Такэо Арисима. ​Потомок Каина

1

Отбрасывая на землю длинную тень, он угрюмо и молча шагал, ведя на поводу клячу. Позади, шагах в десяти, прихрамывая, тащилась его жена, она несла за спиной большой грязный узел и ребёнка, своей несоразмерно огромной головой напоминавшего осьминога.

Зима приближалась к Хоккайдо с каждым днём. Резкий западный ветер вновь и вновь, подобно морскому прибою, прокатывался по широкой равнине Ибури от Японского моря до залива Утиура. Над равниной, подавшись вперёд, словно бросая вызов ветру, поднималась белая от снега безмолвная громада хоккайдоской Фудзиямы — Маккаринупури. Солнце садилось за небольшую гряду облаков, собравшихся на отрогах пика Комбудакэ. Равнина была совершенно голой, и путник с женой, которые, пошатываясь, брели по удручающе прямой безлюдной дороге, казались двумя ожившими деревьями.

Они шли молча, словно разучились говорить. Время от времени муж неохотно останавливался, давая лошади справить нужду. Жена пользовалась этой короткой передышкой, чтобы догнать мужа или движением плеч поправить ношу за спиной и немного отдышаться. Потом они всё так же молча шли дальше.

— Того и гляди, наткнёшься на «старика»!

Это было единственное, что сказала жена за весь их долгий путь по равнине, протянувшейся на четыре ри^[1]. В это время года здесь действительно можно было опасаться медведя, но муж лишь досадливо сплюнул.

Когда они дошли до места, где дорога, постепенно расширяясь, впадала в шоссе, солнце скрылось. Наступил сухой, холодный вечер, какие бывают поздней осенью, когда предметы постепенно темнеют, сохраняя при этом резкие очертания.

Ветхая одежда плохо защищала от холода. Оба сильно проголодались. Жена то и дело озабоченно поглядывала на ребёнка. А он, будто мёртвый, бессильно свесил голову на плечо и, казалось, не дышал.

Навстречу им стали попадаться прохожие. Некоторые возвращались из города: когда они проходили мимо, ветер доносил исходивший от них слабый запах сакэ. Почуяв его, мужчина невольно оглядывался. Он всё сильнее ощущал сверлящие приступы голода и жажды. Губы запеклись, словно склеенные, во рту не осталось даже слюны, чтобы плюнуть с досады.

У обочины шоссе чернел покосившийся указательный столб. Будь это на Хонсю, прохожий увидел бы вместо этого столба каменное изображение Дзидзо^[2] или же треугольную каменную плиту косиндзука^[3]. И вот, дойдя до этого самого столба, путники почуяли едва уловимый аромат жареной рыбы. Мужчина остановился. Кляча тоже остановилась, застыв на месте так же понуро, как и шла. Только грива и хвост её шевелились па ветру.

— Как она называется, ферма-то? — ворчливо спросил мужчина, глядя на жену сверху вниз. — Он был огромного роста.

— Кажется, ферма Мацукава…

— Кажется… Дура! — раздражённо бросил он и так резко дёрнул поводья, что лошадь вскинула голову. За долиной, погруженной во мрак, показались беспорядочно разбросанные огоньки. Их тусклое мерцание придавало пейзажу ещё более унылый и пустынный вид. Почуяв близость города, мужчина ощутил робость и стал приводить в порядок свою одежду. Движения его потеряли естественность, лицо стало ещё более злым и угрюмым. Поправляя на ходу пояс, он посмотрел на жену так, словно хотел сказать: «Мы скоро встретимся с врагами. Не будь разиней, не то они одолеют тебя!» Но жена не видела лица мужа, она смотрела себе под ноги и медленно плелась за лошадью, равнодушная ко всему.

На окраине К. стояли четыре покинутых дома. Открытые окошки напоминали чёрные глазницы черепа. Был ещё и пятый дом, в нём жили люди, там колебались их тени и трепетало пламя очага. Шестое строение оказалось кузницей. Из покосившейся трубы валил дым вперемешку с искрами. Ветер прижимал дым к земле и рвал его в клочья. Видимо, в кузнице была открыта печь, яркий свет озарял нелепо широкую, характерную для Хоккайдо, дорогу во всю её десятиметровую ширину.

Дома здесь были построены в ряд по одну сторону дороги, но и этого было достаточно, чтобы изменить направление ветра. Запутавшись между домами, ветер злобно взметал с земли песок, и он тучами кружился в отблесках пламени перед кузницей. Возле кузнечных мехов трудились трое. Заслышав удары молота о наковальню, даже выбившаяся из сил кляча навострила уши. Мужчина подумал о том, что когда-нибудь он приведёт свою лошадь в эту кузницу. Жена не отрываясь, как зачарованная, смотрела на блики огня, казавшиеся такими тёплыми. Обоих охватило радостное возбуждение.

Пройдя кузницу, они сразу очутились в густой тьме. Дома, молчаливые и унылые, словно съёжились от холода. Двери везде были заперты. Лишь противно скрипели телеграфные столбы, да из харчевни, которая в то же время была лавкой, доносился запах еды и слышались весёлые, хрипловатые голоса мужчин и женщин. Путник со своей клячей и его жена шли по-прежнему молча, лишь изредка останавливаясь. Прошли ещё с полри и снова очутились на окраине. Дорога изогнулась, будто сломанная, и нырнула в тёмный овраг. Оттуда доносились лишь шорохи ветра в густой листве мрачного леса да слабое журчанье реки Сирибэси. Они остановились.

— Надо бы спросить… — проговорила жена, дрожа от холода.

— Пойди и спроси! — Голос мужа, почему-то вдруг присевшего на корточки, прозвучал словно из-под земли.

Женщина поправила ношу на спине и, шмыгая носом, потащилась обратно. Ей удалось достучаться в какую-то дверь и узнать дорогу на ферму Мацукава, однако отошла она довольно далеко и сейчас никак не могла различить в темноте фигуру мужа. Крикнуть она боялась, да и сил не было. Тяжело припадая на одну ногу, она вернулась к тому месту, где оставила мужа.

Им пришлось пройти ещё метров триста, хотя они валились с ног от усталости. Наконец они добрались до защищённого на ночь высокими щитами двухэтажного дома с тесовой крышей, который своим величием буквально подавлял соседние домишки.

Не сказав ни слова, жена остановилась, но муж догадался, что это и есть контора фермы Мацукава. По правде говоря, он так и думал с самого начала, но очень уж не хотелось ему входить в этот дом, и он прошёл мимо, будто не заметил его. Однако сейчас отступать было поздно. Он привязал клячу к дереву и подвесил ей холщовую торбу с овсом и рубленой травой.

Муж и жена снова пересекли дорогу — подошли к конторе и беспокойно переглянулись. Пока жена раздумывала, почёсывая негнущейся рукою голову, муж набрался наконец духу и отодвинул застеклённую наполовину входную дверь, но не рассчитал своих сил, и дверь громко заскрежетала. Жена испуганно вздрогнула, проснулся и заплакал ребёнок. Двое мужчин, бывших в конторе, чуть не подскочили от неожиданности и обернулись к ним. Путник с женой не решались переступить порог.

— Ну, что двери раскрыли настежь? Не видите, ветер дует! Если надо, входите побыстрее! — сердито сдвинув брови, заорал тот, что сидел у хибати^[4]. На нём было тёмно-синее ацуси^[5] и рабочий передник из саржи. Любое человеческое лицо вызывало в путнике слепую беспомощную злобу, особенно если это было лицо человека, в чём-то его превосходившего. С отчаянием дикого животного, которое идёт прямо на копьё, он неуклюже протиснулся своим громадным телом в прихожую. Жена его, тихонько прикрыв дверь, осталась на улице, забыв от волнения даже о плачущем ребёнке.

Человеку, сидевшему возле хибати, было на вид лет тридцать. У него было продолговатое лицо, острый взгляд и усы, которые совсем не шли ему. Встретить крестьянина с продолговатым лицом всё равно что увидеть лошадь в стаде свиней. Поэтому, при всей своей робости, путник не удержался и с откровенным любопытством уставился на него, забыв даже поклониться.

Снаружи доносился плач ребёнка, усиливая смятение, царившее в душе отца.

Второй мужчина, тот, что сидел на приступке, где обычно снимали гэта, некоторое время пристально разглядывал незнакомца, затем вдруг проговорил странным, пронзительным голосом, словно читал нанивабуси:^[6]

— Не приходишься ли ты родственником Кавамори-сан? Вроде бы похож на него, — и не дожидаясь ответа, повернулся к длиннолицему.

— Господин управляющий, это, должно быть, тот человек, о котором говорил Кавамори. Помните, он просил вас принять какого-то его родственника на место Ивата?

— Верно я говорю? — снова обратился он к путнику.

Дело обстояло именно так. Однако путник и на этого человека смотрел с недоумением, потому что у него, как и у самого управляющего, было необычное для крестьянина продолговатое лицо с тонкими, будто ниточка, губами, от лба с залысинами к левой щеке тянулся сине-багровый след ожога, а нижние веки были как-то неестественно оттянуты вниз.

Управляющий с неприязнью поглядел на крестьянина и стал расспрашивать его с таким видом, словно знал заранее всё, что тот скажет. Затем вынул из ящика стола внушительного вида бумагу с мелко напечатанными иероглифами, вписал в неё имя крестьянина — Нинъэмон Хироока — и место его рождения. Он велел Нинъэмону (будем теперь так называть нашего путника) внимательно прочитать документ и приложить свою печать^[7]. Нинъэмон был, конечно, неграмотным, но хорошо знал, что для того, чтобы заработать, — будь то на ферме, на рыбном промысле или на шахте, — нужно приложить свою печать к такой вот бумаге, не вникая в её содержание. Пошарив за пазухой, он вытащил измятый бумажный свёрток и, отгибая листик за листиком, словно сдирая кожицу с молодого побега бамбука, извлёк из свёртка дешёвую, почерневшую от времени печатку. Он подышал на неё и приложил к документу с такой силой, что чуть было не прорвал бумагу. Один экземпляр контракта, переданный ему управляющим, он бережно спрятал вместе с печаткой за пазуху. Ведь эта бумага даст ему возможность существовать. Плач ребёнка за дверью напомнил Нинъэмону о том, как необходимы ему сейчас деньги.

— У меня нет ни гроша, так нельзя ли занять хоть немного…

Управляющий удивлённо уставился на него. «Хотя рожа у тебя и глупая, но, видать, ты себе на уме», — подумал он, а вслух сказал:

— В конторе денег не дают, так что займи у кого-нибудь, ну хотя бы у своего родственника Кавамори. Да и заночевать сегодня тебе лучше у него…

Нинъэмона душила злоба. Он ничего не ответил и направился к выходу. Однако человек с рубцом на щеке остановил его, сказав, что пойдёт вместе с ним. Тут только Нинъэмон вспомнил, что ещё не знает, где его новое жильё.

— Так я вас очень прошу, господин управляющий, постарайтесь, чтобы всё было хорошо. Кстати, вы могли бы, и с хозяином поговорить… Ну, Хироока-сан, пошли! Ишь как мальчонка-то надрывается… Спокойной ночи!

Человек со следом ожога на щеке как-то суетливо поклонился и взял старый чемоданчик и шляпу. Полы его кимоно были подоткнуты, из-под них виднелись старые артиллерийские сапоги. Всем своим видом он походил скорее на хлебного маклера, чем на арендатора. Когда они шагнули в темноту, где свирепо выл ветер, конторские часы пробили шесть. Измученная криком ребёнка, жена Нинъэмона одиноко стояла под навесом амбара.

Предупредив, что дорога плохая и идти надо осторожно, спутник Нинъэмона свернул на тропинку, проходившую по меже, и пошёл впереди. Убранные поля, простиравшиеся вдаль, были пустынны, ветер колыхал жнивьё, и оно походило на мёртвую зыбь. Однообразие равнины нарушал только длинный ряд голых деревьев, защищавших поля от ветра. От бесчисленных звёзд, зябко мерцавших в небе, всё вокруг казалось ещё более холодным и мрачным. Спутник Нинъэмона и его жены болтал без умолку. Он не преминул сообщить им, что является арендатором, что зовут его Касаи и что он также староста местного храма секты Тэнри.

Они прошли уже около километра, а ребёнок не утихал ни на минуту, его надрывный плач, уносимый ветром, замирал где-то вдали.

У развилки тропы Касаи остановился.

— Идите теперь вот по этой дорожке и там по левую руку увидите свой дом. Поняли?

Нинъэмон стал вглядываться в ночную мглу. Ветер яростно завывал, и ему пришлось приставить руку к уху и напрячь слух, чтобы не пропустить ни слова из того, что говорил Касаи. Касаи ещё раз терпеливо объяснил, куда надо идти Нинъэмону, и предложил ему взаймы немного денег под поручительство Кавамори. Однако Нинъэмон хотел поскорее очутиться в своей хижине и уже больше не слушал Касаи. Его одолевали голод и холод, и он, даже не попрощавшись, резко повернулся и пошёл.

Небольшой приземистый домишко, обнесённый изгородью из стеблей гречихи и проса, стоял на склоне невысокого холма, похожего в темноте на перевёрнутую медузу. Густо пахло гнилью. Хибарка казалась логовищем дикого зверя и наводила ужас. Тяжело плюхнулись на землю узлы, которые Нинъэмон сбросил с клячи. Кляча заржала, словно хотела заодно освободиться от скопившейся в её лошадиной душе злости. Откуда-то издалека донеслось ответное ржанье. Потом опять всё стихло, лишь по-прежнему свирепо выл ветер.

Волоча озябшими руками вещи, муж и жена вошли в дом. Здесь давно уже не разводили огня, но после улицы на них приятно пахнуло теплом. Шаря в темноте, они нашли какие-то старые рогожи и солому и в изнеможении опустились на пол. С облегчением вздохнув, жена сбросила со спины мешок, сняла ребёнка и дала ему грудь. Но молока в груди не было. Ребёнок больно кусал её твёрдыми дёснами и наконец громко заплакал.

— Паршивец! Сосок отгрызёшь! — закричала мать, вытащила из-за пазухи три жареных лепёшки из соевой муки и стала кормить малыша, предварительно разжёвывая каждый кусочек.

— Дай-ка и мне!

Нинъэмон протянул руку и попытался схватить огрызки. Между ним и женой завязалась борьба. Они боролись молча, упорно. Ведь, кроме этих несчастных лепёшек, у них ничего не было.

— Дура! — процедил муж.

Исход короткой борьбы был решён. Жена потерпела поражение — муж отобрал почти всё. Снова наступила гнетущая тишина. В полном мраке они жадно доедали оставшиеся крохи пищи. Скудная трапеза лишь усилила голод. Наконец они улеглись, глотая слюни. Они не могли сварить даже тыкву, потому что нечем было затопить. Изнемогший от плача ребёнок незаметно уснул.

Вскоре они почувствовали, как забирается в щели пронизывающий ветерок, и, словно сговорившись, придвинулись к малышу, обняли его. Они старались согреть его своими телами, хотя сами дрожали от холода. Но усталость взяла своё. И они уснули как убитые. За дверью, по горам и полям, гулял буйный ветер. Чёрная, как лак, непроглядная тьма плыла на восток, и только вершина Маккаринупури излучала слабое фосфорическое сияние. Да, злые силы природы бодрствовали сейчас в этом уголке земли.

Так Нинъэмон с женой, неизвестно откуда появившиеся в К., стали арендаторами на ферме Мацукава.

2

В сотне метров от хижины Нинъэмона, у дороги, ведущей из деревни К. в Куттян, стоял домик другого арендатора, по имени Йодзю Сато. Йодзю был невзрачным, невысокого роста человеком с землистым цветом лица. Годы, казалось, прошли для него бесследно, точно так же, как и его труд, который так и не принёс ему достатка. Он ничем не отличался от остальных арендаторов, если не считать его многочисленное потомство. На ферме острили, что жена Сато наверняка берёт чужих детей. Это была крепкая, здоровая женщина, любительница выпить. Жили они бедно, заработков их едва хватало, чтобы прокормить семью, и жена Йодзю всегда выглядела неряшливой и грязной. В довольно правильных чертах её лица таилось что-то порочное, странным образом привлекавшее мужчин.

Ранним утром жена Йодзю, в рваной кофте без рукавов поверх авасэ, пришла к колодцу — если можно так назвать врытую в землю бочку из-под мисо, на три четверти наполненную ржавой дождевой водой, — чтобы вымыть похожие на картофель клубни завезённого из других стран растения, которое в обиходе привыкли называть «анэтёко». Пока она сидела за этим занятием, к колодцу, неуклюже ступая, подошёл незнакомый ей мужчина, огромный, чуть ли не шести сяку^[8] ростом, слегка сутулый, так что голова его казалась посаженной прямо на плечи, с нездоровым от голода цветом лица. Его большие глаза под густыми бровями напоминали глаза затравленного зверя, и в то же время в них была хитринка. Остановившись возле жены Йодзю, Нинъэмон осклабился и сказал:

— Послушайте, любезная, не найдётся ли у вас немного растопки?

Жена Йодзю не ответила, глядя на него спокойно, но с настороженной враждебностью, словно кошка на собаку.

Нинъэмон, как ребёнок, потёр глаза тыльной стороной ладони и улыбнулся, отчего лицо его приняло простодушное выражение.

— Я вон из той хижины… Теперь всегда буду жить здесь… Так что не думайте, что я какой-нибудь попрошайка!

Жена Йодзю, так же молча, отправилась в дом. Переступив в темноте через спящих вповалку детей, она нащупала в очаге головню и вынесла её Нинъэмону. Нинъэмон взял её, раздул и, обменявшись с женщиной несколькими словами, пошёл к себе.

Ветер не утихал. И от того, что небо от края до края было зловеще безоблачным, казалось, будто он дует в самом низу, на земле. На поле Сато осенние работы были почти закончены, а вот соседний участок — участок Нинъэмона — оказался запущенным, сплошь покрытым буйно разросшимися сорняками. Оставшиеся после уборки сухие листья бобов шуршали под порывами ветра. С берёз ветер сорвал последние листья и сгибал их стройные белые стволы, сверкавшие на солнце. Зеленели одни лишь тоненькие стебельки льна, выросшие перед хижиной в том месте, где трепали лён. Всё остальное — и дом, и поле — было грязновато-рыжим, лишь кое-где белели пятна инея. Вскоре над унылой хибаркой Нинъэмона показался лёгкий белый дымок. Он пробивался из крыши, из стен, из каждой щели.

Позавтракав, муж и жена вышли в поле с таким видом, словно прожили здесь, по крайней мере, лет десять, и, не сговариваясь, кому что делать, принялись за работу. Зима была на носу, и оба хорошо знали, что сейчас самое главное. Сложив треугольником старый выцветший платок и повязавшись на манер русской крестьянки, жена Нинъэмона с ребёнком за спиной, без устали, споро подбирала ветки и выдёргивала корни. Нинъэмон, вооружившись мотыгой, перекапывал участок в целых четыре тё^[9].

Другие арендаторы уже управились с полевыми работами и теперь возились у своих хибарок, заготавливая дрова или сооружая навесы от снега. В поле были только Нинъэмон с женой; на своём обширном поле они суетились, как два муравья, не успевших вернуться в муравейник. Нинъэмон устало взмахивал сверкавшей на солнце мотыгой. Леденящий ветер с грозным шумом, как цунами^[10], налетал на покрытый инеем лес и гнал оттуда даже ворон. Они улетали на места рыбной ловли, где могли поживиться кетой или горбушей.

После полудня на участок Нинъэмона пришёл управляющий, которого накануне Нинъэмон видел в конторе, и с ним родственник Нинъэмона, крепкий, подвижной старик Кавамори. Кавамори сердито нахмурился и направился прямо к Нинъэмону.

— А у тебя, парень, оказывается, нет уважения к старшим! Что же это ты не заходишь ко мне? Если бы не господин управляющий, я бы так и не узнал, что ты здесь. Ну, пошли в дом!

В лачуге Нинъэмона, справа от входа, лежала соломенная подстилка для лошади, несколько обитых кожей досок отгораживали место для ссыпки зерна. Слева лежало длинное бревно, соединявшее дверной косяк со столбом посреди дома. Земляной пол в прихожей был застлан соломой и несколькими циновками. Над очагом, устроенным в самой середине комнаты, висел дочерна закопчённый железный котелок, возле которого валялись чашки с прилипшими остатками тыквы.

— М-да, грязновато… — смущённо заметил Кавамори, приглашая управляющего сесть у очага.

Робко вошла жена Нинъэмона и поклонилась гостям. Заметив это, Нинъэмон неожиданно громко сплюнул прямо на пол в прихожей. Лошадь испуганно повела ушами, потом потянулась мордой к плевку.

Управляющий принял от жены Нинъэмона чашку с кипятком без заварки, но пить не стал и поставил чашку на циновку. Затем, пересыпая свою речь малопонятными канцелярскими оборотами, принялся пересказывать содержание подписанного вчера контракта. Арендная плата — две иены двадцать сэн с каждого тамбу^[11], причём договор возобновляется каждые три года. При неуплате в срок начисляется двадцать пять процентов пени в год. В арендную плату включается сельскохозяйственный налог. Дом Нинъэмона выкуплен у прежнего арендатора за пятнадцать иен, поэтому Нинъэмону надлежит погасить этот долг в течение будущего года; обработка участка после сбора урожая должна производиться с помощью лошади; лён разрешается возделывать только на площади, не превышающей одной пятой всей арендованной земли; азартные игры запрещены; предполагается помощь соседям; в случае богатого урожая арендная плата не повышается, а в случае неурожая не снижается, обращаться с какими бы то ни было жалобами непосредственно к хозяину фермы запрещено. Запрещено также вести хозяйство хищническим образом — и так далее, и тому подобное.

Нинъэмон, который, разумеется, никак не мог с одного раза постичь все эти премудрости, мысленно посылал управляющего ко всем чертям, однако молчал, сосредоточенно глядя в открытую дверь на своё поле.

— Лошадь-то у тебя есть, зачем же мотыгой работаешь? Смотри, не сегодня-завтра снег выпадет! — Управляющий, очевидно, решил перейти к делу.

— Лошадь есть, это верно, плуга вот нет, — насмешливо фыркнул Нинъэмон.

— Можно взять напрокат.

— А платить чем?

Разговор прервался. Управляющий подумал, что теперь он знает, как обойтись с этим дикарём при следующей встрече. Действуя прямо, с ним не сговоришься. Тут нужен особый подход, ну хотя бы отнестись поприветливее к его жене.

— Ничего, всё образуется, — сказал он. — Только потерпи немного. Хозяин наш — один из самых богатых людей в Хакодатэ и обо всём понятие имеет.

Покинув хижину Нинъэмона, управляющий энергично зашагал прочь.

Нинъэмон вышел вслед за управляющим, провожая его взглядом. Кавамори вытащил из кошелька монету в пятьдесят сэн и сунул её в руку жене Нинъэмона. Нужно задобрить управляющего, преподнести ему подарок, сказал Кавамори, иначе житья не будет. Пусть Нинъэмон купит сакэ и сегодня же вечером отнесёт ему. А плуг Кавамори им одолжит свой. Нинъэмон продолжал пристально смотреть вслед управляющему, и вдруг им овладела дикая, всепоглощающая злоба, даже в горле пересохло, и он снова плюнул.

Оставшись одни, муж и жена вновь принялись за работу. Солнце садилось, становилось всё холоднее. Обильный пот застывал, обжигая, как лёд. Нинъэмон, однако, был бодр. В мрачных мыслях появился просвет, в котором сейчас навязчиво сверкала и вертелась круглая пятидесятисэновая монетка. Орудуя мотыгой, Нинъэмон старался прогнать видение, даже хмурился, но когда понял, что все его попытки тщетны, как-то глупо осклабился, и ухмылка долго не сходила с его лица.

Близились сумерки, над потемневшей вершиной Комбудакэ появились облака, и к ним медленно поплыло солнце. Окинув взглядом обработанный им обширный участок, Нинъэмон, довольный, вернулся домой. Он быстро вычистил мотыгу, задал корм лошади. Жена принялась за стряпню.

Вытерев рукавом пот со лба, Нинъэмон потребовал у неё полученную от Кавамори монету. Но она рассталась с деньгами лишь после того, как получила несколько оплеух. Тяжело ступая, Нинъэмон вышел из хижины, предоставив жене заканчивать ужин в унылом одиночестве. Он отправился в город, по дороге развлекаясь тем, что то прятал монету за пазуху, то вынимал её и подбрасывал вверх щелчком большого пальца.

В десятом часу, — девять часов на ферме это уже глубокая ночь, — Нинъэмон, изрядно подвыпивший, неожиданно появился в дверях дома Сато. Сато и его жена тоже, как видно, выпили за ужином. Все трое уселись вокруг очага и снова принялись пить и вести пустую болтовню. Был уже двенадцатый час, когда Нинъэмон наконец вернулся домой. Жена, повернувшись спиной к угасающему очагу, крепко спала на рваном ватном одеяле, брошенном поверх голых досок. Пошатываясь, Нинъэмон на цыпочках подкрался к ней и обнял с хохотом. Жена, вздрогнув, проснулась, однако ей было не до веселья. От шума проснулся ребёнок. Жена хотела взять его на руки, но Нинъэмон схватил её и привлёк к себе.

— Всё злишься? Я к тебе с лаской, а ты сердишься? Ах ты, зверушка милая! Дай срок. Вот увидишь, я наряжу тебя в шёлковое платье, настоящее. Этот прохвост управляющий, — Нинъэмон сплюнул, не разбирая куда, — ещё будет дрыхнуть, а я уже поговорю с хозяином с глазу на глаз. Дурочка! Я ещё покажу себя! А ты — милая! Я тебя всем сердцем люблю! Ну, ладно, ладно. Это тебе, возьми, наверняка поправится!

Он вытащил из-за пазухи завёрнутые в стружку рисовые пирожки с бобовой начинкой и, размяв один в своей громадной руке, запихнул его жене в рот, так что она едва не задохнулась.

3

Дувший много дней подряд сухой ветер в конце концов пригнал тучи, и теперь они беспорядочной толпой бродили по синему небу. Сражение между солнцем и мокрой кашей из дождя и снега шло с переменным успехом, но в конце концов победили снег с дождём. К этому времени Нинъэмон успел вспахать лишь часть своего поля. Впрочем, и на этой части можно было сеять озимую пшеницу. Жена позаботилась о топливе на зиму. Только прокормиться было трудно. Того, что они с собой привезли, хватило лишь на несколько дней. И вот однажды Нинъэмон отвёл клячу в город и продал её, чтобы втридорога купить пшеницы, проса и бобов. А без лошади нельзя было заняться зимним извозом, и Нинъэмон вынужден был проводить время в праздности, ожидая, когда затвердеет снег.

Наконец снег покрылся твёрдой коркой, и Нинъэмон, оставив жену и сына, нанялся дровосеком на казённые вырубки у подножья Маккаринупури. Он работал здесь, не жалея сил, а когда снег начал таять, отправился на рыбный промысел в Иванай. Домой он вернулся к концу зимы, чёрный от укусов мороза и солёных брызг. Зато кошелёк его был туго набит.

Нинъэмон сразу же купил сильную лошадь, плуг, борону и семена для сева. Каждый день можно было видеть, как он, громадный и сильный, стоит у своего дома, нетерпеливо всматриваясь в поле, где под лучами благодатного солнца таял скопившийся за пять месяцев снег и от земли, пропитанной влагой, поднимался густой пар. Маккаринупури была окутана тёплой лиловатой дымкой. В проталинах в лесу появились зелёные стебельки подснежников. Прыгая по сухим веткам, защебетали, затрещали дрозды и синицы. Всё, что должно было сгнить, сгнило до конца — и опавшие листья, и лачуга Нинъэмона.

Нинъэмон злобно разглядывал домики других арендаторов. «Чтоб вы сгорели», — мысленно желал он им. Пройдёт три года, и он станет самым богатым арендатором на этой ферме. А через пять лет — пусть маленьким, но самостоятельным хозяином. На десятый год ему передадут права на большую ферму. К этому времени ему исполнится тридцать семь лет. Он представил себе, как идёт в шляпе, в плаще на подкладке, в резиновых сапогах — и сам сконфузился.

Наконец подошло время сеять. Ветер принёс откуда-то чёрные листья сгоревшего во время пожара бамбука. Они упали на поля, как чудесный талисман, и на полях закипела жизнь. В городок хлынули торговцы семенами и удобрениями, и каждую ночь из городского дома свиданий далеко разносились звуки сямисэна.

Нинъэмон впряг лошадь в плуг и вышел в поле. Почва была хорошо увлажнена, от пластов земли, вывернутых отточенным лемехом, поднимался свежий, пряный запах, заставлявший кровь быстрее бежать по жилам.

Всё шло своим чередом. Семена дали ростки, буйно тянувшиеся кверху. Нинъэмон очень скоро перессорился со своими соседями, но ни один из них не осмеливался перечить ему из-за его внушительного роста. Йодзю, да и остальные, завидев его, старались скорее убраться с его пути. Жители деревни боязливо предупреждали друг друга: «Смотри! Долговязый идёт!» Даже самому высокому человеку в деревне приходилось задирать голову, чтобы посмотреть в глаза Нинъэмону, отсюда и пошло это прозвище. Нередко люди сплетничали о нём и жене Йодзю.

Даже привычные к труду крестьяне в эту страдную пору к концу дня валились с ног. Они наскоро ужинали и засыпали мёртвым сном. Один Нинъэмон, не зная усталости, работал и после захода солнца. С неутомимостью дикого животного он копался на своём участке при мерцании звёзд. Потом торопливо проглатывал ужин при тусклом свете очага и уходил. Он шёл прямо к дому, где устраивались собрания арендаторов, дом стоял возле деревенского храма, и там встречался с женщиной.

Храм был окружён невысокой густой рощей. Однажды, в один из тихих, сухих и безветренных вечеров, Нинъэмон ждал там свою возлюбленную. Она любила дразнить его; то приходила слишком рано, то так поздно, что доводила его до бешенства. Нинъэмон сидел, обхватив руками колени, у входа в дом и прислушивался.

Остававшиеся на ветвях сухие листья время от времени с лёгким шелестом падали на землю, изгоняемые молодыми почками. Мягкий, как бархат, неподвижный воздух ласково обволакивал Нинъэмона. Даже его огрубевшие нервы не могли не ощущать этих нежных прикосновений. Чувство покоя охватило его. Он слабо улыбался весь во власти каких-то странных грёз.

Послышались шаги. Он весь напрягся. Однако появившаяся во мраке фигура явно не походила на женскую.

— Кто тут? — вглядываясь в темноту, спросил он негромко, дрожащим от гнева голосом.

— А ты кто? А, это Хироока-сан! Ты что это делаешь здесь так поздно?

Нинъэмон узнал голос Касаи, этой сикокской обезьяны, и пришёл в ярость. Касаи был местным богачом и считался всезнайкой. Уже это одно злило Нинъэмона. Он подскочил к Касаи, схватил его за грудь и в неистовстве заорал, чуть не плюнув ему в лицо.

Касаи, староста храма, пришёл сюда потому, что в последнее время по ночам у храма частенько располагались и жгли костры какие-то бродяги. Это внушало людям беспокойство, и Касаи намеревался спугнуть бродяг. Он был вооружён дубинкой, но, столкнувшись с Долговязым, струхнул и, съёжившись, не мог произнести ни слова.

— Ты что, пришёл мешать мне? Смотри не суйся в мои дела! Не то шею сверну! — прерывающимся от ярости голосом проревел Нинъэмон.

— Нет, нет! Напрасно ты так думаешь, — поспешно возразил Касаи и стал пространно объяснять, зачем пришёл сюда, добавив, что у него есть к Нинъэмону важная просьба. Нинъэмону показался забавным заискивающий тон Касаи, он отпустил его и уселся на порог. Не трудно было догадаться, что Касаи в темноте, выпучив глаза, смущённо потирает ладонью щёку со шрамом. Но вскоре он уселся как ни в чём не бывало, неторопливо достал портсигар и чиркнул спичкой. Его «важная просьба» касалась недовольства арендаторов. Две иены двадцать сэн — плата слишком высокая для этого района, но помещик не снижает её даже при сильном недороде, поэтому все до единого арендаторы увязли в долгах. Если арендатору нечем платить, управляющий отбирает урожай на корню, и крестьянам приходится покупать продукты в городе по бешеным ценам. Сейчас они ждут приезда помещика, чтобы потребовать у него снижения арендной платы. Арендаторы решили послать к помещику Касаи, но одному ему говорить с помещиком бесполезно, вот он и решил взять на подмогу Нинъэмона.

— Всё это ерунда! — возразил Нинъэмон. — Уж так ли это много — две иены двадцать сэн? Или вам не для того даны руки, чтобы вы могли заработать эти деньги? Я никогда не брал взаймы у хозяина ни полушки. И не стану влезать в это дело. Попробуй-ка стань на место хозяина! Ещё жаднее его будешь… Раз ничего не смыслишь, незачем соваться!

Нинъэмону очень хотелось плюнуть в лоснящуюся физиономию Касаи, но он сдержался и плюнул на пол.

— Погоди, погоди! Ты не должен так сразу отказываться!

— Должен или не должен — тебе что за дело? Убирайся! Да поживее!

— Но, Хироока-сан…

— Тебе что, моих кулаков захотелось отведать?

С минуты на минуту могла прийти она. И Нинъэмон проклинал Касаи, с каждым словом становясь всё грубее. В конце концов Касаи пришлось, несмотря на всю его настойчивость, подняться с места. Пытаясь скрыть раздражение, он пробормотал на прощанье несколько вежливых слов и стал спускаться по склону. У развилки он хотел свернуть влево, но Нинъэмон, следивший за ним, рявкнул: «Иди направо!» Касаи и тут не стал противиться. По дороге, ведущей слева, должна была прийти она.

Оставшись один, Нинъэмон, дрожа от злости, притаился во мраке. Как назло, женщина запаздывала. Нинъэмон потерял терпение, вскочил и пошёл по лесной тропке напролом, словно шёл днём по широкой дороге. Обострённое, как у зверя, чутьё подсказало ему, что в редком кустарнике у тропинки кто-то есть. Он замер на месте, вглядываясь в кусты. В ночной тишине послышался приглушённый женский смех — дразнящий, чувственный. Нинъэмон ощутил знакомый запах женского тела.

— Ага, скотина! — заорал он и бросился в кустарник. Обутый в соломенные сандалии, он сделал несколько шагов по твёрдым сучьям и колючкам и вдруг наступил на мягкое, вздрогнувшее тело. Он отдёрнул было ногу, но, охваченный бешенством, тут же навалился на женщину всей тяжестью.

— Ай, больно!

Вот это ему и хотелось сейчас услышать. Это слово подлило масла в огонь. От ярости у него помутилось в глазах. Он набросился на женщину, стал бить её и пинать ногами. Женщина закричала от боли, обвила его руками и укусила. Нинъэмон крепко схватил её за плечи выволок на тропинку. Она пыталась вырваться, царапая его лицо длинными острыми ногтями. Рыча, как грызущиеся собаки, они сплелись клубком и повалились на землю, не прекращая борьбы. Женщине всё же удалось вырваться от него. Опасаясь, как бы она не убежала, Нинъэмон одним прыжком вскочил с земли, готовый броситься в погоню, но женщина снова обхватила его руками. В каком-то исступлении они опять принялись колотить и царапать друг друга. Схватив женщину за волосы, Нинъэмон поволок её по земле. Когда они появились наконец у храма, оба были покрыты ссадинами и синяками. Дрожа всем телом от животной страсти, женщина распростёрлась на полу. А Нинъэмон, стоя над ней во мраке, даже слегка пошатывался от сжигавшего его возбуждения.

4

В этом году на Хоккайдо с начала июня наступили необычные для весенней поры холода с затяжными дождями. Если в главных районах Японии, где много заливных полей, засуха не считалась бедствием, то на Хоккайдо в таких деревнях, как деревня К., где велось только богарное земледелие, обычно радовались хорошему дождю. Но в этом году дождей было слишком уж много, и крестьянам ничего не оставалось, как угрюмо вздыхать. На фоне зеленеющих рощ и полей грязными пятнами выделялись крестьянские лачуги. Из свинцовых туч, затянувших небо сплошной пеленой, не переставая моросил холодный, ПОХОЖИЙ на осенний, дождь. Мостки на низких межах всплыли, и между ними пробивались длинные стебли водяного овса. В воде, стоявшей на полях, сновали головастики. Печально куковали кукушки в роще. С утра до вечера стучали по крышам капли, словно где-то в отдалении сыпали на доску мелкие бобы, а когда дождь на время прекращался, дул сырой холодный ветер, от которого, казалось, вянули и деревья и трава.

Однажды староста оповестил крестьян, что из Хакодатэ приехал хозяин фермы и зовёт всех на собрание. Нимало не заботясь об этом, Нинъэмон с утра запряг лошадь и уехал в город. Возле транспортной конторы уже стояли две телеги. Лошади понуро опустили головы, их гривы, намокшие от дождя, слиплись и повисли длинными прядями, с которых непрерывно стекала вода. От спин лошадей шёл пар.

Нинъэмон толкнул дверь и вошёл в контору. Трое молодых парней развели костёр прямо на земляном полу и грелись. Крестьяне, занимавшиеся извозом, слыли отчаянными и грубыми. То и дело отодвигаясь от костра, разгоравшегося всё жарче, они вели разговор о шайке картёжников, которые появились в городке: сезон дождей был для них наиболее благоприятным временем. Говорили, будто они хотели обобрать крестьян, но обожглись на этом деле, и их всех в скором времени выпроводят из города.

— Ты тоже, пожалуй, не прочь бы сыграть разок и зашибить деньгу! — вызывающе сказал один из парней Нинъэмону.

В комнате было темно и сыро. Нинъэмон молча протиснулся к огню. На улице шаркали соломенными сандалиями редкие прохожие, обычного для этого времени года оживления не было и в помине. Молодой конторщик дремал, подперев щёку рукой, в которой он сжимал кисточку для письма. Так, в праздной скуке, они провели два с лишним часа, ожидая грузов. Глупая болтовня всем надоела, и в конторе воцарилось угрюмое молчание, людей одолевала зевота.

— А что, не сыграть ли нам по маленькой? — вдруг предложил Нинъэмон, обведя всех взглядом.

Он улыбался редкой для него простодушной улыбкой. Глядя на его улыбающееся лицо, все невольно к нему потянулись. Принесли циновки. Четверо сели в круг. Один осторожно взял со стола конторщика чайную чашку. Другой извлёк из-за пазухи две игральные кости.

Услышав возбуждённые голоса, конторщик проснулся. Игра была в самом разгаре. Конторщик чуть было не поддался искушению, но вовремя спохватился.

— Эй, такими вещами здесь нельзя заниматься!

— Раз нельзя, так пойди, чёрт подери, найди нам грузы, — отмахнулся Нинъэмон.

Наступил день, а грузов всё не было. Нинъэмону не везло, и он уже жалел, что предложил начать игру. И чем горше становилось у него на душе, тем сильнее не везло в игре. Расстроенный и раздражённый, он резко поднялся с места. Его партнёры что-то сказали, но он, даже не оглянувшись, вышел из конторы. Дождь не прекращался. По земле тяжело стлался дым, вылетавший из кухонных труб.

От дождя всё намокло и разбухло — деревья, трава, земля. Небо висело так низко, что, казалось, вот-вот рухнет на землю. Мрачный как туча, Нинъэмон отправился домой. Он готов был сейчас на любое сумасбродство, только бы облегчить душу. Подъезжая к дому, он заметил, что трое старших детей Сато, промокшие с головы до ног, закинув за спину узелки, возвращаются, видимо из школы, прямо по его полю, чтобы сократить себе путь. Нинъэмон крикнул им, чтобы остановились. Ребята оглянулись и, увидев Долговязого, изменились в лице от страха. Они подняли руки, готовясь защитить себя от ударов, и стояли неподвижно, словно приросли к земле.

— Вы что же это, паршивцы, топчете чужое поле? Крестьянские отродья, а не знаете, что поле надо беречь?

— А ну идите, идите сюда! — заорал Нинъэмон, выпрямившись во весь рост и злобно глядя на детей.

Испуганные дети с плачем, боязливо приблизились к нему. Железный кулак Нинъэмона опустился на щёку худенькой старшей девочки, едва не своротив ей скулу. Дети громко заревели, словно им всем разом стало больно. Но Нинъэмон не пощадил ни старших, ни младших — всех отлупил.

Он пришёл домой. Жена, сидя на циновке, шумно рубила солому на корм лошади. Ребёнок, высунув из лохмотьев свою круглую большую голову, следил за дождевыми каплями, падающими с потолка. Духота была такой же гнетущей, как настроение Нинъэмона, грязь в хижине особенно бросалась в глаза после относительной чистоты транспортной конторы. Нинъэмон молча прибрал лошадь и поспешил выйти на воздух. Капли дождя забирались под одежду, вызывая озноб. Раздражение Нинъэмона всё росло. Он направился было к хибарке Йодзю, но вдруг вспомнил, что все сейчас собрались у храма, и тоже пошёл туда.

С самого утра пятьдесят арендаторов дожидались помещика. Тот появился лишь после полудня, в сопровождении управляющего. На нём было дорогое тёплое пальто. Заняв почётное место, помещик молитвенно сложил — ладони и важно повернулся лицом к храму. Затем высокомерно обратился к крестьянам со словами, из которых они и половины не поняли. Лица их выражали недоумение, однако они кивали головой всякий раз, когда хозяин делал паузу. Наконец подошла очередь выступить Касаи. Прежде всего он заявил, что помещик — это отец, а арендаторы — его дети, а затем довольно бойко изложил требования арендаторов, на ходу опровергая их, как неразумные, придуманные тёмными людьми и потому несвоевременные, и ещё что-то в таком же духе. Нинъэмон пришёл как раз в тот момент, когда говорил Касаи, и, прислонившись к дверному косяку, стал слушать.

— А теперь, когда мы высказали свои просьбы, нам надобно слить наши сердца воедино и не беспокоить господина управляющего. — Тут Касаи обвёл взглядом собравшихся. — Как говорится в одном из псалмов Тэнри: «Все страны живут в добром согласии». Так и мы должны строго придерживаться установленных правил. Нас много, но это в равной степени справедливо для всех. Вот, господин, некоторые арендаторы посеяли льна больше, чем полагается. Это достойно лишь порицания, такого своеволия нельзя допускать.

Нинъэмон пренебрёг правилами пользования землёй и половину участка засеял льном. Поэтому слова Касаи он принял на свой счёт.

— Один из этих бесчестных людей даже не пожелал явиться сюда!

У Нинъэмона в ушах зазвенело от ярости. Ещё что-то вкрадчиво болтал Касаи, читал ещё какие-то нравоучения помещик, но вскоре Нинъэмон услышал, как все стали шумно подниматься со своих мест. Нинъэмон угрюмо смотрел на выходивших из дома. Массивная фигура владельца фермы, в молодости, видно, немало потрудившегося, внушала невольный страх. Нинъэмон провожал Касаи злобным взглядом.

Через некоторое время, шумно и весело болтая, стали расходиться арендаторы. Позже других показался Йодзю. Небольшого роста, он со спины выглядел молодым, почти юношей. Нинъэмон нагнал его и ударил по уху. Йодзю покачнулся, схватился за ухо и, даже не оглянувшись, пустился наутёк, как кролик, подгоняемый рёвом хищного зверя. Он надеялся найти защиту у идущих впереди, догнал их и стал прятаться.

— Ты кто, нищий, вор или просто скотина? Зачем подучил своих сопляков вытаптывать чужое поле? Я тебе покажу! Ну-ка иди сюда! — орал Нинъэмон.

Он налетел на Йодзю. Несколько человек бросились их разнимать, и все вместе, сплетясь в клубок, повалились на грязную глинистую дорогу. Когда наконец удалось оторвать Нинъэмона от Йодзю, Йодзю был бледен как мертвец. Ему здорово досталось. Тем, кто оказался в роли посредников, пришлось свернуть к домику Йодзю. По пути они пытались умиротворить Нинъэмона.

В хибарке, забившись в угол, всё ещё горько плакала избитая Нинъэмоном старшая дочь Йодзю. Жена Йодзю, с длинными угольными щипцами в руке, и жена Нинъэмона, с младенцем за спиной, сидели, разделённые очагом, и изливали друг на друга потоки брани. Увидев, что вслед за Йодзю, облепленным грязью и окровавленным, в дом вошёл Нинъэмон, жена Йодзю вскочила и, ни о чём не спрашивая, вызывающе стала перед Нинъэмоном. Скрежеща зубами, она «выпучила на него глаза, готовые выскочить из орбит, но от душившей её ярости не могла произнести ни слова. Вдруг она замахнулась щипцами, однако Нинъэмон легко вырвал их у неё из рук. Когда же она попыталась укусить обидчика, он отшвырнул её в сторону. Не слушая посредников, которые уговаривали их выпить по чашечке сакэ и разойтись с миром, Нинъэмон забрал жену и отправился домой. Жена Йодзю, как была босая, с бранью побелела за ними, продолжая поносить их и после того, как они скрылись в хибарке.

Нинъэмон уселся возле очага и молча смотрел на бесновавшуюся женщину. Такой оборот дела оказался для него неожиданным. Странное смятение наполнило его душу. То, что ему вдруг пришлось порвать с любовницей, и злило его, и забавляло, и вызывало сожаление. Нинъэмон не отвечал на её ругань, и она не входила в дом. Наконец, прокричав охрипшим голосом последнее оскорбление, она под дождём ушла к себе. В уголках рта Нинъэмона появилась насмешливая складка. Вот к чему привела его глупость. «А, наплевать!» — решил он.

Нинъэмон вдруг почувствовал страшную усталость и какое-то тупое безразличие. Так не хотелось выслушивать горькие слова ревности от жены, только сейчас узнавшей правду. Кроме того, он вдруг понял, что способен па любую жестокость. Значит, надо попридержать свой характер. Чтобы избежать упрёков жены, Нинъэмон засыпал её приказаниями. Потом он поспешно съел свой поздний ужин и, с шумом отбросив палочки для еды, как был, в грязной, пропитанной потом одежде, вышел из дому. Ноги несли его н притону, устроенному наехавшими в деревню картёжниками.

5

Дожди, лившие почти целый месяц, наконец прекратились, и установилась ясная погода. Лето сразу вступило в свои' права. Повсюду как-то незаметно расцвели и распустились цветы, в лесу зазеленели и разрослись листья диких вишен и магнолий. Вместе с летом пришла тяжёлая, удушливая, как в парной бане, жара. На полях появились заросли сорняков, заглушавших посевы. Со страшной быстротой расплодились вредители. Напрасно надеялись крестьяне на то, что от длительных дождей насекомые погибли. Над капустой как ни в чём не бывало тучами носились бабочки-капустницы. Посевы бобов буквально кишели вредителями. На ячмене появились чёрные точки головни, листья картофеля покрылись предательским белым налётом мучнистой росы. Слепни и комары, жужжа, кружились над полями, как разведчики какой-то огромной армии. Лачуги были увешаны грязным тряпьём, которое во время дождей мокрым сваливалось в кучу.

Крестьяне целыми семьями выходили в поле. Началась отчаянная борьба человека с природой.

Обычно крестьяне во время работы мурлыкали себе под нос разные песенки, однако сейчас они вгрызались в землю молча, согнувшись в три погибели, обильно поливая её своим потом. Лошади, низко, до самой земли опустив морды, увязали в ещё мокрой земле, отгоняя хвостами слепней, распухших от крови, слепни шлёпались на землю я, перевёрнутые на спину, сучили похожими на стальные проволочки лапками. Но они не дохли, и очень скоро, ловко работая крылышками, переворачивались на брюшко, отдыхали в траве и снова присоединились к полчищам насекомых, жужжавших в ослепительных лучах солнца.

Летние культуры не уродились, один только лён, как обычно, дал урожай. Участок, где 6н был посеян, напоминал то синий бархат моря, то изумрудный ковёр. Нежные гибкие стебли украсились на концах красновато-коричневыми зёрнами.

Как-то управляющий, обходя ферму, заметил Нинъэмону:

— Нельзя сеять столько льна. Почва истощится, и на ней уже ничего не вырастишь. Беда мне с тобой!

— А мне, думаешь, легко? У тебя своя беда, у меня — своя. Только беды наши разные. С голоду я подыхаю — вот она, моя беда! — сердито отрезал Нинъэмон. Один закон жизни был для него превыше всего — добыть пропитание.

Когда пришло время, Нинъэмон погрузил лён на телегу и повёз его: в Куттян на полотняную фабрику. Ему хорошо заплатили и попросили привезти ещё, обещая высокую цену за семена — в других районах лён не уродился. Нинъэмона приятно согревали спрятанные за пазухой сто иен. чистой прибыли, и он с удовольствием подумал о богатом урожае льна, дозревавшем на его поле. Нинъэмон зашёл в кабачок. Внимание его привлекла красивая женщина, каких ему не случалось видеть в деревне. Сакэ действовало на Нинъэмона по-разному: то приводило его в ярость, то нагоняло грусть. Иногда он впадал в буйство, иногда становился весёлым и благодушным. Сегодня сакэ, разумеется, привело его в великолепное настроение. Его нимало не заботило, что с ним пьют совершенно чужие ему люди, и, захмелев, он стал отпускать громкие шутки. В такие минуты Нинъэмон походил на большого, глупого ребёнка. Привлечённые шутками, вокруг него стали собираться люди. Женщина даже не противилась, когда он усадил её к себе на колени и потрепал по щеке.

— Вот было бы смеху, если бы на твоей щеке выросла моя борода. — От природы неразговорчивый, Нинъэмон неуклюже шутил, заставляя покатываться со смеху женщину и других посетителей кабачка. Уже вечерело, когда Нинъэмон вышел на улицу. По пути он купил отрез яркого муслина, три бутылки пива и немного жмыхов.

Дорога между Куттяном и деревней проходила по хвойному лесу, мимо подножья Маккаринупури. Величественные, в несколько обхватов, пихты, окружённые густыми зарослями папоротника, казалось, упирались в самое небо. В редких просветах между ними то появлялась, то исчезала луна.

Удобно устроившись на передке повозки, Нинъэмон потягивал пиво и хрипло горланил песни, эхом разносившиеся по лесу. В конце концов он свалился в телегу и уснул. Ко всему привычная лошадь тащилась вперёд, выбирая дорогу среди рытвин и выбоин. Телега тряслась и подпрыгивала, но Нинъэмон ничего не замечал: он то впадал в приятное забытьё, то грезил наяву.

И вдруг Нинъэмона будто вырвали из этого глубокого, приятного сна: он увидел перед собой встревоженное, мрачное лицо деда Кавамори. Весело настроенному Нинъэмону показался смешным серьёзный вид родственника, и он чуть было не расхохотался. Но тут обнаружил, что телега стоит прямо перед его хибаркой, а вокруг собрался народ. Там были управляющий, Йодзю, Староста. Это показалось Нинъэмону странным и необычным. Заметив, что Нинъэмон пришёл в себя, Кавамори сказал ему:

— Иди скорей в дом. Малыш твой, никак, помирает. Дизентерия на него напала!

Одним; рывком Нинъэмон был перенесён в суровую действительность. Лицо его, уже готовое расплыться в широкой улыбке, исказилось. Кровь бросилась в голову. Хмель моментально улетучился. Нинъэмон соскочил с телеги и вбежал в хижину. Там тоже были люди. Нинъэмон поискал глазами жену. Свернувшись комочком рядом с малышом, который уже почти не дышал, она горько плакала и причитала. Касаи поставил на колени свой старый чемоданчик, который всегда был при нём, и извлёк из него, что-то похожее на талисман. Увидев Нинъэмона, он воскликнул:

— А, Хироокд-сан, вы вовремя вернулись!

Жена бросила на Нинъэмона взгляд, полный страха, печали и упрёка, и разрыдалась. Нинъэмон быстро подошёл к ребёнку. Малыш так отощал, что, кроме головы, большой, как у осьминога, у него будто ничего и не осталось. Он до неузнаваемости ослаб и похудел. Просто не верилось, что за каких-нибудь полдня это маленькое существо могло так измениться. Тоска и беспокойство, близкие к злобе, охватили Нинъэмона. Неведомые ему жалость и нежность жгли сердце. Он стоял в растерянности, как человек, которому вдруг насильно навязали что-то такое, о чём он до сих пор понятия не имел. Беспомощность терзала его. Он не знал, что ему делать. И от этого злился.

Между тем Касаи, приняв важный вид, взял в руки талисман и с торжественной медлительностью стал поглаживать им живот ребёнка, делая рукой вращательные движения и бормоча заклинания. Только это и внушало теперь надежду Нинъэмону. Стоявшие рядом люди напряжённо следили за каждым движением Касаи, словно ждали, что вот-вот произойдёт чудо. Ребёнок продолжал плакать жалобным тоненьким голоском. Сердце Нинъэмона разрывалось на части. И всё же, пока ребёнок плакал, ещё оставалась какая-то надежда. Но вот он умолк. Его большие глаза стали неестественно широкими и застыли. Нинъэмон е немой мольбой смотрел на Касаи. От скопления людей воздух в лачуге стал спёртым. С облысевшего лба Касаи катились крупные капли пота, и Нинъэмон вдруг почувствовал к нему уважение. Почти целых полчаса Касаи священнодействовал. Потом взял свой старый чемоданчик, бережно извлёк из него бумажный свёрток и почтительно поднял его на уровень лба. Развернув свёрток, он взял пальцами небольшой, вырезанный из бумаги квадрат, на котором было что-то написано, и свернул его в трубочку. Затем велел принести воды, влил её в трубочку и сказал Нинъэмону, чтобы тот напоил ребёнка. Однако Нинъэмон никак не мог решиться. Вместо него это сделала жена, и ребёнок, у которого пересохло в горле, жадно выпил воду. «Слава богу», — подумал Нинъэмон.

— Я сам пережил смерть ребёнка и очень сочувствую тебе. Если хочешь спасти своего малыша, молись всем сердцем. Понял? Человек тут бессилен, — наставительно произнёс Касаи. Жена Нинъэмона с плачем молитвенно сложила руки.

Ребёнок истекал кровью. Медленно наступили сумерки, в хижине стало темно. Малыш с мольбой глядел на обступивших его людей, совсем как взрослый. Дыхание его становилось всё слабее и слабее…

Ребёнок умер. Пришёл сельский врач в сопровождении полицейского. Явился и управляющий с завёрнутым в бумагу приношением покойному. Некоторое время три должностных лица распоряжались в доме при свете фонарей, — непривычная для этой лачуги роскошь, — и вскоре запах карболки выгнал Нинъэмона и его жену наружу. Охваченные гнетущей тоской, подавленные, стояли они рядом с Кавамори, — их освещал бледный свет ущербной луны.

Соседи стали расходиться по домам. Ушли вскоре и Кавамори с Касаи. Тишину свежей прохладной ночи нарушал лишь писк насекомых. Нинъэмона тяготило сейчас общество жены, а жена, в свою очередь, почувствовала ненависть к мужу. Она приткнулась к краю телеги; Нинъэмон бесцельно ходил взад и вперёд перед хижиной, поминутно сплёвывая. Случись такое несчастье у других, к ним наверняка пришли бы соседи и, беседуя о том, о сём за бутылкой сакэ, помогли бы скоротать ночь и забыться. А у Нинъэмона даже Кавамори не захотел остаться. Жене показалось это обидным, и она стала тихонько всхлипывать. Часа три просидели они перед хижиной, погруженные в свои думы, а луна равнодушно бросала слабый свет на их скорбные фигуры.

Наконец Нинъэмон, видимо что-то надумав, неуклюже вошёл в хижину. Жена поглядела ему вслед, со злостью всматриваясь в тёмный вход, похожий на вход-в пещеру. Через некоторое время Нинъэмон вышел с умершим ребёнком за спиной. В руках у него была мотыга.

— Иди за мной, — бросил он жене и быстро пошёл по направлению к дороге. Как животные понимают друг друга с одного короткого крика, так и жена Нинъэмона сразу смекнула, что он собирается делать. Она тяжело поднялась и последовала за мужем, не переставая всхлипывать.

Вот и деревенское кладбище па холме слева от дороги. С вершины холма была видна вся ферма Мацукава, и казалось, до горных цепей Рубэсибэ и Нисэкоан рукой подать, так же как и до пика Комбудакэ на той стороне реки. Голубел прозрачный воздух летней ночи, всё вокруг было залито фосфорическим сиянием луны. Тучи комаров с писком и жужжанием облепили Нинъэмона и его жену.

Выбрав свободное место между рядами деревенских памятников и каменных надгробий, Нинъэмон начал рыть могилу, так и не сняв со спины мёртвого ребёнка. Глухой стук вгрызающейся в землю мотыги резко врывался в тишину, царившую вокруг. Жена, сидя рядом на корточках, плакала, хлопая себя то по одной щеке, то по другой, чтобы убить комара. Вырыв небольшую яму, Нинъэмон доложил мотыгу на землю и вытер нот с лица. Летняя ночь дышала миром и покоем. И тут вдруг его поразила страшная мысль. Некоторое время он стоял, широко раскрыв глаза, потом заплакал громко и пронзительно, словно капризный ребёнок. Это было ужасно. Жена уставилась на него с тупым изумлением и страхом.

— Касаи, эта синокская обезьяна, — он убил нашего малыша! Он убил! — грозно крикнул Нинъэмон прерывающимся от рыданий голосом.

На следующий день, собираясь грузить телегу льном, он обнаружил забытый там отрез муслина. Яркая материя, покрытая утренней росой, сверкала в грязной телеге, как радуга среди туч.

6

Похоронив сына, Нинъэмон стал ещё сильнее буйствовать. Его состояние усугублялось невыносимым зноем. На небе не было* ни облачка, казалось, оно отдало всю спою влагу весной и сейчас не посылало ни капли. Всходы посевов, которые должны были дать урожай осенью, пожелтели. Крестьян охватило отчаяние, порождённое беспомощностью перед силами природы.

В самую страду в посёлке устроили ярмарку. В другой год она прошла бы незамеченной, но сейчас, потеряв всякую надежду на урожай, решили хоть сколько-нибудь заработать на лошадиных торгах, устраиваемых незадолго до ярмарки, поэтому теперь на этих торгах царило необычное оживление. Даже из соседних деревень понаехали любопытные и зеваки. На пустыре за конторой выстроили временные конюшни и поставили туда около тридцати до лоска вычищенных лошадей. Среди них особенно выделялась лошадь Нинъэмона.

На следующий день состоялись состязания лошадей. Посмотреть на них приехал из Хакодатэ сам хозяин фермы. Соорудили балаганы, передвижные лавочки, воздух был пропитан обычными для празднества, душными запахами, среди которых, привлекая внимание мужчин, разгуливали нарядные девушки.

Вокруг места состязаний люди образовали живой забор.

Для хозяев было выстроено небольшое возвышение! Рядом с помещиком Мацукава сидела дочь Касаи, ходившая за детьми помещика. Она уехала в Хакодатэ ещё несколько лет назад. У неё было такое же овальное, как у отца, лицо. Жизнь в Хакодатэ несколько обтесала её, и она заметно выделялась здесь своим городским видом и манерами. Молодые парни, участники состязаний, старались блеснуть перед ней ловкостью. Некоторые же говорили, что не стоит зариться на чужую содержанку.

Словом, на состязаниях царило буйное веселье. Победителей награждали громом аплодисментов, сотрясавших сухой воздух. Никто не мог усидеть дома.

Нинъэмон в это время был увлечён игрой в кости. Он попался на удочку партнёров, вначале нарочно проигравших ему, и втянулся в игру. Чем больше он входил в азарт, тем больше проигрывал, и чем больше проигрывал, тем больше входил в азарт. Давно уже уплыли деньги от продажи льна. И всё же он решил ни за что не продавать лошадь. У него ещё оставался овёс. Правда, овёс ещё на корню был законтрактован конторой фермы, которая затем поставляла его продовольственно-фуражному управлению армии. Крестьянам это казалось выгоднее, чем, конкурируя друг с другом, продавать овёс местным торговцам. Но разве могли торговцы отнестись равнодушно к этому бойкоту? Они побывали в каждом крестьянском дворе, обещая за овёс цену куда более высокую, чем давало армейское интендантство. От них крестьяне узнали, что деньги из интендантства поступают сначала в контору и что контора, прежде чем выплатить их крестьянам, удерживает арендную плату. И для помещика и для конторы это очень удобно.

Нинъэмон пока не собирался платить за аренду участка и без долгих разговоров принял твёрдое решение. Воспользовавшись тем, что внимание односельчан отвлечено состязаниями, он договорился с торговцами и сбыл им весь овёс.

После этого он пошёл на скачки. Ведь там должна была участвовать и его лошадь. Нинъэмон славился как искусный наездник на лошади без седла. Настал его черёд, и он выехал на поле. Зрители всячески выражали свой восторг. По их мнению, лошадь Нинъэмона была лучшей. Одобрительный шёпот и восторженные взгляды привели Нинъэмона в отличное расположение духа. «Непременно выиграю», — подумал он.

Шесть лошадей вышли на старт. Флажок поднялся и опустился, но Нинъэмон нарочно медлил. Он вёл свою лошадь умеренной рысью, слегка натягивая поводья и стараясь держаться внутренней стороны круга. От ветра, который сыпал пылью в его разгорячённое лицо, захватывало дыхание, но это было даже приятно. Пройдя почти восемь десятых круга, Нинъэмон слегка ослабил поводья. Лошадь почувствовала свободу и рванулась вперёд. Он не отрывал глаз от впереди идущего всадника и, подбадривая лошадь криками и кнутом, постепенно догнал его. Уже был близок финиш. Нинъэмон, войдя в азарт, защёлкал кнутом. Вот морда его лошади поравнялась с крупом лошади соперника, расстояние между ними всё сокращалось. До слуха Нинъэмона отчётливо донёсся одобрительный рёв возбуждённой толпы. «Ну, ещё немножко!» — в нетерпении думал он.

И тут случилось непоправимое. Дети помещика, игравшие возле устроенного для него возвышения, вдруг вышли на поле. Дочь Касаи, не помня себя, побежала к ним с криком: «Осторожно!» Все судорожно глотнули слюну. В это мгновение лошадь соперника, вспугнутая, видимо, ярким платьем девушки, шарахнулась в сторону и оказалась Прямо перед лошадью Нинъэмона. Нинъэмона подбросило в воздух, и в ту же секунду он покатился по земле, но быстро вскочил и подбежал к своей лошади, которая попыталась подняться, опираясь на задние ноги, по снова упала. Зрители устремились на поле, окружили Нинъэмона.

У лошади были сломаны передние ноги. Растерянный Нинъэмон обвёл отсутствующим взглядом обступивших его людей. Что он мог сделать?

Заметив в толпе кузнеца, кое-что смыслившего и в коновальстве, Нинъэмон пришёл наконец в себя и обратился к нему за помощью, после чего уныло побрёл прочь. Он плохо соображал, что происходит вокруг, и шёл сквозь расступавшуюся перед ним толпу, как лунатик. Дойдя до угла, где находилась контора, он, в порыве слепой злости, схватил с земли горсть камней и запустил ими в застеклённую дверь полетели осколки, и словно откуда-то издалека до него донёсся звон разбитого стекла. Однако Нинъэмон медленно прошёл мимо.

Очнувшись, он обнаружил, что сидит на берегу Сирибэси, несущей свои воды мимо горы Комбудакэ, и рассеянно смотрит на её поверхность, подёрнутую лёгкой рябью. Перед ним струился нескончаемый прозрачный поток с маленькими воронками водоворотов, которые то появлялись, то исчезали. Он сидел неподвижно, созерцая эту игру вод, и, в памяти его, словно что-то очень далёкое, всплывали последние события. Всё оживало в его сознании последовательно и чётко; и всё же казалось, будто всё это случилось не с ним, а с кем-то другим. Но стоило ему дойти до того момента, когда он упал с лошади, как нить воспоминаний неожиданно обрывалась. Снова и снова он упорно перебирал в памяти всё сначала, пытаясь припомнить, что было дальше. «Дочь Касаи… дочь Касаи… что же такое было с дочерью Касаи?.. — спрашивал он себя. Глаза его постепенно тускнели. — Дочь Касаи… Касаи… Да, Касаи — вот кто искалечил мою лошадь». Но даже Касаи представлялся сейчас Нинъэмону человеком далёким, почти незнакомым. Во всяком случае, мысли о нём не могли вывести Нинъэмона из оцепенения. Веки отяжелели, и он погрузился в глубокий сон.

Выло уже далеко за полночь, когда Нинъэмон приплёлся домой. Ещё не войдя в хижину, он ощутил резкий запах карболки. И это вернуло его к действительности. Он с удивлением оглядел свою лачугу, будто увидел её впервые. Безразличие сменилось нервным возбуждением, и он теперь остро воспринимал каждую мелочь. Запах карболки напомнил о смерти сына. Не стряслось ли какой беды и с женой? Он стал искать её за погасшим очагом, шаря руками в кромешной тьме. Жена проснулась и заворочалась на своей убогой постели.

— Где это ты пропадал до этих пор? Лошадь соседи привели. Беда какая приключилась! — проговорила жена отчётливым, совсем не сонным голосом. Глаза Нинъэмона уже привыкли к темноте, он разглядел в углу хижины лошадь. Чтобы она не опиралась на передние ноги, под брюхо подложили циновки и подвязали её к балке. Коленные чашечки были туго обмотаны тряпками, резко белевшими в темноте. И это сразу бросилось в глаза Нинъэмону. Не снимая сандалий, он устало опустился, на пол перед холодным очагом, уронив голову на руки. Лошадь стояла тихо, не шевелясь. Тишину в хижине нарушал лишь писк комаров, такой слабый, что казалось, это сам воздух шепчет что-то. До бола стиснув руки, лежавшие на коленях, Нинъэмон сидел неподвижно, спать ему не хотелось. Казалось, будто лошадь и Нинъэмон полны сочувствия и жалости друг к другу.

Однако уже на следующий день Нинъэмон оправился от удара и стал по-прежнему резким и неуступчивым. Он поехал в город, продал плуг. Взял в кредит в хлебной лавке зерна и бобов, сказав, что контора после того, как продаст овёс, оплатит его долг. Затем Нинъэмон нанял телегу, отправил зерно и бобы домой, а сам пошёл играть в карты.

Вечером того дня, когда происходили скачки, важное событие взбудоражило весь городок. Дочь Касаи не вернулась в дом господина Мацукава. Вначале никто не придал этому значения. В летние вечера парни и девушки нередко прятались в рощах и густых зарослях на полях. Но когда наступила глубокая ночь, решили всё же узнать, нет ли её в доме отца. Однако и там девушки не оказалось. Прибежал встревоженный Касаи. Обыскать обширные поля и множество холмов казалось невозможным. Но чуть забрезжил рассвет, жители деревни всё же отправились на поиски. Девушку нашли лежащей без памяти в лесу, в балке у реки. Придя в себя, она рассказала, что какой-то огромный детина силой затащил её туда и надругался над нею. Касаи в раздумье чуть склонил голову набок и пробормотал: «Хироока», Кто-то видел, как Хироока разбил стёкла в конторе.

Розыск преступника начался в полной тайне, с небывалой для деревни тщательностью. Мацукава даже пообещал щедрое вознаграждение. И хотя напасть на след виновного не удавалось, все подозревали Хироока. Разве не он твердил, будто Касаи убил его ребёнка? А из-за кого, как не из-за дочери Касяи лошадь Хироока сломала ноги? Было уже около десяти вечера, когда кузнец привёл лошадь к Хироока, а тот всё не возвращался. И в деревне никто его не видел. Он даже не зашёл в игорный дом. Словом, все факты были против Нинъэмона, однако прямых доказательств его виновности не нашли.

Прошло лето. Наступило время уборки, и снова зарядили дожди. Негде было сушить зерно, и урожай, доставшийся таким трудом, обречён был на гибель. Арендаторы пришли было в контору просить о снижении арендной платы, но их и слушать никто не стал. Арендную плату удержали из тех денег, которые им причитались за проданный овёс. Где уж тут было думать о семенах на следующую весну, если многие крестьяне не могли даже запастись пропитанием на зиму.

Один лишь Нинъэмон не внёс ни гроша в счёт арендной платы. Буквально ни гроша, не говоря уже о том, что он нарушил договор с конторой о продаже овса. Напрасно уговаривал его управляющий заплатить хоть немного, Нинъэмон ни в какую не соглашался. Тогда управляющий пригрозил наложить арест на имущество Нинъэмона. Но и к этому Нинъэмон отнёсся спокойно, даже пренебрежительно. Какой там арест? На что его накладывать? Ведь даже плата за хижину ещё не внесена в контору. Нинъэмон это хорошо понимал. В качестве крайней меры контора потребовала выселить Нинъэмона, хотя терпела на этом некоторый убыток. Однако Нинъэмон и не думал двигаться с места. Торговцы, которых он надул, и прежде всего хлеботорговец, тщетно старались получить с него хотя бы проценты, о самом долге и речи быть не могло.

7

Само слово Долговязый наводило теперь страх на жителей деревни. Едва завидев Нинъэмона, они спешили поскорее спрятаться. Даже Кавамори и тот перестал покровительствовать своему родственнику и присоединился к тем, кто требовал его выселения. Ни в городе, ни в деревне не нашлось человека, который дал бы Нинъэмону взаймы. Сато, муж и жена, не раз ходили в контору и грозились уехать, если Нинъэмона немедленно не прогонят. Даже полицейский старался держаться подальше от Нинъэмона и ото всего, что его касалось. Никто больше не сомневался в том, что дочь Касаи изнасиловал Нинъэмон. Что бы ни случилось в деревне, всё теперь приписывали Нинъэмону.

Однако Нинъэмон держался стойко и невозмутимо. Судя по всему, он не собирался пока расставаться со своими мечтами. В одном лишь он раскаивался, что увлёкся азартной игрой. Если не прикасаться к картам, работать так же усердно, как сейчас, и так же ловко, как в нынешнем году, сбывать урожай — то за три-четыре года можно будет сколотить приличную сумму.

Он ещё покажет себя… С такими мыслями встретил он зиму.

Но не успевал Нинъэмон справиться с одной бедой, как приходила другая. Пищи у него, пожалуй, хватило бы на зиму, а вот денег он не припас ни гроша. Лошадь после скачек совсем захирела. Можно бы отправиться на заработки, но за это время жену его наверняка выгонят из хижины. Она у него робкая, забитая. А дома ему делать нечего. Семена на будущий год и то не на что купить.

С утра до вечера просиживал Нинъэмон у очага, одолеваемый невесёлыми думами, тупо уставившись на искалеченную лошадь. Так шли дни.

Сато да и другие арендаторы, которых Нинъэмон глубоко презирал, встретили зиму без особых забот, хотя из них безжалостно выжимали арендную плату и они сильно задолжали ростовщикам. Все приготовились к зиме. Несмотря на нужду, крестьяне помогали друг другу, изредка даже устраивали скудные угощения. И только одного Нинъэмона все считали врагом.

Между тем зима, нимало не заботясь о людях, вступала в свои права. С молочно-белого, словно затянутого снежной пеленой неба, не переставая, падали крупные хлопья. И поля, молчаливые свидетели бесславного поражения человека, и леса — владения природы, торжествующей победу, — всё было погребено под снегом. Случалось, что за ночь снегу прибавлялось на целых полметра. Только хижины да деревья чернели на белоснежном фоне земли и неба.

В один из таких дней Нинъэмон, увязая по колено в сугробах, отправился в контору. Он попросил было, чтобы у него купили лошадь, пусть за какую угодно цену, но управляющий в ответ расхохотался: безногая лошадь это всё равно что машина, пожирающая деньги. Тут он, в свою очередь, потребовал от Нинъэмона, чтобы тот немедленно убрался из хижины, так как на его место есть другой арендатор. Если же Нинъэмон будет упорствовать, с ним не станут церемониться, как это было до сих пор, вызовут полицейских из Куттяна, если окажется недостаточно одного местного, и вышвырнут его как собаку. «Так что имей это в виду!» — пригрозил управляющий. Слова управляющего привели Нинъэмона в ярость. «Ну, это мы ещё посмотрим!» — бросил он и пошёл домой.

«Машина, пожирающая деньги!» Так оно и есть. Он раскаивался теперь в том, что из жалости не прикончил лошадь сразу. Нинъэмон вывел лошадь на снег. Как жеребёнок-сосунок, она мягко тыкалась мордой в руки хозяина. Нинъэмон хотел ударить её топором между глаз, но это было выше его сил. Так он и вернулся в хижину вместе с лошадью.

На следующий день Нинъэмон оделся получше и решил съездить в Хакодатэ. Быть может, он, не в пример Касаи, сумеет добиться от помещика снижения арендной платы и таким образом снискать расположение других арендаторов, сохранить место на ферме и обеспечить себе более или менее спокойное существование. В поезде он попытался тщательно обдумать всё, что скажет помещику, но лица людей, переполнявших вагон, как обычно, вывели его из равновесия. Он враждебно оглядывал их, и раздражение его росло.

Вокзал в Хакодатэ показался Нинъэмону огромным. И хотя это было двухэтажное деревянное, весьма неказистое строение, крестьянскому воображению Нинъэмона представилось, будто, каждая его деревянная подпорка стоит невероятно дорого. Поражённый, смотрел он на широкие улицы, очищенные от снега. Однако из гордости старался всячески скрыть своё изумление. Подавляя невольную робость и всё время себя подбадривая, Нинъэмон, выпрямившись во весь рост, шагал по улице, похожий на великана. Он казался грубым произведением первобытной природы, вдруг перенесённым на городские улицы, и люди оборачивались и смотрели ему вслед.

Наконец он добрался до усадьбы Мацукава. До сих пор в его представлении самым большим домом была контора фермы, и здесь он ожидал увидеть нечто подобное, но огромный особняк, перед которым он стоял, ошеломил его своим великолепием.

У парадного входа он сбросил сандалии, сконфуженно вытащил из-за пояса полотенце и тщательно вытер ноги. Его провели во внутренние комнаты. Если не считать спокойной поверхности воды, он никогда ещё не видел ничего более гладкого и сверкающего, чем пол, по которому он ступал, ощущая босыми ногами неприятный холодок. Красиво одетая служанка раздвинула фусума^[12], и в нос Нинъэмону ударил резкий неприятный запах, даже дыхание перехватило. В комнатах было жарко, как летом.

Великолепные толстые циновки были устланы шкурами зверей. На шкуре белого медведя, недалеко от сёдзи, возвышалась гора подушек, на которых, грея руки над большим хибати, восседал помещик, закутавшийся в ватный домашний халат из плотной ткани, наполовину шёлковой, наполовину бумажной. Увидев Нинъэмона, он сердито нахмурился и отвернулся к алькову. Нинъэмон затрепетал под грозным взглядом помещика и робко остановился в дверях. Помещик снова посмотрел на Нинъэмона. Напуганный его гневом, Нинъэмон, неуклюже шлёпая босыми ногами по циновке, приблизился и, весь сжавшись, чтобы казаться как можно меньше, сел перед ним.

— Ты зачем явился? — раздался зычный голос Мацукава, от которого Нинъэмон ещё сильнее съёжился, как от удара, невольно поднял голову и взглянул на помещика. Тот держал во рту большую чёрную сигару, спокойно выпуская кольца голубого дыма. Снова ноздри Нинъэмона защекотал тяжёлый, неприятный запах.

Нинъэмон был словно в бреду и плохо понимал, что говорит. Вначале помещик переспрашивал его и что-то уточнял, но вскоре потерял терпение и заорал на него:

— Не уплатил ни гроша арендной платы и ещё посмел показаться мне на глаза? Когда научишься быть почтительным, тогда и приходи. Болван!

Стены, казалось, задрожали от оглушительного хохота помещика.

При каждом его раскате Нинъэмон втягивал голову в плечи, словно защищаясь от ударов. Наконец он поднялся и ушёл, даже не поклонившись. Лицо его пылало от жары, стоявшей в комнате, и от злости.

Обескураженный и разбитый вернулся Нинъэмон в свою лачугу. Ему показалось, что над всей фермой протянулась тяжёлая, огромная рука помещика. «Болван!» — вновь прозвучало в его ушах. «Хозяин живёт не так, как живу я, — думал Нинъэмон. — Он совсем другой человек. Но если хозяин человек, значит, я не человек. Если же я человек, тогда хозяин — не человек». Мрачные думы одолели Нинъэмона.

Жена его, закутанная в лохмотья, растрёпанная, с безучастным видом сидела перед дымящим очагом, вытаращив глаза и разинув рот. На коленях у неё уже не было малыша. А за стенами хижины сыпал и сыпал снег.

К ночи начался буран. Утром Нинъэмон обнаружил, что вокруг хижины намело по пояс снегу. Резкий, пронизывающий ветер с воем и свистом налетал на лачугу, сотрясая её ветхие стены. В редкие мгновенья затишья всё вокруг наполнялось гнетущей, унылой тишиной.

Нинъэмону хотелось выпить, но сакэ не было ни капли. Наконец, продолжая о чём-то сосредоточенно размышлять, он решительно поднялся, взял топор и подошёл к лошади. Животное доверчиво потянулось к нему мордой. Нинъэмон с каменным лицом что-то пробормотал, погладил лошадь менаду глаз. Потом вдруг откинулся назад, взмахнул топором и с силой опустил его на лоб лошади. Глухой звук удара эхом отозвался в его душе. Не издав ни звука, лошадь упала на передние ноги, потом тяжело повалилась на бок. Задние ноги её задёргались в предсмертных судорогах, остекленевшие глаза застыли.

— Страх какой! Что ты делаешь! Жалко ведь! — обернулась жена, стиравшая в это время какие-то тряпки. Она смотрела на мужа расширившимися от ужаса глазами.

— Замолчи! А то получишь то же самое! — хриплым голосом рявкнул Нинъэмон — так убийца грозит свидетелям.

Но как внезапно стихает буря, так вдруг угасло возбуждение в сердцах супругов. Нинъэмон с окровавленным топором в опущенной руке и жена его, прижимавшая к груди грязную, как половик, скатерть, стояли, смущённо глядя друг на друга.

— Пойди сюда, — прохрипел Нинъэмон, слегка качнув топором. Он стал сдирать с лошади шкуру, жена ему помогала. Запах свежей крови наполнил лачугу. Вскоре шкура была снята, осталась нетронутой лишь голова с вывалившимся толстым языком. На соломе, вызывая невольный ужас, лежала красная туша с белыми узорами сухожилий. Нинъэмон свернул шкуру в трубку и связал соломенной верёвкой.

Он велел жене прибрать хижину. Затем она насыпала в два узла, большой и маленький, зерна, ровно столько, сколько они могли бы унести на спине. Догадавшись, что муж решил уйти отсюда, и представив себе долгую и тяжёлую бродячую жизнь, жена готова была разрыдаться, но страх перед мужем заставил её молча глотать слёзы. Нинъэмон, стоя неподвижно посреди хижины, оглядывал её, словно производил какие-то измерения. Муж и жена обули сандалии. Жена повязалась платком, и Нинъэмон помог ей взвалить на спину её ношу. Тут жена не выдержала и, вздрагивая всем телом, разрыдалась. Вопреки ожиданиям, Нинъэмон не стал её бранить. Он легко поднял свой тяжёлый мешок, забросил его за спину, а сверху положил ещё лошадиную шкуру. Словно сговорившись, они ещё раз обвели взглядом убогое своё жилище.

Едва они открыли дверь, ветер со снегом так яростно ударил им в лицо, что пришлось нагнуть голову. Под тяжестью ноши они проваливались по пояс в ещё не затвердевший снег. Велев жене подождать, Нинъэмон вернулся в хижину. Не снимая поклажи, он бросил один конец соломенной верёвки в очаг, другой — прикрепил к стене, а поверх верёвки насыпал мелко нарубленную сухую солому.

Земля и небо как будто соединились воедино. Порывистый ветер подхватывал с сугробов вихри снега и бросал его, как тучу стрел, в лицо путникам. В снежной пелене то появлялась, то исчезала хижина Сато и роща возле неё. Нинъэмон с женой шли навстречу ветру, и вскоре одежда их побелела, а лица от уколов снежных игл стали тёмно-красными и окоченели. То и дело смахивая с бровей снег, они прокладывали путь через сугробы.

Вот и дорога, она стала похожа на белую снежную ленту. Нинъэмон шёл впереди, очень осторожно, чтобы не провалиться в сугроб. Сгорбившись под тяжестью ноши, муж и жена медленно, спотыкаясь и скользя на каждом шагу, пробирались вперёд. Проходя мимо холма, где было кладбище, жена молитвенно сложила руки, поклонилась и запричитала пронзительным голосом. Когда они пришли сюда, у них был ребёнок, была лошадь. Но судьба и это отняла у них.

Остались позади последние домишки, вокруг было пустынно и голо. Лишь кое-где торчали, словно копья, сухие ветки, прогнувшиеся под тяжестью снега. То согнутые, то сломанные бушевавшим ветром, стволы и ветви деревьев перепутались, как космы ведьмы.

Мужчина и женщина, сгибаясь под тяжестью узлов, устало и медленно тащились по направлению к Куттяну.

Впереди показалась пихтовая роща, выделявшаяся на фоне оголённых деревьев своей вечной угрюмо-тёмной зеленью. Прямые стволы пихт, устремившись в небо, непреодолимой преградой возвышались на пути злобно ревущего ветра. Мужчина и женщина приблизились к роще, крохотные, как муравьи, на фоне огромных пихт, и вскоре лес поглотил их.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Передо мной двенадцать книг небольшого формата — посмертное издание произведений Такэо Арисима. В Японии, где плодовитость писателя подразумевается как нечто само собой разумеющееся, считается, что Арисима написал совсем мало. Действительно немного по сравнению с собраниями сочинений Нацумэ Сосэки или Симадзаки Тосона, насчитывающими по нескольку десятков томов. Да это и понятно, — говорят японские литературоведы, — ведь творческая деятельность Арисима продолжалась всего четырнадцать лет. Но в конечном итоге дело, видимо, не в количестве томов.

Известен такой случай из литературной жизни Японии. Нацумэ Сосэки, признанный мэтр японской литературы конца прошлого — начала этого века, прочитав первую новеллу молодого начинающего писателя Рюноскэ Акутагава «Нос», сказал, что, даже если он ничего больше не создаст, прочное место в японской литературе ему обеспечено. Думается, то же можно сказать о «Женщине» и «Потомке Каина»^[13] Арисима. Эти две вещи предельно точно и выразительно характеризуют творчество писателя. Более того, они характерны для японской литературы начала нынешнего века, обнажают большие, глубокие пласты жизни Японии той поры. Я не хочу сказать, что остальные произведения писателя слабы и маловыразительны. Отнюдь нет. Но в творчестве каждого писателя существует вершина. Иногда это одно произведение, иногда — несколько. На их фоне подчас тускнеют другие его творения. Но, может быть, тем рельефнее выделяется творческий профиль писателя.

«Женщина» и «Потомок Каина» — вещи итоговые. «Женщина» была завершена за четыре года, а «Потомок Каина» — за пять лет до трагической кончины писателя. Кстати, «Женщина» создавалась Арисима в два приёма. Первая часть романа была опубликована в 1911–1913 годах в журнале «Сиракаба» («Берёза»). Успеха у читателей она не имела, и Арисима оставил роман незавершённым. И только через шесть лет он решился закончить над ним работу и издать его полностью. Роман был горячо встречен читающей публикой. В этом, собственно, нет ничего удивительного. За эти годы вырос писатель, вырос и читатель. Это были как раз годы первой мировой войны, когда Япония не только окрепла экономически; стремительно выросло самосознание японского народа, и он всё острее стал реагировать на пережитки феодализма в социальной жизни страны. В этих условиях и появился роман Арисима «Женщина».

Японская критика высоко оценивает роман, считая его подлинным достижением литературы критического реализма в Японии.

Трагедия японской женщины на переломе эпох — тема, вполне достойная пера художника. И он был вправе сконцентрировать на ней всё своё внимание, одновременно чуть заметными штрихами нарисовав и другие явления в жизни японского общества, людей, так или иначе задетых перестройкой страны. Новый век — новые требования к человеку. Одних подминает, другие, наоборот, всплывают на волне удачной конъюнктуры. Но главное в романе — судьба японской женщины. Арисима писал о своей героине:

«Я пытался изобразить пылкую, умную, передовую женщину, в которой начало пробуждаться самосознание, но которая не знает, каким путём идти, женщину, жившую в эпоху, когда общество не знало, как к таким людям относиться».

Судьба японской женщины… Чтобы яснее представить её себе, вернёмся в Японию начала века.

Молодая энергичная страна стремительно рвётся в число крупнейших держав мира. Всего несколько лет назад одержана победа над Китаем. Получена богатая контрибуция. Война всколыхнула производительные силы страны. Правящие круга в восторге от того, что престиж Японии, как они считают, вырос не только в Азии, но и во всём мире. Страна перекраивается на капиталистический лад. С каждым годом всё более широким потоком направляются молодые японцы в Европу, в Америку. Японии нужны знающие люди. Вековая изоляция страды от внешнего мира нанесла ущерб в первую очередь ей самой, и сейчас необходимо быстрее преодолеть отсталость. Иначе сотрут. Быстрее, быстрее, быстрее. Некогда вникать, некогда осмысливать. Бери готовое — разберёшься потом. Вместе с техникой, с научными знаниями в Японию устремляется европейская литература, западная культура, вновь получает распространение христианство, которое ещё лет шестьдесят назад жестоко преследовалось. И если буддизм завоёвывал Японию в течение веков, так или иначе приспосабливался к японскому национальному характеру, к традициям японского народа, и в определённые периоды её истории играл положительную роль, то христианская религия вторым потоком влилась в Японию столь стремительно, что так и осталась чужеродным организмом в духовной жизни японцев, превратившись в моду среди европеизирующейся буржуазии.

Итак, Япония воспринимала европейскую культуру. Но наряду с этим ещё живы были люди, целые семьи, не забывшие феодальных порядков, не забывшие Японию тех милых их сердцу лет, когда страна была прочно ограждена от остального мира и не нужно было учиться у заграницы: своё — самое лучшее.

Противоречия социальной жизни духовно калечили людей. Особенно живучими, особенно уродливыми были феодальные пережитки в семье. Впрочем; такие пережитки довольно часто дают о себе знать я но сей день. А сколько за эти годы было потрясений, которые, казалось, должны были до конца разрушить старые семейные отношения и создать новые, свободные от феодальных предрассудков.

Таким образом, облачаясь в новые европейские одежды, Япония, как правило, воспринимала лишь внешние приметы европейской цивилизации. Внутренне же она оставалась глубокой феодальной провинцией. Но постепенно начали меняться времена и для Японии. Молодёжь, и особенно девушки, которые чаще других испытывали на себе гнёт семьи, стала бороться за освобождение от феодальных оков. Пока это были единицы, но с каждым годом их становилось всё больше. В немалой степени этому способствовал роман «Женщина».

Возможно, героиня романа Йоко не сразу стала бунтаркой. Но внутренний протест был слишком силён, затхлая атмосфера равнодушия и пошлости, в которой она жила, была для неё невыносима. Она не могла смириться. Арисима так рассказывает об этом:

«Йоко не раз пыталась заставить себя жить так, как живут остальные женщины. Но ничего из этого не вышло. Всякий раз избранный ею путь оказывался ложным. Йоко то и дело оступалась и падала. Но вместо того, чтобы протянуть ей руку помощи, её высмеивали».

Жизнь Йоко не удалась. Ещё совсем молодой девушкой она, наперекор матери, выходит замуж. И, может быть, даже не потому, что питает к своему будущему мужу большое, настоящее чувство, а чтобы самоутвердиться в семье, доказать, что она имеет право сама решать свою судьбу, Для того времени это была неслыханная дерзость. Йоко ломала освящённую веками традицию: родители выбирают мужа для дочери. Такой бунт никогда не оставался безнаказанным в прежние времена, приходилось за него расплачиваться и в Японии начала века, так жадно воспринимавшей достижения европейской цивилизации. Йоко не знала, да и не могла знать, что этот её шаг — как ей казалось, к свободе — окажется первым шагом к гибели.

Трагедия женщины, боровшейся за право любить, противопоставлявшей себя в этой борьбе обществу, не нова в мировой литературе. О ней рассказывали и Толстой, и Флобер, и Ибсен. Действительно, судьба их героинь во многом сходна с судьбой Йоко. Нет никакого сомнения, что Арисима читал все эти произведения, и они его волновали. Он сам признавался, в частности, что Тургенев и Толстой — его любимые писатели. Но здесь, видимо, может идти речь не о заимствовании, а лишь о совпадении сюжетов — в мировой литературе существовала вечная тема борьбы женщины за право любить, за право самой строить своё счастье. И если уж проследить за нитью сюжета Арисима, стоит, пожалуй, обратиться не на Запад, а на Восток. И самое правильное — остаться в самой Японии.

Читатель, хотя бы немного знакомый с японской литературой, не может не заметить, что героиня романа отчётливо напоминает каких-то других женщин, о которых он узнал от совсем другого писателя. И это чувство не обманывает его. Действительно, в японской литературе есть аналогичные образы — это героини новелл Ихара Сайкаку, выдающегося японского писателя конца XVII века. Сайкаку нарисовал целую галерею портретов женщин феодальной Японии, для которых попытки связать свою жизнь с любимым человеком, стремление к чистой, настоящей любви оканчивались трагично. От них отворачивалось так называемое приличное общество. Более того, от них отворачивались семьи. И женщины, восставшие против мёртвых традиций, погибали. В этом их судьбы удивительно сходны с судьбой Йоко. Но есть и различие, и очень существенное. Героини Сайкаку ради любви готовы были пойти на всё, даже превратиться в проституток, и тем самым навлекали на себя гонение со стороны общества. Йоко уже сама бросает вызов обществу. Она борется за своё счастье. Она терпит поражение, но ведь по её пути могут пойти другие. И они, несомненно, шли. Не случайно феодальное правительство неоднократно запрещало даже новеллы Сайкаку под тем предлогом, что они подрывают в пароде нравственность. Нет сомнения в том, что смелый вызов Йоко подрывал самые основы гнилой феодальной морали, но времена изменились, и роман Арисима уже никто не запрещал.

Итак, Йоко выходит замуж. Но человек, который рисовался ей сильным, энергичным, интересным, оказывается никчёмным, ничтожным. Примириться? Ни за что. И вот — второй удар по прописной, ханжеской морали. Йоко уходит от мужа.

С первых же страниц романа мы проникаемся симпатией к молодой порывистой женщине, красивой и внешне удачливой. Она, правда, кажется нам несколько легкомысленной, но стоит ли торопиться с выводами? Характер Йоко значительно сложнее, чем это нам представляется на первый взгляд. Жизнь ставит перед Йоко всё новые, всё более трудные задачи. Умирают отец и мать, и, подчиняясь родным и мещанскому здравому смыслу, Йоко соглашается на брак с Кимура. Вот как она рассказывает о своей помолвке: «Госпожа Исокава привела меня в гостиную и в присутствии родственников объявила о помолвке, как объявляют приговор преступнику. Я заикнулась было, что не согласна на этот брак, но Исокава сообщила, что таково завещание матери».

Йоко мечтает совсем о другом человеке, которого бы она могла полюбить, на которого могла бы опереться. «Как бы я хотела, чтобы где-нибудь жил большой, сильный человек…» — восклицает она. Но нужно как-то жить, — на руках у неё дочь и две сестры. И ей ничего не остаётся, как подчиниться родным. Йоко едет в Америку к своему жениху. И не встреть она большую настоящую любовь, любовь к Курати, может быть, она благополучно вышла бы замуж за Кимура и когда-нибудь уподобилась бы своим подругам, но в это не хочется верить, хотя жизнь ломает и не такие сильные характеры. С Йоко этого не случилось — любовь помогла бунту. Она сделала Йоко сильной. Внутри у неё точно развернулась тугая пружинка, и она смело пошла напролом, сокрушая преграды условности, растаптывая сплетни, с презрением игнорируя злословие. Йоко сама признавалась потом, что даже не предполагала в себе такой «революционной силы».

Характер Йоко изломан тем, что её личные стремления, желания, интересы, привязанности, в общем, вся она, принесены в жертву деспотической феодальной морали. Не удивительно поэтому, что разорвать кольцо, в котором она очутилась, можно подчас лишь средствами, отвратительными не только с точки зрения «морали в шорах». И в самом деле, читатель сам убедился в этом, многие поступки Йоко невозможно, да вряд ли и нужно оправдывать. Временами они просто вызывают протест. Но кто виноват в этом? Разве не те в первую очередь, кто, нацепив на себя маску христианской добродетели, отвернулись от Йоко и Курати, поставили их вне общества? В этих условиях гибель Йоко и Курати вполне закономерна. Было бы удивительно, да мы просто и не поверили бы автору, если бы случилось иначе. Противоречивость характера, а следовательно, и поступков Йоко — это противоречивость самой эпохи, противоречивость японской действительности, того общества, к которому Йоко принадлежала. И очень хорошо, что автор отдаёт на наш суд не схематичное «нечто», лишённое пороков и доверху набитое добродетелями, а живую Йоко.

Арисима прекрасно знает, что представляет собой христианство. Не умозрительно, а на собственном опыте (в молодости он сам увлекался христианством и порвал с ним только в зрелые годы) он убедился, какие люди вершат судьбами христианства в Японии. Писатель выводит в романе образы ревностных христиан — это мать Йоко, госпожа Тагава. Именно они в первую очередь виноваты в гибели Йоко. Лицемерие — единственное, чему научились новоиспечённые христиане у своих западных братьев. У себя в Христианском союзе они говорят о любви к ближнему, о всепрощении. Но как только их интересы сталкиваются с интересами Йоко, эти, на словах такие далёкие от мирских дел люди, превращаются в хищников.

Мы зримо представляем себе каждого из героев романа. Действительно, какие бы правильные мысли ни высказывала Йоко, как бы хлёстко она ни разоблачала лицемерие и ложь, окружающие её, она не завоевала бы сердце читателя, если бы была плоской фигуркой, переставляемой по воле автора. Мы же верим каждому её поступку, каждому слову. И в этом большая победа Арисима. Так же воспринимаются нами и остальные герои, и те, кто занимает в романе значительное место, и те, кто очерчен буквально несколькими штрихами: Кимура, кроткий, преданный Йоко, решительный Курати, опустившийся Кибэ, честный, прямолинейный, но, в общем, ограниченный Кото — друг Кимуры. Кстати, Кото — это единственная фигура, которая воспринимается читателем совсем не так, как хотел бы автор. По его мысли Кото — совесть Йоко. Он старается оградить её от ошибок, направить по верному пути. Но что представляет собой Кото? Кото — резонёр с куцей философией добра и зла.

На его глазах духовно и физически гибнет человек, раздавленный обществом. И что же Кото? Он не находит ничего лучшего, как читать нудные, ханжеские нотации с видом неприступной добродетели. И самое ужасное для Кото, а следовательно, и для писателя, это то — что Кото действительно говорит совершенно правильные вещи. Против их существа ничего нельзя возразить. Но ведь важно не только, «что» говорится, но и «как», «где», «когда» ' говорится. Временами даже кажется, что Арисима издевается лад! Кото, вкладывая в его уста одну банальность за другой. Кажется, что Кото служит автору лишь для того, чтобы доказать, что он, автор, не оправдывает Йоко и «приличное общество» может не беспокоиться. Но мы-то ведь знаем, что Арисима стремился совсем к другому, и в этом его трагедия.

Заключительные страницы романа далеко не мажорны. Йоко сломлена. В больнице, умирая, она шепчет: «Ошиблась… Мне следовало идти иным путём. Но кто виноват? Не знаю. И всё равно раскаиваюсь. Пока жива, я должна во что бы то ни стало исправить свои ошибки… Не нужно никого прощать. И сама я в прощении не нуждаюсь. Нет на мне вины, и пусть всё остаётся, как есть. Просто хочется немного чистого, печального покоя».

Почему же потерпела поражение Йоко в своём в общем-то совершенно естественном желании быть счастливой? Потому что феодальная мораль в Японии укоренилась так глубоко, что преодолеть её Йоко оказалась не в силах. Потому что ради своих низменных, сточки зрения лицемеров и мещан, желаний она предала интересы семьи, поступила «неприлично». Ну, конечно же, неприлично. Гораздо приличнее нанести удар в спину, затоптать в грязь самое чистое, светлое, самое радостное человеческое чувство — любовь. И кто делает это? Европейски образованные, христиански добросердечные Тагава, люди претендующие на то, чтобы выражать лучшие стремления японской интеллигенции.

Гибель Йоко и Курати — суровый приговор всем этим людям.

Через всё творчество Арисима проходит фактически одна тема — тема людей обездоленных духовно или физически, противопоставивших себя обществу и вышвырнутых обществом. Поэтому можно смело утверждать, что при всей своей внешней несхожести «Женщина» и «Потомок Каина» вещи одного плана.

Сказать, что «Потомок Каина» — это повесть о тяжёлой жизни крестьян Хоккайдо, значит, не сказать ничего. Нет, повесть совершенно о другом — о разрушении личности. Главная фигура повести — Нинъэмон, человек, которого вечная нищета, вечная погоня за куском хлеба сделали злым, подозрительным, не верящим никому и ничему. Он готов на преступление. Он не остановится даже перед тем, чтобы убить человека, стоящего у него на пути. А цель у него — разбогатеть. Он отчуждает себя от общества, работает день и ночь. Хочет сам, своими руками разорвать сети нищеты. Ему никто не нужен: вся деревня — его враги. И не понимает он одного — что врагов он ищет совсем не там, где их следует искать.

Очень показательна сцена у помещика. Мы не узнаём Нинъэмона. Всегда такой решительный, резкий, он превращается здесь в жалкого, запуганного просителя. Куда девалась его гордость? Он не находит нужных слов, чтобы хоть как-то постоять за себя. Вот тебе и потомок Каина. Хотя он действительно потомок Каина, готовый убить родного брата за кусок хлеба. И в наказание он обречён на вечные скитания. Чтобы подчеркнуть это, подчеркнуть безысходность, беспросветность жизни этих людей, оказавшихся фактически вне общества, Арисима заканчивает повесть тем же, с чего начал: два человека — Нинъэмон и его жена — с тяжёлой ношей за плечами бредут в неизвестность.

Так что же представляет собой Нинъэмон? Положительная это фигура или отрицательная? Однозначно ответить на эти вопросы нельзя. Как и всякий живой человек, Нинъэмон сочетает в себе самые разные, подчас противоречивые черты: грубость и нежность, развращённость и чистоту, злобу и доброту. Все эти грани его характера читатель видит отчётливо и сам должен решать, какой перед ним человек. Таким сделала его беспросветная жизнь. И почему-то кажется, что раньше он был совсем другим, хотя в повести не сказано об этом ни слова. Видишь его решительным, радостным в труде, щедрым в любви, И хотя нет никакой надежды, что Нинъэмон выбьется когда-нибудь, почему-то веришь, что ему лучше, чем остальным людям деревни. Он хоть рвётся куда-то, у него есть надежда, и ради этой надежды он идёт в неизвестность. А эти примёрзли к своим жалким наделам, от которых, оторвёт их только смерть.

Но на ум приходит и другое. Нинъэмон олицетворяет японскую деревню, лучшую её часть, которая хочет бороться, хотя и не знает как, стремится к жизни, хоть чуть отличной от жизни животных. Но кто выживает? Эти борцы? Нет, как Каин, они обречены скитаться по стране в поисках куска хлеба. Новое место, новый бунт, новое скитание и в итоге — гибель. Выживают те, кто смирился. Этим и страшна деревня, нарисованная Арисима.

Вопросы социального неравенства, вопросы борьбы с социальным неравенством всегда волновали Арисима. Поэтому совсем не случаен его интерес к России и в те годы, когда социальные противоречия были скручены в тугой клубок, и в те годы, когда Октябрьская революция уничтожила социальное неравенство. Арисима говорил, что хочет «поехать в Россию и досконально изучить тенденции в русской идеологии и литературе». Находясь в Америке, он создаёт свой первый рассказ, действие которого происходит в России. Это тоже весьма знаменательно.

Незадолго до трагического конца Арисима писал в своём «Прощальном обращении к арендаторам»:

«Всю эту землю я безвозмездно полностью передаю вам… Я хотел бы только, чтобы меня поняли правильно: я передаю эту землю вам не для того, чтобы вы поделили её между собой, чтобы она стала вашей частной собственностью. Я прошу вас объединиться и владеть этой землёй сообща. Думаю, что каждый, умеющий хоть немного соображать, понимает это, но всё же я повторяю: дары природы, этой великой основы всех благ, такие дары, как воздух, вода и земля, принадлежат всем. Они не могут составлять частную собственность Кого-нибудь одного для того, чтобы служить выгоде этого одного. Поэтому я и прошу вас: пусть эти земельные угодья будут вашей общей собственностью; чувствуйте свою ответственность перед землёю, помогайте друг другу и создавайте блага»^[14].

Писатель, создавший «Женщину» и «Потомка Каина», уже достаточно много рассказал о себе, во всяком случае, о своих взглядах, и поэтому в заключение я ограничусь краткой хронологией жизни и творчества Арисима.

Такэо Арисима родился в 1878 году в Токио, в семье крупного чиновника министерства финансов. Когда Такэо было четыре года, отца назначают начальником таможни в Йокогаме, куда переезжает вся семья. Отец Такэо, европейски образованный человек широких взглядов, в таком же духе воспитывает и своих детей, обучая их языкам. В 1891 году семья Арисима возвращается в Токио, где отец получает должность начальника таможенного управления министерства финансов. Но через два года из-за политических расхождений со своими сослуживцами он выходит в отставку и переезжает в Камакура.

Ещё с детства Такэо решил посвятить себя сельскому хозяйству, и поэтому, окончив среднюю школу, он в 1896 году поступает в сельскохозяйственный институт Саппоро на Хоккайдо. Уже в эти годы Арисима начинает серьёзно задумываться над философскими проблемами бытия, над смыслом жизни. Как раз к этому времени относится увлечение Арисима дзэн-буддизмом с его основополагающей идеей самосовершенствования, а затем, в 1900 году, обращение в христианство.

В 1901 году Арисима заканчивает институт. В соавторстве с Кокити Моримото он публикует интересное исследование: «Биография Ливингстона», что так же было связано с увлечением христианством. Для продолжения образования через два года он едет в Америку и поступает в Гарвадский университет в Пенсильвании, где изучает историю и экономику. В 1904 году, представив работу «Влияние иностранной цивилизации в японской истории», получает Степень магистра искусств. В течение двух лет Арисима продолжает жить в Америке, занимаясь самообразованием. Ещё в период пребывания в Америке Арисима всё больше отходит от христианства, с которым он окончательно порывает в 1911 году, проявляет серьёзный интерес к идеям социализма, особенно возросший после его встречи в Лондоне в 1907 году с Кропоткиным. В том же году он возвращается в Японию и становится преподавателем английского языка в сельскохозяйственном институте в Саппоро. Это уже совсем не тот Арисима-христианин, каким он уехал в Америку. Теперь он остро реагирует на социальную несправедливость — и не как христианин, проповедующий терпимость к злу, а как революционно настроенный писатель.

В 1910 году вместо с Санэацу Мусякодзи, Наоя Сига и другими основывает журнал «Сиракаба», в котором публикует своё первое художественное произведение — рассказ «Чистильщик». Группа «Сиракаба» сыграла большую роль в литературной жизни Японии. Выразительно сказал о её членах Рюноскэ Акутагава: «Они распахнули настежь окно в литературный мир и впустили чистый воздух». Группа «Сиракаба» пыталась претворить в жизнь прогрессивные идеи, идеи гуманизма, но без политической, без классовой борьбы. В 1918 году Санэацу Мусякодзи и его единомышленники организовали трудовую сельскохозяйственную общину. В принятой общиной декларации, кстати, как нельзя лучше характеризующей воззрения членов группы «Сиракаба», в частности говорилось: «Мы верим, что тот мир, которого мы все так жаждем, придёт без борьбы государства с государством, без борьбы класса с классом. Он придёт в результате того, что в правильную жизнь вступят все люди…»^[15] Арисима занимал самый левый фланг группы «Сиракаба», выступая против идеалистических взглядов многих её членов. Ему были чужды их абстрактно-гуманистические, пацифистские установки, что он и высказал в своём открытом письме, опубликованном в журнале «Тюокорон».

С 1911 года в журнале «Сиракаба» начинает печататься роман «Женщина». В художественных и публицистических произведениях Арисима, в его публичных выступлениях содержатся мысли, которые власти Хоккайдо расценивают как опасные. За ним устанавливается негласная слежка.

Арисима увлекается Уолтом Уитменом. Пишет статью о его творчестве, опубликованную в 1913 году (несколько лет спустя в его переводе вышли «Листья травы»), В следующие два года появляются первые главы романа «Лабиринт», новеллы: «Инцидент» и «Призрак», пьеса «Самсон и Далила», эссе «Воззвание».

С 1917 года творческая жизнь Арисима становится особенно напряжённой. Он публикует «Потомка Каина», несколько новелл, пьес, критических статей. Выходят его избранные произведения. С 1921 года печатается его новый роман «Созвездие».

Восьмого июня 1923 года Арисима, попрощавшись с матерью и сестрой, вышел из дому и не возвратился. Ровно через месяц он и любимая им женщина были найдены мёртвыми в маленьком домике, затерявшемся в горах Каруидзава. Они не могли жить друг без друга и решили уйти из жизни вместе.

Но было бы неверно, конечно, рассматривать гибель Арисима просто как крушение любви. Всё было значительно сложнее.

В двадцатые годы происходит процесс консолидации левой интеллигенции. Достаточно вспомнить, например, что в 1920 году была организована Социалистическая лига, объединившая более трёх тысяч передовых деятелей культуры, в 1921 вышел первый номер журнала пролетарского литературного движения «Тапэмаку хито», в 1922 — была создана Коммунистическая партия Японии. Арисима приветствовал появление в Японии пролетарского литературного движения, понимая всю его огромную культурную и политическую роль. Но когда Арисима предложили вступить в Социалистическую лигу, он отказался. Хотя Арисима выступал против индивидуалистических тенденций членов группы «Сиракаба», он не смог до конца преодолеть собственный индивидуализм. Японская критика справедливо указывает, «что жизнь Арисима наиболее конкретно выявила душевные муки интеллигенции начиная с послевоенного времени и что она явилась историческим предвестием последующего поворота буржуазных литераторов к пролетариату»^[16].

Смерть Арисима, так же как и спустя четыре года смерть Акутагава, свидетельствовала о духовном крахе интеллигенции, не приемлющей действительность, но не нашедшей в себе силы бороться с ней.

В. Гривнин
Такэо Арисима

Послесловие В. Гривнина
Перевод и Примечания А. Рябкина

¹ Ри — мера длины, равная 3,93 км.

² Дзидзо — буддийское божество, покровитель путешественников и детей.

³ Косиндзука — каменная плита с рельефным изображением трёх обезьян.

⁴ Хибати — домашняя жаровня-грелка.

⁵ Ацуси — свободного покроя национальная одежда аборигенов Хоккайдо, из более толстой материи и с более узкими рукавами, чем кимоно японцев. На Хоккайдо японцы предпочитают ацуси своей национальной одежде.

⁶ Нанивабуси — устное повествование, в котором рассказ переплетается с особым речитативом.

⁷ В Японии распространены личные печати, заменяющие подпись, не имеющую юридической силы.

⁸ Сяку — мера длины, равная 30,3 см.

⁹ Тё — мера площади, около одного га.

¹⁰ Цунами — огромная океанская волна, образующаяся при подводном землетрясении.

¹¹ Тамбу — мера площади, около 0,1 га.

¹² Фусума — раздвижные перегородки в традиционном японском доме.

¹³ «Женщина» выходит в Советском Союзе третьим изданием. Первое, сокращённое, вышло в 1927 году в издательстве «Время» в переводе с французского. Второе — в 1962 году в Гослитиздате в переводе с японского А. Рябкина, с предисловием В. Сановича. «Потомок Каина» впервые был опубликован в переводе А. Рябкина в «Восточном альманахе» в 1960 году.

¹⁴ История современной японской литературы. Редакция, предисловие и комментарий Н. И. Конрада, М. 1961, стр. 377.

¹⁵ История современной японской литературы. Редакция, предисловие и комментарий Н. И. Конрада, М. 1961, стр. 377.

¹⁶ Бунгаку дзитэн (Литературная энциклопедия), Токио, 1936, т. 1, стр. 99.