Образно-стилевое своеобразие романа Жана Жубера «Человек среди песков»
Л. П. Кибальчик
Роман Ж. Жубера «Человек среди песков» (1975) появился в десятилетие, когда реалистическая литература Франции обогатилась такими значительными произведениями, как «Мальвиль» (1972) Р. Мерля, «Пчелиный пастырь» (1974) А. Лану, «Обличитель» (1974) Р. Пия, «Роман-сон» (1976) А. Стиля, в которых поставлен ряд социально-нравственных проблем, волнующих читателей современного Запада.
Убедительным является замечание Ю. Уварова о том, что лучший из романов художника, «Человек среди песков», оказался и одной из тех книг, в которых В отечественном литературоведении, исключая послесловие Ю. Уварова в журнале «Иностранная литература», пока еще нет ни специальных работ, посвящённых творчеству этого писателя, ни исследований его «Человека среди песков».
В работах таких прогрессивных французских критиков, как Autrand D., Bosquet A., Coudert M., Laley M., опубликованных в виде журнальных и газетных статей, высоко оцениваются гуманизм писателя, его озабоченность судьбами современного человечества, природы, но не дается анализа социально-нравственной проблематики романа, его стилевого своеобразия.
Примечателен факт, на который справедливо указывает Ф. Наркирьер в своей монографии «Французский роман наших дней»: «В нескольких романах последних лет проблема кризиса буржуазной цивилизации ассоциируется с судьбами капиталистического города». Роман Жана Жубера в этом смысле весьма показателен, хотя у него своя тема, свои герои, поверяющиеся животрепещущим материалом общественно-политической жизни, что и находит, в свою очередь, отражение в стилевой структуре произведения.
В целом роман — ретроспективное повествование, воспоминание о прошлом уже не молодого героя — Марка Феррьера, выдержанное в хронологическом порядке.
Марк Феррьер — представитель современной буржуазной интеллигенции — рассказывает о давнем, но самом счастливом периоде своей жизни, когда он (строитель и поэт, увлекающийся чтением Гомера и Гете), отправляется вместе с архитектором Дюрбеном в пески Калляжа, очарованный и вдохновленный мечтой возвести в заброшенном полупустынном крае солнечный город счастливых людей.
Герой, глазами которого автор смотрит на события и который пытается постичь тайную связь между текущим, будущим днем и тем, что пережито, становится своеобразным идейно-эстетическим стержнем романа. Этим обеспечивается внутренняя гармония стилевой системы. Размышления Марка Феррьера о прошлом, постоянное мысленное возвращение в Калляж; «Все мое прошлое, которое я медленно и упорно старался приручить, обуздать, внезапно нахлынуло на меня», — постепенно раскрывают не только личную трагедию, пережитую героем, но и трагедию буржуазного общества, превращающего в мираж строительство города Счастья. Социальный аспект произведения высвечивается через глубоко интимные переживания героя, критика общества постепенно проступает в трагедии отдельной личности.
Жан Жубер не называет прямо страну, где происходили события, не указывает точное время действия. Роман строится на переходе из конкретного времени во время обобщенное. Тем не менее, пейзажные зарисовки Калляжа, строящиеся пирамиды нового города во многом напоминают пейзаж и дома-пирамиды известного во Франции курорта Ля Гранд Мот: «Ночи были ясными ... небо над головой — все в звездах, над морем — луна. Невдалеке чуть поблескивали террасы пирамид. Из-за сосен выглядывала освещенная прожекторами верхушка пирамиды».
Убедительно показанная атмосфера строительства города Солнца, рассказ о трагедии Калляжа и о том, что за ней последовало (смерть архитектора Дюрбена, сообщение о мобилизации, инциденты на границе, лагерь для военнопленных), даются через обостренное восприятие героя и, придавая повествованию взволнованно-напряженный характер, соотносятся с определенным отрезком истории Франции, а именно — с сороковыми годами XX века и с началом «странной войны», когда фашисты вторглись во Францию с Севера. «Я служил унтер-офицером на фортификационных укреплениях восточной границы. Но события решались на Севере», — вспоминает Марк Феррьер о своей военной службе.
В то же время изображение внешнего мира, его событий через призму внутреннего мира Марка Феррьера осуществляется в беспощадном свете истины: «Мы лишались поддержки. Нам ее предоставляли широко лишь тогда, когда Калляж в глазах столичных заправил мог стать источником престижа и будущих доходов», — расширяет «географию» романа и позволяет соотнести события с любой другой страной Запада. Ожившие в памяти героя высказывания архитектора Дюрбена, графа Лара, крестьянки Мойры о хищнической, стяжательской психологии буржуа, о том, что в процессе строительства «в нужный момент разгорится борьба за прибыли», его личное наблюдение: «Угроза войны, опасность не только предположения, все это действительно существует», — характеризуют экономическую, политическую обстановку и отдельно взятой страны, и всего лагеря стран капитала в целом.
Многомерный образ обобщенно-типичного современного мира буржуа воссоздается через рассуждения отдельных героев романа, позволяющие увидеть происходящее в Калляже в истинном свете: «...в кулуарах поговаривали, что этим делом уже заинтересовались банкиры...». «А банкиры-то знают, что им требуется, их не перехитришь». Банкиры, участвовавшие в финансировании нового города, ни разу не выступают в романе как конкретные действующие лица, о них только говорят. Это придает своеобразную стилевую окраску безликости, безымянности фигурам финансовых заправил, представителям крупных капиталистических банков.
В стиле высказываний Марка Феррьера есть достаточно ярко выраженный аспект нравственной оценки того мира, в котором вынужден жить и от которого он все-таки делает попытку вместе с Дюрбеном бежать в пески Калляжа: «В то время как мои однокурсники управляли заводами, железными дорогами и целыми провинциями и разъезжали в «роллс-ройсах», я надрывался, создавая культурный центр в пригороде столицы... Я был не глупее других, но равнодушен к запаху денег и славы. Короче говоря, по модному в то бесстыдное время выражению, я «не попал в струю». «Я не в силах был больше выносить этот парад животов и тщеславий. Тут наш век начинал смердеть. Я знал, что Дюрбен принадлежит к людям иной породы...».
Мечта о солнечном городе Счастья как контрасте «параду животов и тщеславий» становится ведущим лейтмотивом «Человека среди песков», а одержимость высокой мечтой является в романе доминантой сложного характера Марка Феррьера. Внутренняя жизнь этого героя противоречива, она соотносится с бурными и напряженными жизненными ситуациями, с событиями, которые происходят и в Калляже, и в столице. Уже в самом начале романа Марк Феррьер скажет; «Я с грустью вспоминаю о первых днях Калляжа как о счастливом периоде моей жизни, я смотрел на все вокруг новыми глазами и ждал той минуты, теперь уже близкой, когда наконец закончится наше бездействие и придет в движение весь огромный механизм «стройки».
Ключевые фразы романа: «Помню, меня охватило тогда какое-то восторженное и тревожное чувство...», «На меня вдруг накатывала тоска, и рассеять ее мог только сон», — позволяют судить о том эмоционально-напряженном состоянии, в котором пребывал герой в пору участия в строительстве. Они передают важные приметы этого состояния: окрыленность мечтой и одновременно сомнение в реальности ее осуществления. Именно сомнение, носящее вначале интуитивный характер, постепенно приводит Марка Феррьера к понимаю того, что отстаивание далеко не абстрактных гуманистических ценностей — мечты о существовании города счастливых людей в эпоху финансовых махинаций и погони за прибылями — обречено на гибель.
Сложная диалектика мыслей героя, связанных с мечтой о новом Калляже и с предчувствием бед, дается автором с помощью пейзажно-стилевых зарисовок города.
Марк Феррьер пленен атмосферой первых счастливых дней на строительстве, окрылен мечтой, и пейзаж Калляжа кажется ему романтично-прекрасным, в его описании преобладают светлые тона: «Стояли теплые и солнечные мартовские дни. Изумрудное море сверкало между дюнами». «Над нашими головами плотной стаей пролетели фламинго и разом развернулись в едином розовом колыхании». И ничего не остается в природе от ее красоты накануне катастрофы. Тускнеет у героя вера в реальное осуществление планов — темнеют краски Калляжа: «Небо предвещало грозу. Тяжелые черные тучи, наступавшие с моря, проносились над тростниковой зыбью. Вдруг появилась стая фламинго, казавшихся черными на фоне сумеречно-медного неба». «Розовое колыхание» стаи фламинго кажется теперь Марку темным: «…на фоне заката вырисовывались черные силуэты птиц». Цветовая гамма горящего, погибающего Калляжа становится грязно-черной: «Калляж горел... мы проскочили по мосту и увидели высокие языки пламени, похожие на рваные скрученные куски шелка, и грязно-черное облако, прикрывшее луну».
Марк Феррьер — натура тонкая, восприимчивая и поэтичная. Малейшая удача в осуществлении планов строительства «окрашивает» Калляж в радужные цвета, приводит героя в восторг, околдовывая и окрыляя. Одержимость мечтой, своеобразные «взлеты» души героя, дарованные некоторым успехом в работе, материализуются в образно-эмоциональном ряде: «радость», «удивление», «тайна», «сон». Понятия: «тревога», «тоска», «рана», «пепел» — составляют иной образно-эмоциональный ряд и передают процесс постепенной утраты героем своих иллюзий, его «падения», столкновения душевных «взлетов» с реальной, неприкрашенной действительностью, обращающей «в пепел» пирамиды будущего города: «На меня вдруг накатывала тоска...», — не раз признается герой на протяжении всего романа.
Выпавшие на долю Марка Феррьера испытания заставляют его вспомнить, как иногда на стройке все приобретало «оттенок пепла». И еще в самом начале романа звучит признание: «Картины, еще совсем недавно преследовавшие меня, странным образом отдалились и словно бы подернулись дымкой».
«Подернуто дымкой» радостно-восторженных и одновременно грустно-тревожных воспоминаний героя все повествование в целом. Общую тональность произведения определяют начинающие звучать с первых строк и повторяющиеся в тексте, зачастую, соседствуя в одной и той же фразе, слова: «радость», «тревога», входящие в образно-эмоциональные ряды: «Была в этом некая тайная радость, хотя и смешанная с тревогой...».
Эти довольно часто звучащие в романе слова воссоздают отношение автора к жизненной драме своего героя, способного остро чувствовать тревогу по поводу возможности осуществления высокой мечты в буржуазном обществе, и все-таки пребывающего в состоянии тайной радости, ощущения чуда от того, что он — ее вечный пленник: «Мне чудилось, будто я покинул свое тело и сам стал наполовину солнцем».
Своеобразна художественная функция образов солнца и песка в романе. Вначале солнце и песок выступают как реальные приметы пейзажа: «Хотя был только конец зимы, песок искрился на солнце...». Но постепенно движение романной мысли наполняет их символическим содержанием. Они начинают восприниматься как сквозные поэтические метафоры, призванные выразить глубокую авторскую мысль; буржуазный мир убивает самую высокую мечту Человека. В памяти героя о дне прощания с Калляжем возникает следующая картина: «У подножия пирамиды дул резкий ветер, вздымая песок, засыпавший глаза и перехвативший дыхание». Песок становится символом сыпучести, зыбкости той почвы, на которой пытаются воздвигнуть новый Калляж: «Проснувшись, я услышал, как песчинки барабанят по стеклу... Я высунулся из дома и сразу задохнулся, песок забился мне в нос, пришлось прикрыть лицо воротником куртки, как то делают жители пустыни».
Солнце в романе — символ мечты Человека о счастье, о возможности существования на земле города Счастья! Не случайно в памяти Марка, пережившего трагические события, постоянно возникает солнечный город, его «пирамиды, белевшие в лучах восходящего солнца». Город погибает, но остается высокая мечта Человека о счастье. И символом ее являются для Жана Жубера Солнце и солнечный свет пирамид Калляжа: «Согнувшись, мы идем по узкому коридору между каменными стенами навстречу ослепляющему нас солнечному свету».
Следует отметить, что образ Солнца как символа светлой мечты о будущем городе счастливых людей ведет свое начало еще из поэтики древних авторов. Хотя внутри романа Жана Жубера нет прямой переклички ни с мотивами литературной утопии «Солнечный остров» античного автора Ямбула, ни с мотивами «Города Солнца» Кампанеллы, одного из основоположников утопического социализма XVII века, книга французского писателя-реалиста — убедительное доказательство того, что человечество, веками вынашивающее смелую мечту о городе Солнца, и в сегодняшнем, XX веке живет безграничной верой в будущее, в новую жизнь в счастливом городе.
Таким образом, конкретность образов и ситуаций сочетается в романе с образами и ситуациями символического плана. Это справедливо и в отношении главного героя, так, Марк Феррьер — конкретный человек, представитель определенного социального слоя и конкретного исторического времени. Строительство города среди песков Калляжа — вполне реальная черта биографии молодого строителя-интеллигента.
Выбор Калляжа, затерявшегося в песках, и главного героя, полагавшего, «что между человеком и природой существует какая-то тайная связь», не случаен.
Не утрачивая своей конкретности, образ Марка Феррьера — представителя определенного социального мира — почти с первых же страниц романа приобретает и символический смысл Человека земли в его сложных взаимоотношениях с Природой. Этот Человек — часть природы, символ вечного «хранителя пирамид» на земле. В мире Калляжа он чувствует себя, как в пустыне среди песков. Размышляя, например, о случившемся в первые дни пребывания в песках, в новой для него местности, герой скажет: «Человек по наивности пускается в неведомый ему край, и край этот вдруг начинает казаться ему знакомым, словно он видел уже его в своих мечтах… однако, все вокруг и сам он становится зыбким, земля уходит из-под ног». Автор хочет, очевидно, сказать, что Человек не находит отклика, не видит реальной точки опоры в буржуазном «мире песков», в его «зыбкой» почве.
Важнейший стилевой пласт — это все, что связано с пронизывающей роман симпатией к людям труда. Свою духовную опору герой Жана Жубера пытается найти в мире людей, связанных с естественной, свободной природой, в мире простого человека, стоящего ближе к земле, «почве», то есть к первооснове бытия: «Я глядел по вечерам со своей террасы на их костры, и, помню, меня порой охватывало желание вскочить в машину и помчаться к ним болотными тропами, чтобы вблизи их лица увидеть, послушать их разговоры...».
Не случайно Марк Феррьер признается, что, разговаривая сам с собой, часто твердит имя зеленоглазой красавицы, крестьянки Мойры. Именно в. Мойре и в ее сестре Изабель виделись герою красота и естественность, которые так выгодно отличали их от искусственных красок аристократки Элизабет: «Я потихоньку влюблялся в них. Если у Изабель мне больше нравились голос, руки, посадка головы, то у Мойры — волосы, глаза, гибкость. У одной движения, у другой — улыбка».
Стремясь подчеркнуть глубокий смысл, который он вкладывает в образ Мойры, Жан Жубер прибегает к аллюзии (в греческой мифологии мойра — «богиня судьбы»). Этот прием выражает отношение героя к таинственному, притягивающему своей первозданной красотой краю и к его обитателям.
Писатель подчеркивает близость Мойры к природе. Она сама составляет как бы ее органическую часть. «Мне чудилось, будто я открыл в ней женщину-природу», — признается герой. Одновременно Мойра символизировала для Марка Феррьера и образ властительницы этой местности, «представлялась владычицей этого болотного края».
Интересен и другой аспект образа Мойры, связанный с раздумьями автора о вмешательстве капиталистической цивилизации в патриархальную деревенскую жизнь и природу. Любовь к этой девушке, дружба с близкими ей простыми людьми открывают герою истину: крестьянам «цивилизованное» вмешательство в их мир, в первозданный мир природы, оказывается не нужным. Им необходимо, «чтобы под ногами была земля...», над головой — солнце, а не гигантское сооружение из пирамид нового города. «Мы живем под солнцем гордые и свободные», — так называется популярная в поселке песня. И когда Марк слышит ее в исполнении Мойры, то песня приобретает для него символический смысл. Она выражает протест жителей Калляжа против буржуазной цивилизации.
Протестует и природа Калляжа, а это — весьма тревожный симптом, свидетельствующий о серьезном недуге общества, об антигуманистической сути его цивилизации, основанной на буржуазном потребительстве. Губительную роль буржуазного прогресса, его бездушность ярко, выразительно передают в произведении картины, связанные не столько с подробным, детальным описанием отдельных фактов, сколько с лаконичными, конкретными зарисовками: стаи перелетных птиц «видимо, напуганные гулом моторов, отступили дальше на север», встревоженные шумом строительных работ из поселка постепенно улетели розовые фламинго и «лишь кое-где попадались их розовые перышки, выброшенные на берег», «рассыпаются веером» лошади, заслышав шум мотора, «стадо быков примерно в сорок голов вслед за своим вожаком бросилось в канал и потонуло».
Подобные зарисовки, благодаря эмоциональному воздействию таких слов, как «напуганные», «встревоженные», опосредованно раскрывают состояние подавленности, смятения, тревоги не только в природе, но и в душе Марка Феррьера, отмечающего после всех этих событий: «...нас ожидают темные времена, предвещаемые множеством предзнаменований».
Итак, в условиях буржуазной действительности мечта о «гармоничном городе» не может осуществиться и потому, что столкнулась с интересами тех, кто видел в этом лишь новую возможность для обогащения и потому, что началась война, за которую, как говорит старик из поселка Калляжа: «...расплачиваться всегда приходится простым людям». И этим простым людям, кто испокон веков обрабатывал и лелеял свою землю, ее преобразование в новый Калляж оказалось ненужным и даже не менее опасным, чем война: «Ведь город — значит, банки, захват земель, всякая там грязь и все такое прочее».., —отмечает один из местных жителей.
Трагические события (война, гибель солнечных пирамид, смерть Дюрбена, военный лагерь) не заставили героя Жана Жубера морально капитулировать, примириться с обстоятельствами. Марк Феррьер не отказывается от дальнейших поисков: «Что-то властно призывало меня в Калляж».
Обещающе звучит концовка романа, замыкающая движение темы: «...я твердил себе, что, возможно, не все еще потеряно, что достаточно случайности, встречи, достаточно желания, чтобы возобновились связи, казавшиеся порванными. Да, случайности. И уж не попытаюсь ли я сам поторопить такую случайность?»
В данном контексте «случайность» звучит не как синоним неверия, а как залог надежды, веры в мечту!
Л-ра: Проблемы стиля в зарубежной литературе ХIХ-ХХ веков. – Ульяновск, 1983. – С. 68-77.
Произведения
Критика
