Мигель Делибес. 377А, рождённый героем
Е. Афиногенова
Похоже, Мигель Делибес (род. в 1920 г.) нарочно ждал, пока пройдет полвека с начала гражданской войны, чтобы наконец рассказать о ней. Однако роман немного опоздал к юбилею и получился совсем не юбилейным: Делибес написал о войне так, будто не пятьдесят, а пятьсот лет прошло с той поры и как будто не он воевал и не он победил. Между тем от него — воевавшего и победившего — давно ждали воспоминаний, настойчиво задавали вопросы, приглашая повиниться, а быть может, и обвинить. Делибес отвечал честно, но всегда говорил больше о времени, чем о себе: «Нас, испанцев 30-х годов, — и тех, и других — нарочно готовили к войне. К беспощадной войне «хороших» с «плохими», обычно — с самыми высокими целями... Это было страшное время взаимонепонимания, и исход его вряд ли мог быть иным».
И в интервью, и в романах вместо признаний оставались обвинения времени, вместо воспоминаний — всего лишь упоминания. Только в новой книге — «377А, рожденный героем», Делибес впервые, почти не прячась за героя-одногодка, рассказал о своей войне: короткой (чуть дольше года), бескровной («безличной» — проведенной на борту военного корабля, так и не заставившей посмотреть в лицо врагу — вчерашнему другу) и, несмотря на победу, — бесславной. «Делибес не простил себе, что выиграл войну. Он дезертировал из победы». Эти слова публициста и писателя Франсиско Умбраля любят цитировать комментаторы, словно не замечая — или великодушно стараясь не замечать, — что вовсе не победы или неверного выбора не мог простить себе писатель, равно сострадавший и победителям, и побежденным и считавший ошибкой войну, а не франкистский мятеж. «Я всегда старался представить гражданскую войну типичным братоубийством, драмой Каина и Авеля», — говорил Делибес в интервью. «Война — это большая ловушка. Она означает, что честная игра — fair play, как говорят англичане, — окончена», — скажет он в романе «377А, рожденный героем».
Хервасио Гарсиа де ла Ластра, «рожденный героем» герой романа, поймет эти сказанные отцом слова, только когда ловушка захлопнется. Зная, что отмечен таинственной «высшей силой» (небесной благодатью, как надеялись его благочестивые родственники, или какой-то электрической энергией, как полагал материалистически настроенный дядюшка Видаль), из-за которой волосы его вставали дыбом от возвышенных мыслей или от военных маршей, Хервасио примет «нечестную игру» за свой крестовый поход и, поступив на военный корабль (где и получит странное имя-номер 377А), приготовится исполнить то, для чего рожден. Стать героем помешало только одно: до последней страницы романа он так и не смог понять, что же это такое — настоящий герой.
С того дня, когда таинственная «сила» впервые обнаружила себя, Хервасио не раз задавался этим вопросом, за которым тянулись десятки новых. Должно быть, герой — это тот, кто умирает за правое дело, но какое дело — правое? Если нужно умереть достойно, но какая смерть достойна и какое дело достойно смерти? Он не находил ясности в чужих словах и сам не нашел ответов на войне: на корабле никого не убили, а герои, которых славили военные сводки, погибали так некрасиво, буднично и страшно... Только один «настоящий герой» встретился Хервасио, да и тот оказался «настоящим предателем» — шпионом республиканцев, расстрелянным за дело, которое считал правым.
Героизм и предательство сливались, ведь никакого «правого дела» нет — война, положив конец честной игре, смешала правых и виноватых. Обе стороны играют нечестно, словно соревнуясь в жестокости. Республиканцев дядю Норберто и дядю Адриана убили франкисты и глумились над их трупами. Над франкистами дядей Хайро и дядей Фадрике глумились при жизни и потом убили... Не ища справедливости в братоубийстве, Делибес только соблюдает равновесие и не позволяет чаше весов качнуться.
Каждое время по-своему судит прошлое: одни стараются оправдать, другие — оправдаться и обвинить. Делибес, встав над схваткой идей, судит лишь людей и осуждает только кровопролитие, и этот приговор — пожалуй, лучшее свидетельство того, что прошлое для Испании действительно прошло, а не притворилось настоящим. Ведь даже новое испанское правительство превратило недавнее юбилейное торжество в поминовение и чествовало оставшихся в живых республиканцев.
Прошло полвека, и, кажется, ушел из испанских степей «грозный призрак Каина», столетиями не покидавший этих мест. Делибес, долгие годы выслеживавший его в испанской душе и испанской истории, впервые пишет о том, как можно победить вражду. Как же? Очень просто: не участвуя в ней. «В этой стране крикунов молчание уже само по себе похвально», — как всегда, словами автора, говорит отец Хервасио. В стране, где народ безмолвствует, а слово — уже дело, нужнее и достойнее не призыв к молчанию, а предостережение: «Промолчи — попадешь в палачи»... И все же бывают и уже были времена, когда пригодился бы совет Делибеса, простой и пригодный каждому: промолчи, но только не кричи вместе со всеми. Если страшно — запри дверь и дрожи, но только останься человеком и не дай идее превратить тебя в орудие.
Пока идея разделяет и властвует, герои романа, верные этой заповеди, остаются свободными — просто оставаясь собой. «Они решили слушать радио по очереди. Этого требовали элементарные представления о демократии, простые правила общежития. Было невыносимо видеть, как ликует папа Тельмо, когда они мучаются, и наоборот. Семейные устои содрогались от их словесных перепалок». Большая и даже не особенно дружная семья Хервасио осталась верной своим устоям, несмотря ни на что. Мать не отреклась от мужа-республиканца, дядюшка Фелипе Нери, став влиятельным лицом в занятом франкистами городе, волновался о судьбе без вести пропавших «врагов» и сделал все, чтобы спасти зятя, а зять — отец Хервасио — из тюрьмы попытался ласково отрезвить сына-героя: «Неужели твоя голова настолько забита сектантством, что ты не можешь признать за противником дел, достойных похвалы?» Хервасио освободился от «сектантства» последним и, возмужав, пришел от высоких истин к простым и избитым — вроде той, которую пытался втолковать ему дядюшка Фелипе Нери: «В жизни есть иерархия ценностей, и в ней после Бога нет ничего важнее кровных уз».
Застигнутые войной, родные Хервасио каждый по-своему проверят прочность своих кровных уз, из их маленьких историй составится в романе История. Они будут расти и стареть, жениться и умирать, собираться по субботам в большой зале и говорить о деньгах; потом вдруг заговорят о политике и замрут в страхе и ожидании, услышав Бог весть откуда залетевшее в дом слово «заваруха». После провозглашения Республики дядюшка Фелипе Нери спрячет у себя в доме одного из тысяч изгнанных из страны иезуитов, а дядюшка Видаль с женой уедут в Португалию, чтобы вскоре вернуться и узнать, что республиканец папа Тельмо стал заключенным тюрьмы-стадиона, тогда как его сын Хервасио отправился в крестовый поход, мечтая, чтобы папа сделался правым, ведь правые — это праведники, которые, как он твердо знал, должны встать одесную Христа в день Страшного суда.
Герои романа, будучи участниками событий, не могут понять их смысла, автор же ничего не объясняет, будто удовольствовавшись ролью беспристрастного наблюдателя и хрониста. Только вышедшее из-под его пера беспристрастное изображение получилось почему-то причудливым, как бы искаженным. Прежде всего странны сами герои. Их чудачества начинаются с первой же страницы: бабушка Хервасио велела называть себя мамой, потому что в простом слове «бабушка» ей чудился намек на скорую смерть. У родственников «мамы Обдулии» свои странности. Чаще всего маленькие, чисто внешние: у близнецов дядюшек Норберто и Адриана — длинные зубы, жуткая худоба и привычка говорить в унисон, у тети Крус — бритые щеки, у тети Макрины — необыкновенно близко посаженные глаза, «слишком красивые, чтобы их было два». Но есть и странности менее безобидные, как у дяди Хайро, женившегося на сестре Хервасио из-за того, что та была похожа на мальчика, или у служанки Амалии, заставившей одиннадцатилетнего Хервасио увидеть то, что он еще не мог понять и уже не смог никому рассказать.
Если подобные роковые чудачества играют свою — хоть не главную — роль в развитии сюжета, то «маленькие странности» нужны, по-видимому, лишь для того, чтобы хоть какую-то свою — пусть второстепенную — роль могли сыграть многочисленные, но одинаково незначительные персонажи. Получив вместо лица особые приметы и вместо характера «странность», они могут не бояться, что затеряются в толпе себе подобных: так оживает выдуманный автором мирок.
Правда, искусный прием кажется немного искусственным и, главное, не очень новым — даже для Делибеса. Уже в его первых романах странных типов так много, что им перестаешь удивляться, а с каждой новой книгой их собрание пополнялось все новыми экспонатами: калеками и уродами, маньяками всех сортов, тихо- и буйнопомешанными. Из приема постепенно выросла целая авторская программа. «Мне всегда были интересны человеческие причуды, ибо я считаю, что именно ими определяется характер», — писал Делибес еще в первом романе, «Тень кипариса длинна». В одном из его лучших романов «Святые безгрешные» странности и уродства приобрели уже символический, а не психологический смысл.
Однако, едва закончится первая часть «377А...» и речь пойдет о школьных друзьях Хервасио, из причуд составятся характеры, а из странностей — индивидуальности. Чем дальше, тем шире и ближе к миру маленький семейный мирок и тем он обыденнее: даже чудачества родственников Хервасио перестают бросаться в глаза, как будто время заставило их остепениться. На самом деле персонажи не меняются — меняется только герой; автор же, выдающий себя за беспристрастного хрониста и ведущий рассказ в третьем лице, смотрит на мир его глазами. Оттого-то «объективное изображение» и получилось искаженным: оно было попросту субъективным — отраженным в глазах ребенка.
Все причудливое в романе Делибеса на самом деле обыденно и ново только для Хервасио. Странные причуды папы Тельмо, странные просьбы мамы Ситы («И особенно помолись за папу, сынок») и страшная догадка: «Наверно, папа колдун»; глаза тети Макрины, щеки тети Крус; дом напротив, где вечерами Хервасио с сестрой видели женщин с накрашенными губами и который взрослые называли почему-то «школой», да и дом, где живет Хервасио, именуемый почему-то «дворцом», — все это части его мирка — мира романа.
В этом мирке-дворце, временами напоминающем осажденную крепость, Хервасио слышит только отголоски потрясающих страну событий да крики толпы. Выйдя на улицу, чтобы принять участие в уличных стычках или предвыборной кампании (собирая, кстати, голоса «мертвых душ», будто бы отданные за монархистов), он не поймет смысла происходящего: посетив сей мир в его минуты роковые, не каждому дано испытать блаженство — обычно чувствуешь страх и растерянность. Даже войну, свой крестовый поход, Хервасио увидит издали — в бинокль, с борта своего уплывшего куда-то за Канарские острова корабля.
Только иногда беспомощный, поверхностный взгляд очевидца (к тому же не вполне сознательного) проникает в смысл, раскрывает замысел событий. Хервасио это удается в те минуты, когда он задумывается о своем предназначении и о героизме вообще. Поначалу его прозрения — только предчувствия, догадки, которые он сам не может ни осмыслить, ни оценить. За него это попытается сделать дядюшка Фелипе Нери в своем дневнике: так рядом с историей, увиденной глазами Хервасио, встанет еще одна — история его собственного духовного становления.
«Как мне научить его? Боже, просвети меня!» — записал однажды дядя, ужаснувшись сложности вопросов и прямолинейности ответов племянника. Научить его будет непросто, но со временем Хервасио всему научится сам и, расставшись с иллюзией своего избранничества и со своей таинственной силой (она окажется не более чем слабостью — страхом), поймет все, что когда-то не смог объяснить ему дядюшка.
«Тот, кто сознательно жертвует собой, добровольно и чистосердечно, и есть герой. Вряд ли к этому можно что-то прибавить»,— писал в дневнике Фелипе Нери. Побывав на гражданской войне, его племянник рассудит иначе. Чтобы стать героем, не нужно жертвовать собой. Достаточно того, что тобой пожертвуют другие. «Герой — этот тот, кто просто умирает за любое дело, своей смертью сделав его правым». На последней странице романа, среди победного пьяного ликования, Хервасио вспомнил всех, кого знал и кто погиб в этой войне, и назвал их героями. Только очень уж не похожи на героев и так схожи между собой эти жертвы единственного правого дела, которое у каждого было своим.
Так, посмертным примирением, закончил Мигель Делибес свой роман, в котором, кажется, навсегда свел счеты с войной. За себя, за свое поколение, да и за все остальные — если судить по эпиграфу — надписи с памятника в концлагере Дахау: «Мертвым — память, живым — предостережение». История, конечно, мало чему учит, и предостережение вряд ли будет услышано. Останется только память и это посмертное примирение. «Общий, коллективный акт очищения был бы лучшим началом и самой надежной гарантией того, что это больше не повторится», — как будто здесь и сейчас сказаны эти — двадцатилетней давности — слова Делибеса. Его роман — еще один, и, быть может, последний, акт очищения от прошлого.
Л-ра: Современная художественная литература за рубежом. – 1990. – № 4. – С. 55-58.
Критика
