Лирическая исповедь
Т. Д. Венедиктова
[…]
Путь Лоуэлла в литературе охватил треть столетия, и путь это был негладкий, отмеченный крутыми поворотами.
«Чувство истории и поэтическое чувство, - заметил он в другом месте, - не должны противоречить друг другу». Чувство национальной истории, географии и в широком смысле судьбы у «бостонского Лоуэлла» и впрямь было в крови. Семья вела род от первых поселенцев-пуритан, тех, кто ступил на американскую землю с борта корабля «Мэйфлауэр» в 1632 году. На протяжении трех столетий клан Лоуэллов дарил отечеству солдат, проповедников, учителей, государственных деятелей. О двух его представителях нам уже пришлось упомянуть: это Джеймс Рассел Лоуэлл (1819-1891), поэт-романтик из бостонских «браминов», известный аболиционист и профессор Гарварда, и – Эми Лоуэлл (1874-1925), тоже поэт, воинственный теоретик «имажизма» в 10-20-x годах. Впрочем, в глазах чопорной родни, первый был прежде всего посланником США в Великобритании и лишь постольку-поскольку поэтом, вторая же (безалаберная эмансипированная дама, курившая сигары и разъезжавшая в лимузине лилового цвета) считалась неизбежным в благородном семействе «уродом». К жизненному призванию, общественному долгу и морали Лоуэллы - коренные жители Новой Англии - привыкли относиться в высшей степени серьезно и ответственно.
Наследник славной фамилии Роберт Трейс Спенс Лоуэлл рос хилым, застенчивым, близоруким подростком, зачитывался Гомером и Данте, мечтая о славе и сочиняя, спрятавшись на чердаке, эпическую поэму о крестовых походах. Потом два года в Гарварде, где он изучал классические тексты в литературных семинарах. Потом – то, что должно было произойти. Созревшему таланту стало тесно в скорлупе: скандально расставшись с родителями, и бросив самый престижный в Америке университет, он бежал из холодной, ненавистной и любимой Новой Англии на Юг, в штат Теннеси, в гости и в ученики к тогда уже знаменитому Аллену Тейту. Как бы оформляя новое качество своей жизни, Лоуэлл в 1940 году принимает католичество: по бостонским понятиям – религию париев. То была, несомненно, попытка отречения от традиции, от прошлого, попытка очищения от них как от скверны, мешающей духовной свободе и росту. Но корни новоанглийской традиции оказались крепче и глубже, чем казалось молодому поэту.
Один из критиков Лоуэлла проницательно заметил, что точка зрения его лирического героя в пространстве (поэтическом) часто соседствует с могилой или памятником (ср. «Квакерское кладбище в Нантакете», «На могиле истребителя индейцев», «За Союз павшим» и еще целый ряд других). Материальный знак умершего прошлого весомо и зримо напоминает о преемственности и долгой жизни традиции духовной. Традиция, история давят на плечи человека тяжким, порабощающим бременем.
Главная отличительная черта Америки, по мысли Лоуэлла, состоит в том, что это держава, основанная некогда на идеальном принципе – как «город на холме». Однако утверждение американского идеала в истории роковым образом принимало отталкивающие, страшные формы, компрометировавшие или извращавшие изначально благой порыв. В основе американской трагедии, как ее понимает поэт, лежит извращенность духа, который, противопоставив себя природе, в том числе природе человеческой, не сумел установить с нею никаких иных отношений, кроме отношений грубого господства и насилия.
Среди «отцов-основателей» - тех, кто взялся причесывать на свой лад природу бесхозного до поры континента, был и дальний предок Роберта Лоуэлла - губернатор Плимутской колонии, покрывший себя славой в войнах с индейцами. Это он и его единоверцы в праведном гневе жгли индейские поселения и убивали всех от мала до велика, в то время как набожные христиане по всей споспешествовали им своими молитвами» - эти безжалостно-ироничные слова Натаниэля Готорна стали эпиграфом к стихотворению Лоуэлла «На могиле истребителя индейцев».
Кладбищенский пейзаж в нем начисто лишен умиротворенности, - скорее, мрачен, тревожен. Глубоко под осевшими могилами извивается туннель подземки, дым из городских труб оседает на надгробные плиты. «Драконовы зубы» посеяли в девственной почве Нового Света «добрые христиане», а современная Америка пожинает плоды насилия и корысти. Лично и кровно, через собственных предков, родных и современников поэт чувствует себя приобщенным к историческому греху своей родины, не умевшей строить «царство божие» иначе, как на крови. Он пишет так, заметил один из критиков, как будто Христос был распят на фамильном древе Лоуэллов.
История предстает в стихах молодого Лоуэлла как царство отчуждения и насилия, как жизнь, противоестественно искаженная и искажающая, уродующая лик человеческий. «Земля несоответствий», «Земля, не похожая на самое себя» («Land of the Unlikeness») - так назывался первый поэтический сборник Лоуэлла.
Есть ли альтернатива этому пагубному состоянию? Возможно ли для личности отстоять свою суверенность, сохранить «на-себя-похожесть»? В 40-50-х годах Лоуэлл пытался искать опору в обновленной вере.
Но отношения поэта с религией даже в этот период складывались не просто. Суть их довольно точно определил критик Р. Блэкмур: «созерцая человеческую жизнь, он (Лоуэлл. - Т. В.) проклинал ее убожество с высоты религиозной догмы, - обращаясь к вопросам веры, он богохульствует из глубины своего человеческого опыта».
От утешительных иллюзий веры Лоуэлл вскоре откажется во имя пристрастного исследования современной личности - собственной прежде всего. Он, поэт, не выше и не праведнее других, а разве только уязвимее. Лирический герой «Этюдов о жизни» (1959) – лучшей, пожалуй, поэтической книги Лоуэлла, переломной в его творческом развитии – соскребает с себя шелуху привычной лжи, пристально и требовательно вглядывается в подоплеку сугубо «приватного» существования. Осваивая новые (во всяком случае, для американской поэзии) пласты жизненного - житейского - опыта, стихи Лоуэлла демонстративно и откровенно сближаются с «антиромантической», бытописательной прозой: «Я более не различаю прозу и стихи». Одним из образцов поэту служит - неожиданным образом! - проза Льва Толстого: Лоуэллу оказывается близок проникновенно-аналитический психологизм Толстого, его способность «схватывать опыт жизни в его целостности, при совершенном отсутствии конфликта между содержанием и формой».
В стихотворении «Тюрьма на Вест-стрит и Лепке» Лоуэлл вспоминает о времени, когда «засевались семена» его личности, когда он, «огнедышащий» бунтовщик-католик, ярый пацифист, отказавшись от военной службы, бросил вызов, как ему тогда казалось, государственной и военной машине, отстаивая то, что считал правдой.
[…]
«Исповедальность», по признанию Лоуэлла, сыграла в его творческом развитии (на определенном его этапе) роль «спасительного каната» - помогла освободиться из плена неокритических догм. Но она же грозила обернуться «виселичной веревкой» - иного рода ограниченностью и даже творческим бесплодием. С начала 60-х годов усилия поэта направлены к тому, чтобы выйти за пределы заколдованного круга, который он сам же вокруг себя очертил.
Для Лоуэлла периода «Этюдов о жизни» исповедание – это прежде всего познание собственной личности в ее подлинности и в ее противоречивости. «В жизни мы говорим разными, бывает, и чужими голосами, - в поэзии, если повезет, находим свой, единственный. Стихотворение должно в себя вобрать все наши противоречия».
Но чем дальше, тем все более исповедание предполагает для Лоуэлла и осмысление противоречий истории, вне которой человеку не дано ни познать себя, ни выжить духовно. Поэтические книги 60-х годов - «За Союз павшим» (1964) и особенно - «Записная книжка»(1969) и «История» (1973) - строятся как огромная пестрая мозаика впечатлений, лиц, событий, освоенных и осмысленных под углом резко-индивидуального, осознанно субъективного восприятия. Мир истории не противостоит лирическому «Я»: они образуют неразрывное, слитное целое: «One life, one writing ... One universe, one body» («Night Sweat»).
«Малый миф, который мы творим» в поэзии, в искусстве - и «большой миф (истории. - T. B.), в котором мы живем и который мы, пока живы, неустанно переделываем», по убеждению Лоуэлла, взаимосвязаны глубинно и органично, «на горе и на радость». Эта убежденность и позволила ему, едва ли не единственному в послевоенном поколении поэтов США, возродить традиционный для американской классики образ поэта-пророка, поэта-критика, поэта-наставника нации.
Трагический пафос в современной литературе, заметила в одном из своих эссе Дж. К. Оутс (впрочем, эта мысль высказывалась не только ею), связан с усилием, направленным на восстановление взаимной связи между людьми. «Я учусь жить в истории», - говорил о себе Лоуэлл. Такое учение не может быть легким. Оно обязывает не к мифологизации личного опыта (примером чему может служить творчество С. Плат и других «исповедальных» поэтов), но к глубоко и последовательно аналитическому его освоению. «Как соединить всеобщее равенство с индивидуальным совершенством, как соединить свободу со справедливостью, как избежать ядерной смерти и как осуществить освобождение рабов», - таковы в формулировке Лоуэлла «четыре важнейшие и почти неразрешимые духовные проблемы современности». Как чисто «духовные» они и впрямь неразрешимы.
К ним тем не менее упрямо возвращается мысль поэта. В стихотворении «Тень», вошедшем в последнюю книгу Лоуэлла, есть такие строки:
If I had a dream of hell
it would be packing up a house
with demons eternally asking
thought-provoking questions.
Это сознательное «само-терзание» представляло собой род духовного подвижничества ради взаимопонимания и единения людей – пленников истории и ее героев. В подвижничестве такого рода заключались смысл и предназначение поэтической исповеди Роберта Лоуэлла.
Л-ра: Венедиктова Т. Д. Поэтическое искусство США : Современность и традиция. – Москва, 1988. – С. 59-64.
Произведения
Критика
