И. Бунин и К. Паустовский: аксиологические параллели

Константин Паустовский. Критика. И. Бунин и К. Паустовский: аксиологические параллели

События 1917—1920 го­дов заставили все слои российского общества задуматься над вопросом о судьбе своей Родины. Объективной реакци­ей со стороны писателей было отображение своих мыслей в публицистике («Несвоевре­менные мысли» М. Горького); в художест­венном творчестве («Двенадцать», «Скифы» А. Блока); в письмах (письма В. Г. Короленко А. В. Луначарскому) и дневниковых записях. Последние предполагают более прямой, от­крытый характер суждений. События 1917 го­да принудили представителей творческой интеллигенции занять определенные граж­данские позиции, вследствие чего многие были вынуждены покинуть Родину, как, например, И. Бунин, либо остаться в новом го­сударстве и принять установленные его вла­стью порядки, как К. Паустовский. И. Буни­ну пришлось эмигрировать в 1920 году, так как сложившаяся политическая обстановка создавала прямую угрозу его жизни и жизни близких. В советской литературе его стали называть «белогвардейцем». Хотя он сам не­однократно подчеркивал, что не принадлежал к белому движению. Тем не менее опубликованный во Франции дневник писателя «Окаянные дни» лишь ук­репил за его автором клей­мо «непонявшего величия революции» белоэмигран­та, человека, не разглядевшего светлого со­ветского будущего. Роман «Жизнь Арсенье­ва» в Советском Союзе был встречен как слабое произведение, говорили, что талант Бунина иссяк в эмиграции, что он разраба­тывает старые темы, остается певцом доре­волюционной России и дворянских гнезд. Лишь к шестидесятым годам на Родине писа­теля публикуются первые критические рабо­ты, в которых дается объективная оценка этому произведению.

Среди тех, кто высоко ценил талант И. А. Бунина, проявившийся с новой силой в «Жизни Арсеньева», был Константин Пау­стовский. Самому Паустовскому также до­велось пережить ряд лжесвидетельств, навязывание чуждых тем, в критике же за ним упорно закрепилось звание советского писа­теля, воспевавшего успехи СССР и приняв­шего всей душой революцию. Однако опуб­ликованные в 2005 году журналом «Мир Паустовского» дневники писателя свиде­тельствуют о резком неприятии Октябрьской революции молодым литератором, а отдель­ные неопубликованные части «Книги скита­ний» (авторское название «На медленном огне») говорят о том, что он вынужден был работать в условиях политического гнета и не принимал существующего курса партии. Любопытный материал для размышлений дают дневниковые записи двух известных современников — И. А. Бунина и К. Г. Паус­товского, — а именно: аксеологические па­раллели в осмыслении исторических потря­сений 1917—1920 годов.

Определимся с понятием «дневник». «Ли­тературная энциклопедия терминов и поня­тий» характеризует дневник как «периоди­чески пополняемый текст, состоящий из фрагментов с указанной датой для каждой записи»1. В нашей работе мы будем придер­живаться этого определения, хотя в литературоведении существует множество других суждений. Согласимся с ученым С. В. Жожикашвили, утверждавшим, что дневники, отражающие историческую эпоху, являются ее важным свидетельством и обладают «эстетической ценностью, если у пишущего есть литературный талант»2. В нашем случае «эс­тетической ценностью» обладают дневники И. А. Бунина и К. Г. Паустовского, посколь­ку представляют взгляды двух художников на историческую эпоху 1917-1920 гг.

С первых же дней революционных собы­тий Бунин не скрывал своей гражданской позиции. Он видел в торжестве большевиков гибель России. Это трагическое, в оценке пи­сателя, событие он переживал как личную драму, как конец светлого, чистого и горячо любимого этапа своей жизни.

Паустовский не мог открыто высказывать свое мнение, поскольку тогда он поставил бы под угрозу свою жизнь, а его произведе­ния не были бы напечатаны. Тем не менее в книге «Начало неведомого века» (третьей части «Повести о жизни») все же можно проследить его несогласие с общепринятой в Советском государстве точкой зрения на Октябрьскую революцию. Что касается Фев­ральской революции, то к ней К. Паустов­ский отнесся «с мальчишеским восторгом»3. Романтичность натуры молодого писателя и здесь сыграла свою роль: ему виделись пе­ремены к лучшему, особенно в душах людей. Но жизнь показала, «что человек не так про­сто меняется, и революция пока что не унич­тожила ни ненависти, ни взаимного недоверия»4. К октябрьским событиям двадцатипя­тилетний Константин Паустовский отнесся неоднозначно: «Многое я принимал, иное отвергал, особенно все, что казалось мне пренебрежением к прошлой культуре»5. Од­нако именно это объяснение и фраза: «Пер­вые два-три года Октябрьской революции я прожил не как ее участник, а как глубоко за­интересованный свидетель»6, на наш взгляд, послужили поводом к тому, чтобы советские критики определили позицию Паустовско­го в историческом перевороте как молодо­го неопытного человека, с несформировавшимся мировоззрением. Например, критик А. Ф. Измайлов так объясняет «политиче­скую несознательность» писателя в то вре­мя: «Молодому Паустовскому трудно было ориентироваться в сложной общественной жизни тех лет, что вынуждало его порой ос­таваться лишь свидетелем событий, вместо того, чтобы быть их активным участником»7. Критик В.С. Ильин, причисляя Паустовско­го к писателям рабочего класса, объяснял: «И это, можно смело сказать, благодаря Ок­тябрьской революции, которая помогла ему сблизиться с народом»8. Названный исследователь определил Паустовского в 1917 году как «безучастного в то время к вопросам по­литики, к общественному движению в стране»9. Трудно представить, что речь идет о че­ловеке, который прошел Первую мировую войну санитаром, то есть видел ее ужасы, человеческие страдания, смерть не только сол­дат, но и женщин, детей. К тому же следует учитывать, что книга «Начало неведомого века» была написана в 1956 году, когда ее ав­тору было уже шестьдесят четыре года, и тот факт, что в ней нет восторженной оценки Октябрьских событий человеком, прожив­шим большую и интересную жизнь, советским писателем, говорит о многом.

Еще более интересным является сопос­тавление дневниковых записей Паустовско­го того периода и «Окаянных дней» Бунина. Большинство записей Паустовского велись «телеграфным» стилем и были опубликова­ны лишь недавно, а Нобелевский лауреат всегда оформлял свои мысли традиционным художественным слогом и некоторые из его записных книжек были опубликованы еще при жизни их автора. Несмотря на такую разницу в стиле письма и судьбе дневников, а также на тот факт, что в 1917 году Бунину исполнилось 47 лет, а Паустовскому — 25, чувства и мысли писателей были порой тож­дественны. Например, у Бунина описание Москвы 1917 года в «Окаянных днях»: «Всем существом понял, что такое вступление ско­та и зверя победителя в город. <...> Лица ха­мов, сразу заполнивших Москву, потрясаю­ще скотски и мерзки. День темный, грязный. Москва мерзка как никогда»10. У Паустов­ского в дневниках находим: «Дикая, мон­гольская, бесстыдная Россия. Позор. Пакга­узы, серая, дождливая Москва. <...> Трамваи — люди хуже скотов. <...> Нужно уметь ловко вгрызаться в горло друг другу»11. Оба писателя отметили те изменения в облике столицы России, которые вынудили обоих уехать на юг, в Одессу.

Описывая большевиков и их сподвижни­ков, Бунин и Паустовский рисуют неприглядный портрет пьяных, бескультурных, развращенных полулюдей, в лицах которых преобладают черты первобытного человека: «А сколько лиц бледных, скуластых, с рази­тельно ассиметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, — сколько их, этих атавис­тических особей, круто замешанных на мон­гольском атавизме!» (Бунин «Окаянные дни»)12. Из дневника Паустовского 1917 го­да: «Пьяные солдаты. Все гудит матерной бранью — рождается большевизм» «вошли большевики. С гармошками, руганью, в об­нимку с бабами»13. Из дневника Ив. Бунина 1918 года: «Ах, сволочь паскудная! На войну идут и девок с собой берут!»14. Толпа, в ко­торой разбудили низкие, первобытные нача­ла, заполняет улицы, наполняя город свои­ми звуками, цветом, запахами, характеризу­ющими смутное время: это характерный на­бор звуков, который трудно назвать му­зыкой («Поют марсельезу, словно кого-то хоронят»15, «дикая музыка», «крик пьяного дикаря», «музыка играет заунывно, разврат­но-томно, потом лихо» 16), темные, серые краски («фасад театра темен, погребально-­печален, черно-синее небо, Никитская без огней, могильно-темна, черные дома»17), за­пахи тлена, разложения (грузовики — «смер­дящие животные»18, кандидат в депутаты нового правительства «дышит огнем вонючим»19, «вонючие возчики»20. Пространственно-временной континуум сгущается, те­ряются привычные рамки. Это усугубляется тем, что часы переведены: «Для экономии электричества часы по приказу правительст­ва сильно передвинули назад. Солнце захо­дило в четыре часа дня.»21, «восемь часов ве­чера, а «по-советскому» уже половина один- надцатого»22.

Пространство представляет собой враж­дебный мир, который разорван на части: ря­дом играет «лихая» музыка, где-то слышны выстрелы, на соседней улице идут похоро­ны, во дворе играют свадьбу. Неоднородность пространства подчеркивается тем, что среди враждебной стихии черного, пустого, угрюмого возникают островки светлого ми­ра, связанного со стариной, православием: «Но вот тихий переулок, совсем темный, идешь и вдруг видишь открытые ворота, за ними, в глубине двора, прекрасный силуэт старинного дома, мягко темнеющий на ноч­ном небе, которое тут совсем другое, чем над улицей»23. Поскольку дома разрушены, раз­граблены, ежедневно охраняются и подвер­гаются обыску, они больше не являются за­щитой для человека. Людей тянет в церкви, которые представляют собой часть светлого мира, дают веру в чудо, в возможность по­вернуть все вспять: «И так крепко крестишь­ся, молишься так напряженно, до боли во всем теле, что кажется, не может не помочь Бог, чудо, силы небесные»24; «хочется мо­литься в теплых блещущих матовым золо­том, полутемных соборах. Молиться и знать, что за папертью идут в голубых огнях и сне­гу тихие площади Кремля, живет быт, пуши­стые снежинки падают на бархатную деви­чью шубку. Молиться»25.

Но чуда не происходит. Сжатый, напря­женный пространственно-временной конти­нуум давит на человека, он теряет свое лицо, опускается: «Нет пола. Есть голодное суще­ство, одетое в рваную шубу, с потухшими глазами. Почти все не моются по два месяца. <...> Женщины внушают только отвращение грязью, затасканными подолами, слезящи­мися глазами, точно так же, как и обросшие, несвежие мужчины»26. «Вы взгляните как прежний господин или дама теперь по улице идет; одет в чем попало, воротничок смялся, щеки небритые, а дама без чулок, на босу но­гу, ведро с водой через весь город тащит — все, мол, наплевать»27. Люди носят одежду, снятую с мертвых, за кусок хлеба продают свою душу, ведут себя так, что ощущается скорое наступление конца, смерти. Модель пространства революционного города представляет собой воронку, в которой хаотиче­ски вращаются каторжники, интеллигенты, рабочие, крестьяне, военные, священники. Центром этой воронки становится порт, из которого виден стоящий на горизонте фран­цузский броненосец. Население города поминутно притягивается к этой точке, как к последней возможности уйти в другой, за­граничный, мир, беспристрастно взирающий на бесчинства, происходящие в городе, гла­зами моряков французского судна. Броне­носец — это ворота в другое пространство, надежда на возможное спасение. В этом хаосе художник чувствует себя лишним, он не находит себе места: «Подумать только: на­до еще объяснять то тому, то другому, поче­му именно не пойду я служить в какой-ни­будь Пролеткульт!»28, «Я совершенно не со­здан для службы, для канцелярщины, для сидения за столом»29. Чувство неприкаянно­сти порождает болезненно-тоскливое ощу­щение: «Когда выходишь, идешь как при на­чале тяжелой болезни»30, «Я болен. Тоска стала непрерывной»31. Попытка разорвать замкнутый круг нового миропорядка, вы­рваться из воронки революционного хаоса приводит обоих художников к воспомина­ниям о былой, светлой, упорядоченной жиз­ни, к вечным, вневременным ценностям. «Да, я последний, чувствующий это прошлое, вре­мя наших отцов и дедов <...> Обрывки мыслей, воспоминаний о том, что верно уже во­веки не вернется <...> и я дышал этой бере­зовой и полевой, хлебной сладостью и всей, всей прелестью России...»32; «На днях был странный сон. Снова я в старом, помещичьем доме <...> теплом и уютном. <...> Около крыльца пилили сосну, и ее смолистый за­пах, снега, теплые предвечерние отсветы в окнах дома — все это было до того родное, русское, далекое от «интернационализма», что я заплакал во сне от детской, беспомощ­ной тоски»33.

Каждый из художников ищет в своем вну­треннем мире ответ на вопрос «Что будет дальше? Каков выход?». В дневниковых за­писях Бунина нет прямого однозначного от­вета. Они лишь подводят к мысли о том, что дальнейшее пребывание в хаосе революции может обернуться смертью и единственной возможностью ее избежать является попыт­ка уйти вслед за французским броненос­цем. Записные книжки Паустовского также не содержат единозначного решения. Как и дневники Бунина, они дошли до сегодняш­него дня не полностью, многие из них были утеряны. В «Повести о жизни» дается следующее объяснение тому, почему художник Паустовский остался в стране, раздираемой гражданской войной и красным террором: «Это — дело совести. Я считаю, что никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя бро­сать свою страну. И свой народ»34. Название очередной книги «Повести о жизни», в которой рассказывается о событиях после 1920 года, — «Время больших ожиданий» — тоже объясняет, почему Паустовский остал­ся в России. Ему было двадцать восемь лет, он верил в то, что социализм, более свобод­ный и справедливый государственный строй, чем монархия, упорядочит захлестнувший страну хаос, «но большевизму так и не уда­лось освободиться от недостатков прошлых государственных структур — алчности, пренебрежения к личности, глухоте к чужому мнению»35. Бунину в это же время было пятьдесят лет. Ему не верилось в возмож­ность преобразований, и он понимал, что рассчитывать на то, что власть пролетариата закроет глаза на его дворянское происхож­дение, не приходится. В отличие от Паустов­ского он не мог рисковать. Несмотря на то, что дальнейшие судьбы писателей разойдут­ся и им придется работать в разных странах, их будет связывать любовь к той России, ко­торая навсегда погибла в 1917 году.

Чувство любви к своей Родине, народу, предкам питало все творчество И. А. Бунина и породило в эмиграции роман «Жизнь Ар­сеньева», а Паустовскому помогло выстоять в годы сталинских репрессий и Второй миро­вой войны, написать «Повесть о жизни». В романе воссоздается эпоха конца XIX — начала ХХ веков, увиденная дворянином Ар­сеньевым, остро чувствующим свою принад­лежность, прежде всего XIX столетию; в по­вести показана картина эпохальных собы­тий ХХ столетия, нарисованная участником и свидетелем исторических потрясений — молодым писателем Паустовским.

Нельзя сказать, что оценки двумя худож­никами исторических и культурных деяте­лей всегда совпадали. Так, например, Бунин резко отрицательно относился к творчеству модернистов, почти физически ненавидел Маяковского, Блока, серьезно разошелся во взглядах с Горьким и не принимал его произведений после 1917 г. Паустовский, напро­тив, восторженно отзывался о Горьком, при­сутствовал на похоронах Маяковского, от­мечал его одиночество, неизменно высокую оценку давал творчеству Блока. Однако на протяжении 1917-1920-х годов мировоспри­ятие, ощущения, чувства двух писателей бы­ли похожими. Примечателен тот факт, что именно в это время происходят сразу две встречи писателей (в 1917 году — заочное общение по переписке и в 1920 году — встре­ча в редакции газеты «Новое слово»).

Анализ мыслей, доверенных только днев­никам, которые приходилось постоянно прятать, позволяет говорить о духовной близости их авторов, основанной на гума­нистическом воспитании, о родстве их мировосприятия и социокультурных оценок вре­мени.


1 Литературная энциклопедия терминов и понятий / Под ред. А. Н. Николюкина. М., 2001. С. 232.

2 Там же.

3 Паустовский К. Г. Собр. соч.: в 9 т. М., 1982. Т. IV. С. 518.

4 Там же.

5 Там же.

6 Там же.

7 Измайлов А. Ф. Наедине с Паустовским. Л., 1990. С. 13.

8 Ильин В. С. Константин Паустовский. М., 1967. С. 25.

9 Там же.

10 Бунин И. А. Окаянные дни: Повести. Рас­сказы. Воспоминания. М., 2004. С. 48.

11 Паустовский К. Г. Дневники 1916-го — начала 1917 гг. // Паустовский К. Г. Повесть о жизни: В 3 т. М., 1993. Т. I. С. 603.

12 Бунин И. А. Окаянные дни. С. 150.

13 Паустовский К. Г. Дневники 1916-го — начала 1917 гг. С. 609, 611.

14 Бунин И.А. Окаянные дни. С. 78.

15 Паустовский К. Г. Дневники 1916-го — начала 1917 гг. С. 606.

16 Бунин И.А. Окаянные дни. С. 122, 142.

17 Там же.

18 Там же. С. 86.

19 Там же. С. 146.

20 Паустовский К. Г. Дневники 1916-го — начала 1917 гг. С. 603.

21 Паустовский К. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1982. Т. IV. С. 519.

22 Бунин И. А. Окаянные дни. С. 93.

23 Там же. С. 72.

24 Там же. С. 88.

25 Паустовский К. Г. 1920 год. Из дневника // Мир Паустовского. 2005. №23. С. 7.

26 Там же.

27 Бунин И.А. Окаянные дни. С. 149.

28 Там же. С. 105.

29 Паустовский К. Г. 1920 год. Из дневника. С. 7.

30 Бунин И. А. Окаянные дни. С. 93.

31 Паустовский К. Г. 1920 год. Из дневника. С. 8.

32 Бунин И. А. Окаянные дни. С. 131. Паустовский К. Г. Время больших ожиданий.

33 Паустовский К. Г. 1920 год. Из дневника. С. 11.

34 Паустовский К. Г. Собр. соч.: В 9 т. М.,1982. Т. IV. С. 702.

35 Паустовский В. К. Под знаком Бабеля // Повести. Дневники, письма. Н. Новгород, 2002. Т. I. С. 39.


Читати також