Петербург в прозе Григоровича
М. В. Отрадин
В историю русской литературы Григорович вошел главным образом как автор так называемых крестьянских повестей и романов. Но в творческом наследии писателя заметное место занимают повести, посвященные петербургской жизни. Большая часть из них была написана в 50-е годы. Петербургская проза автора «Антона Горемыки» и «Рыбаков» рассматривалась критикой середины XIX века как что-то малосущественное для понимания его творчества, вторичное по отношению к его повестям и романам из крестьянского быта. Вопрос об этой части творческого наследия писателя в общем плане никогда не ставился и в научной литературе. Между тем достаточно высокий художественный уровень петербургской прозы Григоровича позволяет говорить о ней, как о значительном явлении русской литературы 50-х годов.
Петербург в повестях и очерках Григоровича показан как определенная социально-нравственная среда. Поэтому вопрос об эволюции образа Петербурга в прозе Григоровича имеет существенное значение для понимания проблематики этих произведений и для выявления художественного метода писателя.
Григорович, как известно, был одним из тех писателей «натуральной школы», которые раньше других стали вводить в свое повествование детально подробные описания Петербурга. В пределах 40-50-х годов можно проследить, как менялся подход писателя к теме города. Наиболее показательный ориентир в определении динамики этого процесса — переход от физиологического очерка к развернутому сюжетному повествованию, повести.
В повестях «Похождение Накатова, или Недолгое богатство», «Неудавшаяся жизнь», «Свистулькин» весьма ощутимы Традиции физиологизма. Так, наше знакомство с Накатовым начинается с подробного описания его квартиры. На несовпадении, так сказать, публичной жизни героя («сани каждый год обивались новым трипом, подновлялись сбруи, покупались полости с медведем и без медведя» и т. д.) и личной, домашней («закопченые стены, немытый пол, оборванная мебель») строится его характеристика.
Глава «Старые знакомые» в «Похождениях Накатова» начинается с описания любителей прогулок по Невскому проспекту. Это не просто описание, это классификация. Как и в «Петербургских шарманщиках», Григорович делит своих героев «а несколько групп, но делит не по профессиональному, территориальному или еще какому-либо обычному для петербургских физиологий признаку. Определяющим (что характерно для всей петербургской прозы Григоровича) является нравственный аспект характеристики персонажа. Вот «мышиные жеребчики» (гоголевский оборот), т. е. «гладенькие, свежие, еще не отцветшие старички, сохранявшие любовь к туалету, голубым и розовым галстучкам»; вот «другие», являющиеся на Невский, чтобы «на людей поглядеть, а главное — себя показать прекрасному полу, до которого они большие охотники»; о третьих сказано, что они «преследуют цели более положительные: намекнуть о долге, пригласить на обед, условиться на счет встречи в театре или на бале» и т. д.
Примером физиологических отступлений от сюжетного повествования может служить и рассказ о ресторанчике госпожи Юргенс в «Неудавшейся жизни» и, в еще большей степени, данное в этой же повести описание Первой линии Васильевского острова.
В журнальной публикации «Свистулькин» был определен автором как физиологический очерк. Позже Григорович стал называть его повестью. В «Свистулькине» переход от очерка к повести, построение повествования на грани жанровых форм не только не маскируется, а сознательно демонстрируется автором. Герой характеризуется писателем и как «один из многих» (типичный признак физиологического очерка, скажем, гончаровского «Ивана Савича Пожабрина»), и как исключительный, единственный. Так, сообщив что первое появление Свистулькина на Невском проспекте было замечено любителями прогулок (мотив обособленности, выделенности из числа многих подобных), автор начинает размышлять о внешности, привычках героя: «Воображение мигом перенесло меня в его квартиру». Далее следует «только что придуманное» описание квартиры, заканчивающееся фразой: «Все это, оказалось впоследствии, было совершенно справедливо». Герой ставился в ряд многих ему подобных и потому узнаваемых петербургских молодых людей, дела которых «не в блестящем положении».
Присутствие очерковых пластов в повестях Григоровича 40-50-х годов не ощущалось как резкое нарушение поэтических норм. «Очерк, — пишет современный исследователь, — органически ассимилировался с повестью ввиду того, что сознание зависимости человека от среды, от социальных и материальных условий его существования с 40-х годов стало основой художественной типизации, психологического анализа человека в литературе и определило собою характер сюжетных ситуаций».
Но при всем этом уже к концу 40-х годов стала очевидна определенная ограниченность изобразительных возможностей очерка. Поэтому, с нашей точки зрения, процесс, который происходил в 50-е годы в прозе натуральной школы, и в частности в творчестве Григоровича, надо скорее понимать, как стремление преодолеть инерцию физиологизма путем более тщательной разработки сюжета, а не как гармоничное сосуществование этих двух начал.
В «Похождениях Накатова» сюжет еще имеет почти второстепенное значение. Повествование представляет собой чередование жанровых сцен, которые должны дать представление о круге знакомств, привычках, обычном времяпрепровождении героя.
Присутствие в названии слова «Похождения» вызывает ассоциацию с авантюрным, приключенческим романом, характерными чертами которого является искусно построенная, острая фабула и активный, «обреченный» демонстрировать свою волю, хитрость, находчивость все в, новых и новых ситуациях, герой. В повести Григоровича нет ни такой фабулы, ни такого героя. Не Накатов ведет интригу, а с ним случается то, о чем рассказано в повести. Поэтому название звучит достаточно иронично по отношению к главному герою.
Иногда Григорович, особенно во второй части повести, старается подчеркнуть, усилить исключительность описываемых событий (сцена в театре, в доме княгини Зинзивеевой и т. д.), но материал как бы сопротивляется такому «оживлению». Повествование в традициях «физиологии» («бытовое, среднее протекание жизни» — Г. Гуковский) трудно было перестроить в остросюжетное. Поэтому П. В. Анненков одной из существенных слабостей повести назвал «бедность содержания и недостаток действия».
Начало «Свистулькина» это тоже серия жанровых сцен, рассказ об обычной жизни героя. Довольно долго герой даже не называется по имени. Автору важно сначала дать представление о нем, как о типе. Но постепенно жанровое повествование с характерной детализацией, сменяется гротескно-сатирическим повествованием об исключительных событиях в жизни героям скандал в доме князя Z, разоблачение в семье Беккеров и т. д.
В «Столичных родственниках» уже значительно меньше ощущается традиция «физиологий». Ориентация на острую фабулу, на быстрое развитие действия явно прослеживается в «Зимнем вечере». Все события происходят (этого, собственно, требовал и сам жанр рождественской повести) в один вечер и заканчиваются ровно в полночь.
Григорович часто дает Петербург через восприятие приезжего человека, который обладает наивным, но свежим, не обусловленным привычкой и традицией, взглядом на город. И естественно, что у Григоровича, как и у целого ряда русских писателей, обращавшихся к петербургской жизни, возникает тема разочарования, «отрезвления». Приезд в Петербург, как отметил Ю. Манн, становится в прозе тех лет своеобразным микроконфликтом. Причем этот конфликт не всегда имел адуевский вариант разрешения: мучительный процесс освобождения от романтических иллюзий.
Не рассматривая проблему «отрезвления» в Петербурге в том объеме, в каком она отразилась в русской литературе (Белинский, Герцен, Гончаров, Некрасов, Соллогуб, Бутков и т. д.), отметить то, что характерно для позиции Григоровича. Некоторые из русских писателей показывали, что трезвый взгляд на петербургскую жизнь ведет не только к утратам и разочарованиям, но и к обретению новых духовных ценностей. Не случайно, например, у Герцена возникает тема «странной» любви к Петербургу, казенному, малопонятному, «похожему на всех» городу, который, казалось бы, не может вызвать у автора фельетона «Москва и Петербург» не только любви, но и симпатии. Герцен пишет: «Задавленный тяжкими сомненьями бродил я, бывало, по граниту его и был близок к отчаянию. Этими минутами я обязан Петербургу, и за них я полюбил его». Вспоминается лермонтовское: «Не победит ее рассудок мой». Но у Лермонтова — Россия, а тут — Петербург.
Белинский, переживший период разочарования в Петербурге, тем не менее писал о нем, как о «новой надежде».
У Григоровича тема Петербурга звучит менее оптимистично. Правда, вопрос о будущем города в его прозе в сущности и не возникает. В прозе Григоровича 50-х годов Петербург дан только как город настоящего.
В повести «Неудавшаяся жизнь» Петербург предстает перед глазами молодого провинциала Андреева, «человека еще юного и впечатлительного, полного огня и поэзии, смотрящего на все сквозь розовую призму, такую же чистую и светлую, как собственная душа его». Андреев, мечтающий стать художником, «восхищался, безусловно, всем, что только попадалось на глаза». До поры до времени герой повести видит только нарядный фасад города, воспринимает лишь его внешнюю, «музейную» красоту. Процесс «отрезвления» показан через изменение отношения Андреева к различным сторонам столичной жизни: скучная, ради куска хлеба, служба, жизнь в комнате «под кровлею», столкновения с крестным отцом, человеком ограниченным, деспотичным, а главное — невозможность из-за отсутствия средств последовать своему призванию. Но по мере того, как герой обретает более объективный взгляд на вещи, меняется и его восприятие Петербурга.
Вид «великолепной столицы» пробуждает теперь в герое грустные мысли. Он уже знает, сколь обманчив облик Петербурга. Он знает, что Петербург — это не только Летний сад, набережная Невы, красивые дворцы, но «капитальные» дома Новых мест, Коломны, той самой Коломны, про которую Гоголь в «Портрете» сказал, что «тут все непохоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, перейдя в коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желания и порывы».
Сходный период узнавания Петербурга переживает и герой повести «Столичные родственники» разорившийся помещик Фуфлыгин.
Говоря о связи петербургской прозы Григоровича с «предшествующей литературной традицией, надо отметить, что он по-своему осмысляет двойственную суть города. У Григоровича (в «Зимнем вечере», «Неудавшейся жизни») можно найти и пушкинский вариант решения этой темы: «Город пышный, город бедный», но пафос пушкинских строк его почти не увлекает. Бели этот пафос и присутствует, то в сниженном ироническим тоном «снятом» виде.
Григорович, как и по точному наблюдению Н. Анциферова Гоголь, как бы не знает о существовании Медного Всадника. Лишь в «Сне Карелина» (1887) Григорович касается темы Петра. Она звучит как тема гибели столицы, оцепеневшей от холода, умирающей не в борьбе со стихиями, враждебными силами, а от неспособности жить.
Мотив губительной для человека холодной стихии, овладевшей городом, был намечен еще в повести «Зимний вечер». Холод здесь и чисто бытовая подробность (замерзают плохо одетые гаер Яша Жилетников и его сын.), и метафора, которая позволяет понять суть проблемы, поставленной Григоровичем в необычной по жанру для русской литературы тех Лет «новогодней», «рождественской» повести. Этот холод, по мысли автора, не только приносит людям физические страдания, он проникает в душу человека, делает его эгоистом, обрекает на одиночество. И только чрезвычайные обстоятельства, как это случилось, в повести с доктором, могут заставить человека выйти из этого оцепенения, вновь обрести способность совершать добрые поступки.
Противопоставление двух групп персонажей определяется главным признаком: сумел, или нет, тот или иной человек устоять перед действием заражающей душу суетности и злобной силы, которые как бы разлиты в городе. Гаер Яша Жилетников и члены его семьи, люди бедные, не имеющие денег, чтобы заплатить хозяину за квартиру и накормить детей в новогодний вечер, тем не менее они; не подвластны этой силе. Нравственная чистота, стойкость этих героев не просто названы, они демонстрируются (один из традиционных мотивов рождественской литературы). Сам Яша Жилетников когда-то вернул владельцу найденный на улице кошелек с деньгами. Жена его, несмотря на то, что своих детей кормить нечем, соглашается взять чужого, чтобы тот не погиб. Нарочитая традиционность нравственных испытаний, через которые проходят эти герои, не сгущает автора повести. Ему важно довести до убедительного финала сам ход беллетризованного наставления, смысл которого сводится к элементарным, но не потускневшим, по мнению автора, выводам: добро никогда не пропадает бесследно и за добро надо платить добром.
В «Похождениях Накатова», «Свистулькине», «Зимнем вечере» Невский проспект предстает не только как «звезда петербургских улиц», но и как источник тайной злой силы. «Странная ... неизведанная пока еще тайна заключается, должно быть, и под плитами этого тротуара солнечной стороны, тротуара, имеющего свойство превращать походку человека, его лицо, чувства, образ мыслей, точку зрения и даже убеждения!». Григорович впрямую, казалось бы, следует за Гоголем. Но тайны, мечты, фантастики в чисто гоголевском смысле у Григоровича в его петербургской прозе, пожалуй, нет. В отличие от Гоголя («Портрет») Григорович в этой разрушительной силе Невского проспекта не показывает демоническое начало, «высокое» зло. Когда автор «Зимнего вечера» и «Свистулькина» говорит о губительном воздействии, на человека Невского проспекта, он подразумевает в первую очередь суетную, ложно понятую жизнь, имеющую главным своим компонентом «нравственное лакейство (А. Григорьев). «Тайна» имеет проекцию на быт, на конкретные жизненные ситуации, вплоть до манеры героя разговаривать со знакомыми или делать заказ в кафе Пассажа. Так, например, у Гоголя фонарь на Невском проспекте — это источник искажающего мир света, он, как и все здесь, «дышит обманом». Но про фонарь же сказано (второй, низкий ряд), что он может залить «щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом». У Григоровича разговор о фонаре строится в самом обыденном плане: Свистулькин спешит предупредить своего кумира графа Слапачинского, что под фонарем стоять опасно, «тут часто каплет». Здесь бытовая, заземленная подробность не является противопоставлением второму, высокому плану, она естественное выражение искаженного, уродливого Мира героя, который не чувствует (или старается не чувствовать) собственной униженности.
В повести «Столичные родственники» есть эпизод, когда Фуфлыгины едут по Невскому проспекту от вокзала к гостинице. Коко показывает им достопримечательности столицы, мимо которых они проезжают: Московские номера, Александринский театр, «улица любви», Гостиный двор, Пассаж, Милютинские лавки. Если добавить к этому перечню еще несколько названий (Большая Морская, Английская набережная и т. д.), то это и будет тот петербургский мир, в котором разворачиваются события повестей «Похождения Накатова», «Свистулькин», «Столичные родственники». Описание или просто упоминание этих петербургских мест создает в прозе Григоровича некое подобие театрального пространства. Территория города как бы сжимается до легко обозримых размеров. Поэтому так часты встречи героев в кафе, на улице, в театре. Эти встречи не воспринимаются ни героями, ни читателями как нечто исключительное. В этом почти замкнутом пространстве нужно только оглядеться или встать на ступеньки Пассажа и можно глазами найти нужного человека. Поэтому, скажем, Свистулькин почти все время чувствует присутствие кредиторов, они где-то тут, рядом. И поэтому его первое появление на Невском проспекте было замечено: ведь тут все всех знают.
Как и о Гоголе, о Григоровиче можно сказать, что его «художественное зрение ... воспитывалось под впечатлением театрального и изобразительного искусства». Это нашло свое отражение в творчестве автора «Похождений Накатова» и «Свистулькина». Мысль Ю. М. Лотмана о том, что замкнутость пространства, в котором действуют герои петербургских повестей Гоголя, свидетельствует в какой-то мере о бесперспективности их развития как личностей, о тщетности их жизненных стремлений, может быть использована и при анализе сюжетов Григоровича. Григорович во многом шел за Гоголем. Но надо отметить, что автор «Свистулькина» постоянно предпринимал попытки переосмыслить традицию своего предшественника, раскрыть петербургскую тему по-новому, независимо от Гоголя, или даже полемично по отношению к нему.
Опыт автора «Невского проспекта» в значительной мере помогал Григоровичу преодолевать инерцию физиологизма в петербургской теме. Показательную параллель в плане перехода от чистого жанра: бытописания к напряженной форме, гротескному обобщению представляет прозе Григоровича зрелое творчество его современника, замечательного художника Федотова. «Полотно» у Григоровича, как и у автора «Сватовства майора», «Игроков», обычно подробно разработано, плотно заполнено деталями. Но быт, выраженный через эти детали, переосмыслен, дан не в своей прямой функции (среда, где пребывает персонаж), а в подчеркнуто утрированном, «сгущенном» виде. По этому пути стремится идти, например в «Свистулькине», и Григорович: сцена в Пассаже, в ресторане, на Невском.
Особенно интересны случаи полемики Гоголя с Григоровичем. В прозе Григоровича (правда, в меньшей степени, чем у Гоголя) присутствует тема Рима. Как известно, в творческом сознании Гоголя Рим противопоставлялся Петербургу как идеал, родина красоты, мир гармоничный и прекрасный. «Отношение между образной идеей „Рима“ и петербургских повестей — это обычное для Гоголя отношение нормы человека и отклонение от нормы».
Нет возможности категорически утверждать, что Григорович сознательно полемизирует с Гоголем. Но столь характерная для Григоровича «оглядка» на Гоголя, присутствие темы Рима (какой бы набор ассоциаций ни подразумевался в том или ином случае) не только в искусстве, но и в общественном быту России 40-50-х годов, наводит на мысль, что Григорович не мог не учитывать, с какой традицией он вступает в спор.
Явно иронически подан в повести «Неудавшаяся жизнь» рассказ о Риме молодого русского художника Чибезова, побывавшего в Италии. Только там, в Риме, уверен он, «можно сделаться художником». В то же время и Петербург не показан как духовная родина (как это будет, например, позже у Гаршина). Единственное, что противостоит жестокому миру — чисто человеческая солидарность, дружба духовно близких людей: Петровского, Борисова, Андреева.
Зло высмеивает Григорович в «Столичных родственниках» не умеющего жить, проклинающего северную природу и «прозаическую, прозябательную жизнь» в Петербурге Пигунова. Его порывы «в страну Рафаэля, олив и кипариса» — всего лишь пышные фразы склонного к словоблудству и позам бездельника, сломленного Петербургом еще до того, как он успел что-либо понять в жизни столицы.
«Свистулькин» начинается с описания Невского проспекта. Оно подано как принципиально полемичное по отношению к Гоголю. «Читатель фельетонов», на понимание которого не рассчитывает рассказчик, представляет Невский как «шумно волнующееся море голов, пестрый цветник, движущийся от Полицейского моста до Аничкова», «великолепный каскад, составленный из нескольких тысяч шляпок, шалей, бантов, галстуков, хорошеньких личек, жилетов и бакенов». Взятые Григоровичем в кавычки фразы — это своеобразные вариации на темы Гоголя («Нос», «Невский проспект»). Григорович прямо заявляет о своем намерении воссоздать Невский проспект по своей, отличной от гоголевской, художественной системе: «Я вообще как-то не склонен к фантастическому и потому никак не могу сравнить, гуляющих по Невскому с океаном, клубящим свои атласные, бархатные и шляпные волны». Далее идет описание «знакомых незнакомцев», которых рассказчик привык встречать на Невском проспекте. Здесь преобладают подчеркнуто прозаические, обыденные черты: «господин с желчной физиономией», «дама с орлиным носом», «кругленький, гладко стриженый толстяк» и т. д. Пожалуй, только дама с «такими бровями, какие встречаются на портретах персидских шахов», выпадает из этого ряда.
В описании «знакомых незнакомцев» можно увидеть полемику с гоголевской традицией и в понимании самой сути ежедневной жизни Невского проспекта. У Гоголя «все обман, все мечта, все не то, чем кажется». И Гоголю только «кажется», что «человек, встреченный на Невском проспекте, менее эгоист, нежели с Морской, Гороховой, Литейной, Мещанской или других улицах». А в словах рассказчика о «знакомых незнакомцах» есть и искренняя заинтересованность, и теплота: «Боже! как поседел этот старичок!» думаете вы... — «Уж не случилось ли с ним несчастья в мое отсутствие?.. Болезнь, может быть?.. паралич?..». Даже свойственная всей повести, распространяющаяся и на этот эпизод ироническая, интонация не заглушает того искреннего человеческого чувства, которое по своему этическому смыслу противостоит злой, эгоистической сути Петербурга. «В этих встречах, поверьте, — обращается рассказчик к читателям, — есть даже что-то трогательное, умиляющее душу и невольно заставляющее верить в привязанность и память сердца».
Истинно ценное, спасительное в этой обрекающей, человека на одиночество атмосфере Петербурга увидено в обыденном, привычном, в том, что при другом освещении может показаться заурядным или даже пошлым. Так, собственно, и происходит в «Свистулькине». В начале главы «Встреча за встречей» есть еще одно описание Невского проспекта. На этот раз рассказчик не видит конкретных людей, «знакомых незнакомцев», которые могут вызвать интерес к себе или элементарное человеческое участие. Повествование идет в обобщенно-сатирическом плане: «Джентельмены, львы и денди попадались на каждом шагу, как простые смертные» и т. д. Сквозь маску не разглядеть индивидуального, личного в человеке.
Отход Григоровича от традиции «петербургских фельетонов» (в сущности, гоголевской традиции) нельзя, конечно, преувеличивать. Замечание о слишком смелых сравнениях, к которым прибегают «авторы фельетонов», можно с достаточном основанием отнести и к самому Григоровичу. В повести много чисто гоголевских описаний. «Она, — сказано, например, о госпоже Беккер, — была женщина коротенькая, но значительно распространявшаяся в ширину, она пыхтела как самовар под своим бархатным фиолетовым бурнусом». В «Зимнем вечере», повести, опубликованной одновременно со «Свистулькиным», Петербург сравнивается с «сибаритом, переваривающим свой обед и заснувшим в сумерки перед «амином».
Но показательно, что Григорович почувствовал, в каком направлении надо искать новые способы описания: вместо метафорических обобщений — принципиальная антипоэтичность, детализация, конкретность, т. е. освобождение от романтической и в какой-то мере от гоголевской традиции. Задача заключается в том, чтобы между дробностью описаний романтиков и Гоголя найти третий путь. Григорович, в сущности, не сумел утвердиться на этом новом пути. Рудименты этих двух предшествующих традиций обнаруживаются и в прозе позднего Григоровича.
Надо отметить, что проблему описания в 50-е годы решали, и с большей результативностью, Тургенев и Толстой. Тургенев писал о ней в своей статье о «Записках ружейного охотника» С. Аксакова (1852). Хотя речь в этой статье идет об описаниях природы, но выводы, сделанные Тургеневым о том, что «красноречивые разрисовки представляют гораздо меньше затруднений, чем настоящие, теплые и живые описания», имели значение и в общетеоретическом плане.
В заключение можно сказать, что. Григорович от описаний в духе «физиологий» пришел к сложному, часто поданному в гротескно-сатирическом ключе образу. Он во многом использовал опыт своих предшественников (Пушкина, Диккенса и особенно Гоголя), но его образ Петербурга, разумеется, не сводится к литературной традиции.
Л-ра: Вестник ЛГУ. Сер. 2 – 1977. – Вып. 1. – № 2. – С. 76-84.
Критика
