29-05-2019 Кристоф Рансмайр (Christoph Ransmayr) 211

Кристоф Рансмайр. Ужасы льдов и мрака

(Отрывок)

Посвящается Пиццо

ПРЕЖДЕ ВСЕГО

Что же в конце концов получилось из тех рискованных предприятий, которые вели нас через обледенелые перевалы, через дюны, а зачастую прямиком по шоссе? Мы держали путь через мангровые леса, и травянистые степи, и открытые всем ветрам безлюдные пустыни и ледники, через океаны, а потом и сквозь облака, ко все более отдаленным внутренним и внешним целям. Нам недостаточно было просто переживать свои приключения, мы представляли их общественности, по крайней мере на открытках и в письмах, главным же образом в скверно иллюстрированных репортажах и очерках, втайне укрепляя иллюзию, что и самое отдаленное не менее доступно, чем какой-нибудь развлекательный комплекс, сверкающий огнями луна-парк, – иллюзию, что благодаря стремительному развитию средств передвижения наш мир уменьшился и, скажем, путешествие вдоль экватора или к земным полюсам отныне исключительно вопрос финансирования и увязки вылетов. Но это заблуждение! Ведь авиалинии в поистине абсурдном масштабе сократили для нас лишь длительность путешествий, а не расстояния, которые по-прежнему огромны. Не стоит забывать, что авиалиния действительно только линия, но не дорога, а мы, с точки зрения физиогномики, пешеходы.

ГЛАВА 1
ОТЛУЧИТЬ ОТ МИРА СЕГО

Йозеф Мадзини часто странствовал в одиночку и, как правило, пешком. В пеших походах мир для него не уменьшался, а, наоборот, увеличивался и стал наконец таким огромным, что поглотил его.
Арктической зимой 1981 года Мадзини, тридцатидвухлетний турист-пешеход, пропал во льдах Шпицбергена. Прискорбная гибель, однако же случай, безусловно, сугубо приватный. Еще один без вести пропавший – что тут особенного? Но когда человек пропадает, не оставив и крупицы осязаемого праха, то бишь ничего, что можно сжечь, утопить или закопать, его можно навек отлучить от мира сего только постепенно – в историях, которые о нем начинают рассказывать после исчезновения. Жить дальше в таких рассказах пока никому не удавалось.
Мне часто бывало не по себе оттого, что начало, да и конец всякой истории, если достаточно долго следить за ее ходом, так или иначе теряются в просторах времени, – но поскольку вообще невозможно сказать все необходимое и поскольку, чтобы прояснить ту или иную судьбу, наверняка хватит одного столетия, я начну у моря и скажу так: март 1872 года, яркий ветреный день на адриатическом побережье. Быть может, и тогда чайки, словно изящные бумажные змеи, парили на ветру над набережными, а в небесной синеве скользили белые клочья разорванной вешними вихрями облачной гряды – я не знаю. Однако доподлинно известно, что в этот день Карл Вайпрехт, лейтенант императорско-королевского австро-венгерского военно-морского флота, держал речь и происходило это возле управления порта, в городе, который итальянцы называют Фиуме, а хорватское население – Риека. Рассказывал же он матросам и разношерстной портовой публике об опасностях Крайнего Севера.
Я долго не расставался с мыслью, что во время пространной речи Вайпрехта внезапно хлынул весенний дождь и в ровном, утешном его шуме кое-кто из слушателей-матросов вполне мог улизнуть, не вызывая ни малейших нареканий, а ушли они потому, что устрашились картин, какие живописал лейтенант. Вайпрехт говорил о далеких краях, где холодное солнце месяцами кружит над мореходом, вовсе не опускаясь за горизонт; осенью же начинает темнеть, и в конце концов, опять-таки на месяцы, воцаряются в тех местах мрак полярной ночи и несказанная стужа. Вайпрехт говорил о великом одиночестве корабля, что, вмерзнув в паковый лед, дрейфует в неизведанном море – отданный произволу течений и сжатиям льдов, от которых многотонные ледяные поля трескались и льдины громоздились одна на другую, торосами вышиною с дом! Эта могучая стихия, бывало, словно модели из хрупкого шпона, раздавливала даже обшитые сталью корпуса шхун и фрегатов. У путешественника, попавшего в те края, треск и скрипы оцепенелой зыби Северного Ледовитого океана иной раз пробуждают самые потаенные страхи, и все же он зачастую вынужден годами оставаться в этом мире, запертый среди торосов, уповая лишь на собственную выносливость.
Но тут в речи Вайпрехта произошел неожиданный поворот, который представил полярные ужасы в совершенно ином свете и так заворожил по крайней мере нескольких матросов, что они потом явились к господину лейтенанту в управление порта и сказали вот что:

Безотрадное однообразие арктической экспедиции, мертвящая тоска нескончаемой ночи, чудовищный холод – все это перепевы праздных рассуждений, какими цивилизованные народы привыкли соболезновать бедным полярным путешественникам. Однако соболезновать можно лишь тому, кто не в силах побороть воспоминания о покинутых удовольствиях и, оплакивая себя и свой жестокий удел, считает дни, которым еще суждено пройти до часа возвращения. Такому лучше спокойно сидеть дома и возле теплой печки приятно щекотать себе нервы чужими, в воображении, наверное, преувеличенными мытарствами. Для того же, кто увлечен созиданием и многоликостью природы, холод не так ужасен, чтоб невозможно было его вынести, а длинная ночь не так длинна, чтоб однажды не прийти к концу. Тоску испытывает лишь тот, кто несет ее в самом себе и не умеет найти занятия, которое помешает духу ужасаться и тем приводить себя в бедственное состояние.
На бремерхафенской верфи «Текленборг и Бойрман», закончил свою речь Вайпрехт, под его руководством построен корабль – «Адмирал Тегетхоф», трехмачтовый барк водоизмещением двести двадцать тонн, оснащенный вспомогательной паровой машиной и необходимой защитой против льда. Уже в июне «Адмирал Тегетхоф» выйдет в море, возьмет курс на мыс Нордкап, а оттуда все дальше на север в неизведанные воды к северо-востоку от российского архипелага Новая Земля. Стало быть, те из присутствующих матросов, что здоровы, не страшатся Ледовитого океана и готовы на два с половиною года расстаться со всем родным и близким, пусть зайдут к нему в управление порта – на предмет участия в императорско-королевской австро-венгерской полярной экспедиции. Он, Вайпрехт, будет командовать на «Адмирале Тегетхофе»; на суше начальником будет его товарищ, обер-лейтенант Юлиус Пайер.
На Адриатике все шло своим неспешным, утомительным чередом, нанимали команду, готовились к разлуке, а в Вене аристократический Полярный комитет во главе с влюбленным в приключения графом Хансом Вильчеком изыскивал средства на финансирование экспедиции, ну а обер-лейтенант Юлиус Пайер писал письма в южный Тироль.

Дорогой Халлер!

Очень рад, что наконец-то разыскал тебя и что ты так скоро мне ответил.
Я намерен отправиться в путешествие года на два с половиной, причем в весьма студеные края, где людей нет, одни только белые медведи, а солнце то неутомимо светит по нескольку месяцев кряду, то, опять же по нескольку месяцев, не светит вовсе.
Иными словами, я еду в полярную экспедицию.
1. Я полностью, без каких-либо удержаний, оплачу тебе дорогу из Санкт-Леонхарда до Бремерхафена, где мы взойдем на корабль.
2. Служба твоя начнется в конце мая. К этому времени ты должен прибыть в Вену.
3. Два с половиною года ты останешься при мне.
4. Я целиком обеспечу тебя одеждой, оружием и питанием; кроме особых наградных за особые заслуги ты получишь по крайней мере 1000 гульденов ассигнациями, из коих часть может быть выплачена еще до отъезда.
Прошу тебя, Халлер, подыскать еще одного человека, опытного в горных восхождениях, порядочного, уживчивого, работящего, из тех, что не падают духом и остаются стойки, сколь бы велики ни были лишения, и надобно ему быть хорошим охотником; условия те же, какие я выше изложил тебе. По возвращении ты дополнительно получишь в подарок отличное ружье системы «Лефошё» (штуцер, заряжается с казенной части).
Напиши, стало быть, не откладывая и непременно сыщи второго человека, за которого можешь поручиться, что он подходит.
Нас ждут опасности и холод – не пугает ли это тебя? Сам я дважды благополучно участвовал в таких экспедициях, а что могу я, сможешь и ты.
Твой друг Пайер

ГЛАВА 2
ПРОПАВШИЙ БЕЗ ВЕСТИ. БИОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ

Йозеф Мадзини родился в 1948 году в Триесте, в семье обойщика Каспара Мадзини, уроженца Вены, и его жены Лючии, триестинской художницы-миниатюристки. В первые же дни после его рождения многонедельный спор в доме обойщика достиг своей высшей точки: мать, восторженная итальянка, тщетно отбивалась от немецкого имени Йозеф. Однако обойщик, который уже тогда страдал болезнью глаз и по причине слабеющего с каждым годом зрения делался все более несносным, и на этот раз остался глух ко всем возражениям и мольбам. Рос Йозеф Мадзини в квартире, отделенной от отцовской мастерской лишь раздвижною перегородкой, и воспитывали его на двух родительских языках с таким усердием, что сей наследник, которого прочили для лучшего будущего, очень скоро начал жить не только наперекор отцовским планам, но и наперекор любым предписаниям вообще. Стал трудным.
В ранних рассказах матери, урожденной Скарна, мир был альбомом, который можно листать. Лючия Мадзини неутомимо старалась смягчить сына. И рассказывала она много. В послеобеденные часы день сегодняшний зачастую был всего-навсего шумом работы, проникавшим иногда сквозь раздвижную перегородку, а за кухонным столом царило прошлое, могучее и живописное. Из семейства Скарпа вышло много моряков, рассказывала Лючия, штурманов, капитанов! К примеру, Лоренцо – прежде чем был убит в Порт-Саиде, он совершил семнадцать кругосветок; или Антонио, двоюродный прадед Антонио Скарпа! Вместе с австрийской экспедицией, которая по правде-то почти сплошь состояла из матросов-итальянцев, он добрался до самого Северного полюса и нашел там горный кряж из льда и черного камня, сверкающую землю под незакатным солнцем. Но корабль, весь покрытый ледяными кристаллами, вмерз во льды, и в конце концов Антонио воротился из этих глухих краев пешком по застывшему морю. Ужас как он настрадался. Рассказывая о многотрудном пути Антонио Скарпы сквозь льды, мать иной раз порывисто сплетала руки над головой и смотрела как-то странно. Италия была огромна. Италия была повсюду! И Лючия, уже не находившая радости в своем венском обойщике, утешала этим и себя, и сына. Школьник Мадзини познакомился с героями. И в том числе узнал о судьбе красавца генерала Умберто Нобиле, уроженца городка Авеллино, – художница-миниатюристка наверняка не раз о нем мечтала. В мае 1926 года Нобиле вместе с покорителем Южного полюса Руалом Амундсеном, американским миллионером Линкольном Элсуортом и еще двенадцатью товарищами стартовал на дирижабле со Шпицбергена, перелетел через Северный полюс и целый-невредимый приземлился на Аляске, в затканном золотой нитью парадном мундире. А спустя два года Лючия, девочка в белом платьице, с флажком в руке, своими глазами (!) видела, как Милан провожал Нобиле в его второй полет к полюсу. Какое торжество! Дуче тоже присутствовал. Однако тот долгий апрельский день миновал, а дирижабль генерала Нобиле «Италия» так и не поднялся в миланское небо. До поздней ночи оставался пришвартован к мачте, и толпы уже потихоньку разбрелись, когда исполинская тускло-серебристая сигара «Италии» зловеще медленно освободилась от своих пут и взмыла во мрак. Лючия тогда дождалась этого дивного, неповторимого мгновения – стоя на цыпочках, вытянув вверх руку, она размахивала в ночи бумажным флажком и от восторга даже впилась зубами в побелевший кулачок. Но из этого приключения Лючиин герой вернулся совершенно другим – сломленным неудачником, и впоследствии художнице-миниатюристке лишь с большим трудом и вопреки общественному мнению удалось сохранить в памяти образ его былого величия. Вот обэтой-то трагедии Йозеф Мадзини и услышал в доме обойщика. И хотя к тому времени крушение «Италии» отошло в далекое прошлое, давно уже смерть унесла погибших, а уцелевшие герои почти канули в забвение и Вторая мировая война успела перевести все арктические и прочие приключения в разряд смехотворных авантюр, – в жизни Мадзини это была как-никак первая трагедия, которая обескураживала его и вызывала дурные сны. Ведь в рассказах о гибели экспедиции «Италии» Мадзини впервые начал осознавать, что смерть вправду существует. И это пугало его. Что же это за океан, где герои превращались в подонков, капитаны – в людоедов, а дирижабли – в обледенелые лохмотья?

Думается, тогда-то Мадзини (сколько лет ему было – двенадцать или меньше?) и начал складывать свои первые, смутные представления об Арктике в картину холодного, блистающего мира неумолимостей – мира, в пугающей пустоте которого возможно все что угодно и мечтать о котором в доме обойщика дерзали только украдкой и чуточку старомодно. Красоты в этой картине не было. Но она дышала такой мощью, что Мадзини сохранил ее на долгие годы.
Обойщик не любил слушать истории, какие жена рассказывала наследнику. Обзывал Лючииных героев идиотами, самого Нобиле порой ругал фашистом, однако ж фотографическую открытку, изображавшую генерала возле причальной мачты дирижабля в шпицбергенском поселке Ню-Олесунн, не трогал – много лет она висела пришпиленная к раздвижной двери мастерской. Когда открытку наконец сняли, на двери остался светлый прямоугольник, будто окошко в иной мир; Йозеф Мадзини к тому времени давно перебрался в Вену. Распростившись с Триестом, он пресек и вконец безнадежный родительский спор о своем будущем, в гости заезжал все реже и наотрез отказывался вновь занять надлежащее место наследника. Отъезд Мадзини в Вену, возможно, был как-то связан с упорными отцовскими помыслами о бегстве, ведь в свои дурные дни отец вечно проклинал Триест и рассуждал о возвращении в родной город; свою роль сыграла, пожалуй, и немногочисленная полузабытая родня, которая держала в Вене на Талиаштрассе фруктовую лавку и на первых порах помогала итальянскому племяннику, хотя и без особого энтузиазма, – так или иначе, Мадзини был в Вене и, если не считать утомительных разъездов, не делал поползновений вернуться обратно в Триест или отправиться куда-нибудь еще. Он водворился здесь, так он говорил, вероятно на том немецком, какой усвоил от отца.
Мадзини снял комнату у вдовы мастера-каменотеса, эпизодически подрабатывал шофером в транспортно-экспедиционной фирме, где один из друзей родни служил бухгалтером, позднее попутно привозил дальневосточный антиквариат – безделушки из фарфора, нефрита и слоновой кости, за которые платили черным налом, и много читал. Каменотесова вдова целыми днями сидела за неуклюжей вязальной машиной, предлагала жильцу весьма диковинные шерстяные одеяния и нередко часами смотрела в окно на непроданные мужнины надгробия, до сих пор хранившиеся на задворках. Камень порос мхом.
Я познакомился с Йозефом Мадзини дома у Анны Корет, владелицы книжного магазина; написав этнографическую работу об одном из самоедских племен сибирского побережья Северного Ледовитого океана, эта женщина вошла в университетские круги, а затем специализировала свой магазин на этноисторической литературе и путевых записках. В своей темной, просторной венской квартире на Рауэнштайнгассе хозяйка магазина от случая к случаю давала ужины для солидной клиентуры. В такие вечера много рассуждали о рукописях, о редких изданиях и пили дешевое итальянское вино. На Рауэнштайнгассе можно было узнать самые невероятные подробности о возникновении различных книг, о годах публикации, об оформлении и переплетах, но – почти ничего о людях, читавших такие книги. Мадзини – однажды Анна Корет пригласила его на такое вечернее собрание и представила как своего Йозефа – был исключением. Он много говорил о себе. Причем на изысканном немецком, сразу выдававшем свое эмигрантское происхождение. К примеру, еще новичком на Рауэнштайнгассе Мадзини употреблял старомодные слова вроде «синематограф», говорил «на сей конец», "высокие помыслы», «следственно» или «телефонировать».
В ту пору я превратно истолковал его свободный от акцента лексикон как составную часть нарочито претенциозной беседы – тем более что и предметы, о которых он говорил, в кружке Анны Корет казались странными и чудаковатыми. Он, Говорил Мадзини, как бы заново набрасывает прошлое. Придумывает истории, изобретает ход действия и события, записывает все это, а после проверяет, нет ли в далеком или недавнем прошлом каких-нибудь реальных предшественников либо соответствий для персонажей его фантазии. Метод, по сути, тот же, говорил Мадзини, каким пользуются сочинители романов о будущем, только с обратным временным направлением. В результате он имеет преимущество – возможность проверить жизненность своих фантазий посредством исторических изысканий. Ведет игру с реальностью. А отталкивается от того, что все, о чем бы он ни фантазировал, когда-то наверняка уже произошло. «Ага, – говорили на Рауэнштайнгассе итальянцу, который в своем непомерно просторном вязаном пуловере важно восседал за столом и хлесталкрасное вино, – ига, очень мило, даже вроде бы знакомо», но ведь придуманная история, которая некогда произошла на самом деле, не будет абсолютно ничем отличаться от обыкновенного пересказа; никто не оценит такой вымысел по достоинству, всяк решит, что перед ним просто-напросто изложение фактов. Это не важно, ответил тогда Мадзини, ему вполне достаточно приватного, тайного доказательства, что он сумел создать реальность.
По-моему, именно Анна Корет (она была почти на голову выше своего Йозефа, на ее голову) в конце концов убедила выдумщика забыть о приватности и тайности игр его фантазии и познакомить с ними публику. (Так или иначе, мадзиниевские истории от случая к случаю печатались в тех немногих журналах, что продавались в книжном магазине Корет и, окруженные плотными рядами исторических трудов, представляли там современность.) Мадзини по-прежнему нет-нет да и шоферил в экспедиционной фирме, на дальних перевозках, по-прежнему снабжал статуэтками падкую до антиквариата буржуазию и писал рассказы, место действия которых зачастую можно было отыскать на карте лишь приблизительно. По его хотению тонули в далеких морях рыболовные катера, вспыхивали в азиатской глуши степные пожары, а порой он как очевидец рассказывал о караванах беженцев и боях где-то там, далеко-далеко. Причем грань между фактом и вымыслом оставалась незрима.
«Для жажды развлечений и без того все едино, – якобы позднее записал Мадзини в одном из своих полярных дневников (океанограф Хьетиль Фюранн из шпицбергенского шахтерского поселка Лонгьир переслал их Анне Корет), – …наверное, мечтать после работы о переходах через джунгли, о караванах или о сверкающих плавучих льдах заставляет нас все та же стыдливая готовность сбежать от будней. Куда мы не добираемся сами, туда посылаем заместителей – репортеров, которые потом рассказывают нам, как все было. Но большей-то частью было как раз не так. И о чем бы нам ни сообщали – о гибели Помпей или о теперешней войне на рисовых полях, – приключение остается приключением. Ведь нас уже ничто не трогает. И нас не просвещают. Не пытаются расшевелить. Нас развлекают…»
Чем больше Мадзини увлекался тогда идеей вправду разыскать свои фантазии в реальности, тем чаще он переносил действие своих рассказов в суровые необитаемые края и в северную глухомань. В конце концов вымышленная драма, разыгравшаяся в пустынном безлюдье, была куда вероятнее и представимее, нежели какое-нибудь тропическое приключение, придумывая которое необходимо учитывать влияние многообразных природных факторов, а то и обряды чуждой культуры. И Мадзини отправлял персонажей своей фантазии все дальше на север, в конце концов туда, где не было даже эскимосов, – в вечные льды высоких арктических широт. Тем самым сочинитель как бы установил связь с ледяными образами детства; лишь впоследствии выяснится, что это была и связь с гибелью. Ведь первый шаг к исчезновению Мадзини сделал, когда в антикварных фондах книжного магазина Корет наткнулся на давнее описание арктической экспедиции, которая состоялась сто с лишним лет назад и была так же драматична, так же прихотлива, а в итоге так же невероятна, как вымысел, – отчет Юлиуса кавалера фон Пайера об императорско-королевской австро-венгерской полярной экспедиции, опубликованный в 1876 году Венским придворным и университетским издательством Альфреда Хёльдера.
Йозеф Мадзини был заворожен. Больше двух лет провела эта экспедиция среди паковых льдов и в один из лучезарных августовских дней 1873 года открыла в Ледовитом океане чуть выше 79-го градуса северной широты неизвестный до той поры архипелаг – примерно шесть десятков островов, сложенных из коренной породы и почти целиком погребенных под мощным ледовым панцирем, базальтовые горы, девятнадцать тысяч квадратных километров безжизненности. Четыре месяца в году солнце не всходило над этим островным царством, и с декабря по январь там властвовал кромешный мрак, когда температура воздуха опускалась до минус семидесяти по Цельсию. Начальники экспедиции – Юлиус Пайер и Карл Вайпрехт – в честь своего далекого монарха нарекли этот мрачный, неприветливый край Землею Императора Франца-Иосифа и таким образом заполнили на карте Старого Света одно из последних белых пятен.
Отчет экспедиции заворожил Йозефа Мадзини, и причиной тому, думается, могло быть лишь одно: он решил, что записки Пайера документальноподтверждают реальность одной из его вымышленных историй. Доподлинно известно только, что Мадзини с прямо-таки маниакальным рвением начал тогда реконструировать путаный ход этой исследовательской экспедиции. Он прилежно копался в архивах. (В морском отделе Австрийского военного архива хранился истрепанный вахтенный журнал «Адмирала Тегетхофа», а также неопубликованные письма и дневники Вайпрехта и Пайера, в картографическом собрании Национальной библиотеки – дневник экспедиционного машиниста Отто Криша и непритязательные однообразные заметки егеря Иоганна Халлера из долины Пассайерталь…) Казалось, тот вихрь, который прежде забрасывал на Крайний Север выдуманных персонажей Мадзини, теперь подхватил, повлек прочь и его самого. Мадзини устремился вдогонку давно ушедшей реальности. А для такой погони любые архивы слишком тесны, слишком малы. Мадзини отправился в Ледовитый океан. Торжественно читал летопись экспедиции Пайера-Вайпрехта на театре реальности – фиолетовое небо над дрейфующими льдами, несомненно, было то самое, под каким более ста лет назад впадала в отчаяние команда «Адмирала Тегетхофа». Мадзини бродил по глетчерам. Мадзини пропал.

Нет, я не принадлежал к числу его друзей. Временами этот малорослый, едва ли не субтильный парень, который, однако ж, не замедлил бы с энергией фанатика ринуться и вослед за миражом, даже вызывал у меня ту особенную враждебность, какую испытываешь, пожалуй, только к натурам очень близким, очень похожим на тебя самого. Я замешался в его жизнь совершенно нечаянно – всего-навсего шапочный знакомец. По-настоящему Мадзини привлек мое внимание лишь после того, как исчез во льдах. Ведь загадочная и зловещая эманация этого исчезновения стала задним числом пропитывать его жизнь, да так, что мало-помалу все, чем он занимался, сделалось загадочным и зловещим. Тем не менее на первых порах мои попытки внести ясность – хоть какую-то ясность! – в обстоятельства исчезновения были не более чем игрой ума. Но каждый путеводный знак оборачивался новым открытым вопросом, невольно я делал один шаг, потом еще и еще, укладывал биографические детали, сведения и имена в некую связную схему, наподобие сетки кроссворда, и вот так Мадзини очутился в фокусе моих интересов. В конце концов я даже продолжил изыскания по истории Арктики, которые он вел с таким поразительным упорством, и, все больше углубляясь в его работу, совершенно забросил мою собственную. Я до того освоился со шпицбергенскими заметками и дневниками Мадзини (мне дала их Анна Корет), что с легкостью мог процитировать по памяти любые самые путаные пассажи. Фразы, образные картины и даже несущественные фрагменты не шли у меня из головы. При всем желании я уже не мог их забыть. Кучевые облака, что отражались в витринах, казались мне нагромождениями льдов, остатки снега в городских парках – дрейфующими ледяными полями. Северный Ледовитый океан простирался за моим окном. Наверное, примерно так же происходило и с Мадзини. Мне до сих пор неприятно и тягостно вспоминать тот мартовский день, когда по дороге в географическую библиотеку я вдруг осознал, что давно уже перекочевал в мир другого человека; постыдное и смехотворное открытие – некоторым образом я занял место Мадзини, потому что выполнял его работу и поневоле, как шахматная фигура, двигался в его фантазиях.
В тот день до поздней ночи лил беспросветный унылый дождь. Длинные лужи, вскипая пеной, смыкались за автомобилями, которые катили по улицам, от светофора к светофору. Под дождем старый, почерневший снег превращался в скользкую жижу. Было холодно. Мадзини умер. Скорей всего, умер.

Биография

Произведения

Критика