравшемуся лететь по воздуху, трагикомические черты. За секунду до гибели Безумный Волк торжествующе кричит:

Я — царь земли! Я — гладиатор духа!

Я — Гарпагон, подъятый в небеса! [3: 144].

Расплата за самоослепление — смерть.

Содружество разумных волков в произведении отвергает «нелепые мечты» Великого Летателя Книзу Головой, осуждает его последо­вателей:

Подумай сам, возможно ли растенье

В животное мечтою обратить,

Возможно ль полететь земли произведенью

И тем себе бессмертие купить?

Мечты Безумного безумны от начала [3: I, 146].

Но, показывает поэт, такими же безумными казались когда-то Медведю мысли Волка-философа о реформации волчьей жизни, а ныне общество волков имеет своих инженеров, судей, докторов и, «подняв науки меч», идет «от мира зло отсечь» [3: I, 148]. Утопия как некий ориентир, указывающий направление движения, форма выражения чаемых идеалов, осознаваемая в ее условной функции, способна сыграть роль активатора работы мысли, убежден Заболоцкий. Защищая мечту, гипотезу, футурологическое прогнозирование, он перекликается с В. Хлебниковым, доказывавшим пользу изучения сказок: «…Народ-младенец, народ-ребенок любит грезить о себе, — в пору мужества властной рукой повертывающем колесо звезд. Так в Сивке-Бурке-вещей-каурке он предсказал «железные дороги», а ковром-самолетом — реющего в небе Фармана. <…> Тысячелетие, десятки столетий будущее тлело в сказочном мире и вдруг стало сегодняшним днем жизни. Провидение сказок походит на посох, на который опирается слепец человечества» [9: 594]. Подобно тому, как наука питает поэзию новыми идеями, поэзия — мир воображения и фантазии — способна дополнить науку, открыть в духовной жизни человечества новые горизонты.

Рационализм разумных волков отрицает утопизм Безумного Волка. Но они строят «новый лес», а он «строил» самого себя. Поэтому в их сообществе есть специалисты, но нет поэтов и мыслителей. В используемых автором номинациях отсутствуют определения, есть лишь приложения, — акцентируются не индивидуальные качества, а исполняемые функции: волки-инженеры, волки-доктора, волки-музы-канты. Тем самым подчеркивается, что формируются суженные и безликие люди-функции с примитивной душевной организацией и «вложенным» в них интеллектом. У разумных волков имеются готовые ответы на все вопросы. Овладев букварными истинами, они воображают себя непогрешимыми. Гордятся цивилизующиеся волки не только своими реальными успехами, но и тем, что способно вызвать шок. Таковы опыты-эксперименты над себе подобными, осуществляемые «во имя науки»:

В черепа волков мы вставляем стеклянные трубочки.

Мы наблюдаем занятие мозга [3: 147]*.

Недоразвитый нравственно человек, вооруженный научным знанием, опасен, предупреждает Заболоцкий.

Гипертрофия науки и техники в «новом лесу», утилитаризм накладывают свой отпечаток на все. Даже самое иррациональное из искусств — музыка «изготавливается» так же, как материальный предмет, по заданным правилам:

Мы скрипим на скрипках тела,

Как наука нам велела [3: 147].

В неявной форме автор отсылает к стихотворению В. Маяковского «Скрипка и немножко нервно», где скрипка плачет, как человек. Здесь же она скрипит, как несмазанное колесо, раздражая слух и нервы. Но грубым, примитивным душам разумных волков такая музыка нравится.

По примеру Безумного Волка соплеменники встали с четверенек, изучают интеграл, но их души по-прежнему «горизонтальны». Небо и идея духовного роста персонажей не интересуют. И от природы они успели оторваться, относятся к ней чисто утилитарно. Контуры создаваемого ими технизированного мира скорее устрашают, а не радуют глаз. Машины здесь вытесняют живое, и есенинский красно-гривый жеребенок заменен «лошадьми внутреннего сгорания».

Надменное заявление волка-студента о том, что «мир дрожит от стука» [3: 146], производимого строителями-энтузиастами, можно интерпретировать и в нелестном для оратора значении: как дрожь страха, испытываемого потенциальными жертвами плоского, «горизонтального» разума. Каменный и металлический «лес» без деревьев, травы, зверей, птиц, насекомых воспринимается как кошмар, который самим себе готовят люди. К тому же он мыслится как общий интеллектуальный загон для всех. Да и может ли уплощенный человек с психологией «хозяина жизни» создать что-то путное? Утопия у Заболоцкого перерастает в антиутопию.

Устами Председателя поэт зовет образумиться, избрать новую систему координат, в которой, помимо горизонтали, есть и вертикаль, ведущая в небо, и олицетворяющая безграничный духовный рост личности, распахнутой всему на свете. Моделируемая им картина будущего ничего общего не имеет со стандартным, механизированным «лесом» утилитаристов:

Я закрываю глаза и вижу стеклянное здание леса.

Стройные волки, одетые в легкие платья,

Преданы долгой научной беседе.

Вот отделился один,

Поднимает прозрачные лапы,

Плавно взлетает на воздух,

Ложится на спину,

Ветер его на восток над долинами гонит.

Волки внизу говорят:

«Удалился философ,

Чтоб лопухам преподать

Геометрию неба» [3: 148].

Ничего каменного, металлического, грохочущего у Заболоцкого нет. Долины (природа) на своем месте, лишь грань стекла отделяет от нее жилища. Но в центре всего — разумные существа, представленные в процессе интеллектуального общения и духовного парения. Изображенная группа словно излучает волны благородства, изящества, взаимоуважения. Научная беседа представлена как стимул для развития личности. Ум оплодотворяет ум, мысль зажигается о мысль, дух рвется ввысь, что находит и визуальное выражение. Тяготение земли («горизонтальности») оказывается преодоленным, левитация сигнализи­рует о пребывании в чисто духовном измерении, просветлении человеческой души.

Особого внимания заслуживает «прозрачность» лап поднимающегося в воздух волка будущего. Ясно, что Заболоцкий использует метони­мию — прозрачной становится вся фигура. Таким поэту видится светолучевое существо, описанное Н. Федоровым, который верил, что человек научится «восстанавливать» себя по «генетической» программе из молекул и атомов и менять свою форму, приспосабливаясь к любым условиям космоса *. Реализация метафоры «полет в небо» у Заболоцкого потребовала именно такой формы «невесомости». Состояние чистого созерцания, в котором пребывает герой-философ, отсылает к идеям А. Туфанова и М. Матюшина и предполагает появление у человека «расширенного», «затылочного», (на 360^о) зрения. Вот как свои ощущения от чистого созерцания неба, описывает М. Матюшин: «Теряется привычное сознание переднего и заднего плана, исчезает чувство притяжения земли, является ощущение новой меры пространства, в которой нет ни верха, ни низа, ни сторон …» [5: 179]. По М. Матюшину, глубинное подсознание «освобождает — раскрепощает взор; поле наблюдения становится свободным, широким …» [5: 184]. В будущем достижение подобного состояния будет доступно не только единицам, полагал Заболоцкий. Группа волков-ученых в поэме воспринимает изменения, произошедшие с собратом, совершенно спокойно, как нечто привычное. Так преломились представления поэта о возможности антропологической революции.

Одухотворенный, преображенный волк-человек несет свои знания природе, совершенствуя мир и совершенствуясь сам. Игра со словом «лопух» в большей степени ориентирована на метафорическое значение (профан, ни в чем не разбирающийся человек) и распространяется на тех, кто по-прежнему — как растение к тому же причисляемое к сорнякам.

В этом контексте Безумный Волк как выразитель нового типа сознания оказывается оправданным. Рассуждения Ж.-Ф. Жаккара о триаде «ум» / «финитум», «безумие» / «инфинитум», «заумь» / «цисфинитум» применительно к творчеству Д. Хармса помогает дешифровать и значение эпитета «Безумный», использованного Заболоцким. Ум «превратил этот мир в безопасный finitum» [2: 94], «законченную» конструкцию. Выход за пределы формальной логики («безумие») открывает возможность постижения ей неподвластного, а космическое направление устремлений героя указывает на модус бесконечности; следовательно, это логика бесконечного — infinitum. Мысль философа-поэта, действительно, взлетела, увлекая за собой и других. И уже едва ли не впрямую называя Н. Федорова, глашатай авторских идей клянется:

Мы, волки, несем твое вечное дело

Туда, на звезды, вперед! [3: 149].

«Вечное дело» — намек на «общее дело»: совершенствующая регуляция земной экосистемы, освоение космоса, преображение человека, без чего рассчитывать на какой-либо прогресс нереально, (мотив воскрешения из мертвых у Заболоцкого отсутствует). Человечество мыслится единым, а не расколотым, наряду с научно-технической революцией осуществляю­щим революцию научно-естественную в их гармоничной сбалансирован­ности.

Утопическая форма произведения вуалировала универсальные программные установки писателя, которые расходились с официальным курсом. В лице разумных волков Заболоцкий подвергал критике советское общество. Утилитаризму и тоталитарному социализму поэт противопоставлял свой альтернативный — более гуманный и перспективный проект. «Безумия» ему было не занимать.

Вместе с тем, меняясь, Заболоцкий пересматривает и некоторые собственные представления. Резкий сдвиг в его сознании произошел между 1931 г. и 1933 г., отмеченными волной арестов, нарастанием агрессивной пассионарности масс. К тому времени как в печати появилось «Торжество земледелия» у Заболоцкого уже была написана новая поэма — «Деревья» (1933, опубл. 1965), в которой спародированы определенные положения предыдущих утопических произведений. Из «Безумного Волка» сюда переходит образ «леса», указывая на преемственную связь этих произведений. Но в «Деревьях» он полностью утрачивает социальную окрашенность, обретает вневременной характер и воспринимается как модель земного мироустройства. Картины природы — царства естественной, самообновляющейся жизни — занимают все пространство поэмы. Условный характер образа «леса» акцентирует олицетворение различных природных объектов и стихиалий. Они наделяются человеческими голосами и повествуют о себе, причем рассказывают не только о видимом, но и о невидимом глазом. Это придает им таинственность и необычность, позволяет увидеть в них какие-то волшебные существа. Природные силы у Заболоцкого опоэтизированы. Кажется, что это поют ангелы или звучит хор детских голосов:

Бомбеев

– Кто вы, кивающие маленькой головкой,

Играете с жуком и божией коровкой?

Голоса

– Я листьев солнечная сила.

– Желудок я цветка.

– Я пестика паникадило.

– Я тонкий стебелек смиренного левкоя.

– Я корешок судьбы.

– А я лопух покоя.

– Все вместе мы — изображение цветка,

Его росток и направленье завитка.

Бомбеев

– А вы кто там, среди озер небес,

Лежите, длинные, глазам наперерез?

Голоса

– Я облака большое очертанье.

– Я ветра колыханье.

– Я пар, поднявшийся из тела человека.

– Я капелька воды, не более ореха.

– Я дым, сорвавшийся из труб.

– А я животных суп.

– Все вместе мы — сверкающие тучи,

Собрание громов и спящих молний кучи [3: 150].

Автор словно ведет игру с читателем, пробуждая в нем ребенка, как из кубиков, постепенно складывает картинку-изображение цветка и тучи. Из «частей» возникает целое, причем значимость каждой «части» проакцентирована «анатомическим» принципом изображения и антропо­морфизацией всех составляющих целого. Но задача Заболоц­кого — не преподать урок ботаники или географии, а представить цветок и тучу в их связях с общеприродными процессами, в единстве с миром живого и неживого. Если в цветке есть «солнечная сила», значит он связан с солнцем, со всей атмосферой, но и о корешке, уходящем в почву, питающую и «держащую» цветок, не забывает автор, как и о жучках и насекомых, опыляющих растение. Отдельно от них цветок не существует. Это порождение многих, по-разному взаимодействующих между собой сил природы, составная часть успешно функционирующей чудесной системы. Более того, цветок наделен «судьбой», как живое существо, представлен крупным планом, как главный объект на Земле. Может быть, потому, что он символизирует красоту — один из лучших даров жизни? Но «неглавного» в природе у Заболоцкого вообще нет. Так же любовно изображает он жуков, насекомых, грибы, что подчеркивает и употребление уменьшительно-ласкательных суффиксов («глазки» жуков, «дудочка» души, сон «грибка»). «Мелкие», обычно не замечаемые существа словно увидены через увеличительное стекло и выходят на авансцену, так как их не заслоняет ничто другое. Характеризуются они метонимически, причем в них проглядывают человеческие черты:

– Мы глазки жуковы.

– Я гусеницын нос. [3: 151].

Тем самым выявляется родственность человеку других форм живого. Постепенно взгляд Заболоцкого как бы начинает улавливать зыбкие, туманные, бестелесные очертания еще не рожденного на белый свет, но потенциально присутствующего в природе. И отдельные голоса сливаются у него в общий хор, славящий сам феномен жизни:

– Я дудочка души, оформленной слегка.

– Мы не облекшиеся телом потроха.

– Я то, что будет органом дыханья.

– Я сон грибка.

– Я свечки колыханье.

– Возникновенье глаза я на кончике земли.

– А мы нули.

– Все вместе мы — чудесное рожденье,

Откуда ты свое ведешь происхожденье. [3: 151].

Предсуществующее, существующее и то, чему еще предстоит появиться, даны как сосуществующие, потому что все они характеризуют феномен жизни. Озвученность текста как бы хрустальными голосами создает ощущение праздничного многозвучия, разлитого в воздухе ликования.

Природа в поэме напоминает человеку, что она — породившее его лоно, Антропоматерь, и окружают его братья и сестры. Человек так оторвался от естественной среды, что успел забыть об этом. В то же время, задерживая взгляд на крошечных существах (жучок, божья коровка, гусеница — будущая бабочка), копошащихся под ногами человека, автор обнажает хрупкость природного организма сравнительно с тем техническим могуществом, которое обрел Homo sapiens. Есть опасность, что целеустремленно глядя вдаль, он не обратит внимания на хруст костей раздавливаемых его подошвами. Еще более опасен тот, кто вознамерится навязать природе свои законы, пусть даже он движим наилучшими побуждениями.

В произведении появляется образ идеалиста-фанатика Бомбеева, стремящегося защитить природу не только от человека, но и от нее самой — механизма «взаимопожирания», на основе которого природа функционирует. Как убийца травы расценивается им корова, жующая траву, как убийца коровы — мясник, лишающий корову жизни и разделывающий ее тушу. И природа, и гетеротрофный человек, согласно логике Бомбеева, — преступники, которых необходимо обуздать. Герой берется перекроить весь миропорядок, попирая всякую реальность, проповедует золотой век абстрактно-рационалистического гуманизма.

В Бомбееве нетрудно угадать последователя Н. Федорова и К. Циолковского из этических соображений, призывавших отказаться от использования продуктов растительного и животного происхождения, перейти на искусственное питание, синтезируемое химическим путем. В поэме «Торжество земледелия» именно так питаются разумные животные будущего:

Хлебали щи из ста молекул [3: 131].

В Бомбееве, следовательно, проступает и сам Заболоцкий — хотя бы автор «Обеда» (1929), в котором приготовление пищи интерпретируется как «кровавое искусство жить» — убийство объектов живой природы. Писатель ведет спор с самим собой, подвергает переоценке наиболее радикалистские свои постулаты.

Союзников поэмный Бомбеев надеется найти в деревьях, так как они никого не поедают, питаются водой и веществами, извлекаемыми из почвы. Между тем этот этаж «леса» — самый мощный и величествен­ный, он держится на крепких многометровых корнях, переплетенных между собой, и упирается в края атмосферы. Устами Бомбеева Заболоцкий поет деревьям гимн, называя их «императорами воздуха», «бабами пространства», «солдатами времени». Конкретизируются эти метафоры посредством дифференцирующего уподобления деревьев объектам и явлениям человеческой жизни: крепостям, колодцам, новобрачным, пароходам, виолончелям, дудкам, топорам, лестницам, фонтанам, взрывам, битвам, гробницам, равнобедренным треугольникам, сферам. Крепостью деревья «леса» кажутся Бомбееву потому, что защищают природу от энтропии; колодцами потому, что вытягивают, вбирая в себя, воду из подпочвенных глубин; новобрачными потому, что совершают «свадьбы», продолжающие их род; пароходами потому, что движутся сквозь время, существуя века; топорами потому, что «рассекают» воздух, поглощая его и выделяя кислород, необходимый для жизни; виолончелями и дудками потому, что своим шелестом образуют мелодии «леса»; лестницами потому, что животные могут карабкаться по ним к «высшим пределам» воздуха… Столь прекрасен и многообразен древесный мир, и нет среди деревьев ни одного «убийцы», напротив, каждое дерево — «император» в великолепной зеленой мантии. Обращает на себя внимание молчание деревьев, которые лишь «перешептываются» о чем-то между собой, шелестя кронами, тогда как голоса других обитателей «леса» отчетливо слышны в поэме. Возникает ощущение, что деревья что-то скрывают, хранят какую-то тайну, но все равно их отличие от других объектов природы бросается в глаза. Заболоцкий обнаруживает нечто общее между деревьями и человеком, характеризует их как «плечи», «ребра» и «грудь» природы, а кроны воспринимает как «большие головы». В результате создается впечатление, что деревья — более совершенные существа, чем люди, и, если головы у них «больше», чем у нас, то, видимо, они неизмеримо мудрее. В каком-то отношении Заболоцкий перекликается с Н. Гумилевым, писавшим:

Я знаю, что деревьям, а не нам,

Дано величье совершенной жизни [1: 274],

но есть и отличие, и весьма существенное: Н. Гумилев полагал, что на Земле

Мы — на чужбине, а они — в отчизне [1: 274],

а у Заболоцкого все обстоит наоборот: деревья выглядят «инопланетянами» со своей непостижимой жизнью, настолько они отличаются от всех остальных.

Есть основания предполагать, что в поэме получили своеобразное воплощение идеи Я. Друскина, изложенные в работе «Вблизи вестников», написанной в 1933 г. Философия «вестничества» стала общим достоянием чинарей и близких к ним лиц.

Вестники Я. Друскина — как бы посланцы «соседних миров» («соседних» человеку, потому что могут находиться и на Земле и даже в самом человеке — как воображаемые миры) с совершенно иными условиями существования и, потому, особенностями восприятия, поведения, отношения к внешней среде, наличием качеств, которых нет у людей. Мир вестников, по Я. Друскину, «представляет собой некоторым образом место соприкосновения с божественным, место экстрасенсорного контакта, и что еще важнее — контакта, независимого от разума…» (цит. по [2: 124]). Он может играть роль идеальной модели бытия, с которой соотносится реальность. В любом случае учет возможного «соседнего мира» порождает «сдвиг» в восприятии привычного, позволяет преодолеть позитивизм, «умножает планы» (Ж. -Ф. Жаккар), расширяет сознание. Согласно концепции Я. Друскина, вестники наделены чувством вечности, их жизнь проходит в неподвижности и направлена не вовне, а вовнутрь. «Вестники живут как деревья. У них нет законов и нет порядка. Они поняли случайность (расположение деревьев в лесу не имеет порядка, оно случайно. – И.С.). Еще преимущество деревьев и вестников в том, что у них ничего не повторяется и нет периодов» (цит. по [2: 126]). Вестником можно стать, создав в самом себе «иной», «соседний» мир.

Вестничество ориентирует на автономию личности, отрицает подчинение нормативному порядку, обращает живое существо к самому себе, ориентирует на соприкосновение с божественным, идеальным. Поэтому и очеловеченные деревья Заболоцкого — метафорическое обозначение вестников. Отчетливо проясняет их вестническую сущность финал поэмы, где деревья показаны как «мир в мире», продолжающий вести свою загадочную, не вполне постижимую человеком жизнь, давая существованию еще одно измерение и связывая невидимой связью Землю с небом («вертикальными звездами»).

Воспринимает ли деревья как вестников столь восхищающийся ими Бомбеев? Нет. Желая полностью перекроить не устраивающий его миропорядок, он стремится присоединить их к своему бунту, призывая деревья восстать против человека, в желудке которого исчезают звери, птицы, растения, и установить свою власть на Земле. Идеалист-утопист, безусловно, хочет изменить мир к лучшему, но с реальностью абсолютно не считается. Между тем «…нельзя жить в хорошей схеме. <…> Можно построить логически совершенную цепь, вывод из которой — пойти и броситься из окна» [6: 199]. Так что Заболоцкий воспроизвел достаточно характерное для советского менталитета умонастроение, высмеивая его выразителя. Подход к рассматриваемому явлению разительно отличается от продемонстрированного в «Безумном Волке». Но и Безумный Волк — не Бомбеев: он «экспериментирует» только на самом себе и вообще играет по отношению к «лесу» роль «соседнего мира». Тем не менее охлаждение Заболоцкого к утопиям, рассматриваемым как программа действий, очевидно. Он иронизирует над маниакальными пристрастиями и выспренними высказываниями Бомбеева, раскрывает их абсурдность, призывает к осторожному обращению с саморегулирующимся механизмом природы, вмешательство в функционирование которого чревато непредсказуемыми последствиями*. А поскольку символический «лес» Заболоцкого олицетворяет земное бытие вообще, то выводы поэта распространяются и на социальную сферу жизни. Революционному насилию он явно предпочитает направленную эволюцию, в чем сказался разрушительный опыт советской действительности.

Бомбеев в поэме срывает деревья с места, чтобы превратить их в армию и начать войну против тех, кого именует «убийцами». Но тем самым герой порождает еще большее зло, нежели то, против которого ополчился: деревья перестают быть деревьями и, следовательно, «плечами» природы, возникает хаос, покачнувший мировое равновесие. Если бы Бомбееву удалось добиться своего, он сам оказался бы убийцей, причем всего живого, которое не может функционировать по искусственной схеме.

Убежденный в том, что Бомбеева во что бы то ни стало нужно остановить, автор бросает в противоборство с ним Лесничего, выражающего взгляды уже во многом изменившегося Заболоцкого. Противоборство имеет идеологический характер и осуществляется в форме страстного диспута, в котором каждая из сторон доказывает свою правоту, чтобы склонить на свою сторону деревья. Лесничий просит деревья вернуться на свои места, так как лес, в сущности, исчез, и природа в столбняке. Он опровергает аргументы Бомбеева, вскрывает чисто абстрактный характер его доктрины, неприложимой к жизни самого утописта (чего в случае с Безумным Волком не было):

Как к людоедству ты неравнодушен!

Однако за столом, накормлен и одет,

Ужель ты сам не людоед?

Бомбеев

Да, людоед я, хуже людоеда!

Вот бык лежит — остаток моего обеда.

Но над его вареной головой

Клянусь: окончится разбой,

И правнук мой среди домов и грядок

Воздвигнет миру новый свой порядок.

Лесничий

А ты подумал ли о том,

Что в вашем веке золотом

Любой комар, откладывая сто яичек в сутки,

Пожрет и самого тебя, и сад, и незабудки?

Бомбеев

По азбуке читая комариной,

Комар исполнится высокою доктриной.[3: 155]

На самом деле нарушение баланса функционирования природы повлечет за собой вымирание вида за видом, ибо им нечем будет поддерживать свое существование. Вредные же насекомые могут расплодиться в таком количестве, что придется ходить в противогазах, так как накомарники не помогут. Круговорот смертей существ, поедающих друг друга, оказывается условием сохранения самого феномена жизни, которая уподобляется пылающей печи, требующей все новых и новых дров, — в противном случае погаснет. Другого мира у человека нет, доказывает Лесничий. Нужно находить приемлемые варианты адаптации к реально существующему, дабы не загасить огонь жизни.

На смену бунту против миропорядка, воспринимаемого как беспоря­док, приходит понимание необходимости считаться с механизмом саморегуляции живого, не допуская над природой насилия с целью ее «улучшения», а согласовывая воздействие на ее объекты с законами естественного мира. Устами Лесничего Заболоцкий провозглашает

деревянный,

Простой, дремучий, честный век [3:I, 156]

– век «леса», символизирующий осознание самоценности природы, за которой призван лишь ухаживать человек, не пытаясь навязать ей свои порядки.

Дерево Сфера царствует здесь над другими.

Дерево Сфера — это значок беспредельного дерева,

Это итог числовых операций.

Ум, не ищи ты его посредине деревьев:

Он посредине, и сбоку, и здесь, и повсюду. [3: I, 158]

Дерево Сфера у Заболоцкого — символ мирового древа, древа жизни. Его нерушимость признается самым важным. Силой поэтического слова художник убеждает изменить цивилизационные ориентиры, чтобы Дерево Сфера не засохло никогда.

Таким образом, воссоздав в «Торжестве земледелия» и «Школе Жуков» грандиозные картины преображения мира природы человеком, в «Безумном Волке» и «Деревьях» поэт откорректировал свои футуроло­гические представления, противопоставив активной целеустремленнос­ти, граничащей с волюнтаризмом, — мудрую осторожность, безогляд­ному экспериментированию — минимум вмешательства в универсаль­ные природные процессы, и главным критерием успешности решаемых задач избрал сохранение и продолжение жизни на Земле, без чего все остальное теряет смысл. Экологическая концепция Заболоцкого получи­ла недостававшее ей измерение, помещаемое во главу угла.

Предложенные писателем проекты существенно расходились с генеральным планом социалистического строительства и были отвергнуты обществом, которое предпочло иной, не столь замысловатый тип утопии, переносимой из будущего в настоящее. Да и сегодня на Земле господствует психологизм и практика разумных волков, а природа частично уже переселилась в Красную Книгу.

_____________________________

1. Гумилев Н. Стихи. Поэмы. — Тбилиси, 1989.

2. Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. — СПб., 1995.

3. Заболоцкий Н. Собр. соч.: В 3 т. — М., 1983.

4. Македонов А. О некоторых аспектах отражения НТР в советской поэзии // НТР и развитие художественного творчества. — Л., 1980.

5. Матюшин М. Опыт художника новой меры // К истории русского авангарда. — Стокгольм, 1976.

6. Силаев А. Аристократия и хана // Война и мир 2001. — М., 2002.

7. Тарковский А. Избранная лирика. — Ростов н/Д, 1998.

8. Федоров Н. Соч. — М., 1982.

9. Хлебников В. Творения. — М., 1986.

10. Хейзинга Й. Homo Ludens. Опыт исследования игрового элемента в культуре // Самосознание европейской культуры ХХ века. — М., 1991.

* Собственно, уже в «Торжестве земледелия» люди жертвуют собой, отдавая животным и растениям Землю и эмигрируя в космос. Нельзя сказать, что такой союз равноправен.

* Эта идея получит развитие в стихотворениях «Стань самим собой», «Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был», «Кузнец» А. Тарковского, на которого Заболоцкий оказал большое влияние. Так, в «Кузнеце» появляются строки: Сам на себе я самого себя / Самим себя – ковал [7: 201].

* Предупреждение относительно возможных отрицательных последствий биоинженерии и генной инженерии.

* Такие же люди спускались из эфира на Землю и в поэме «Торжество земледелия», хотя там описание их внешности отсутствует.

* К числу каковых относится и «образумливание» живых существ, описанные в «Торжестве земледелия». Ведь если бабочек «учат труду» и уже «дают урок науки — Как делать пряжу и слюду» [3: 132], то над ними (природой) осуществляется насилие. Идеальный мир будущего в поэме такой же утилитарный в своей основе, как и «новый лес» разумных волков.