20-10-2020 Александр Полежаев 343

Стихотворение «К своему портрету» А. И. Полежаева

Н. М. Шанский

В январе начавшегося года исполнилось 160 лет со дня кончины А. И. Полежаева. Он умер, спустя год после трагической гибели Пушкина, в московском военном госпитале от чахотки, о которой он написал своему единственному другу А. П. Лозовскому в последнем декабрьском (1837 г.) стихотворении: Но горе мне с другой находкой: Я ознакомился — с чахоткой, И в ней, как кажется, сгнию!

Влияние сложившейся стихотворной традиции проявляется у Полежаева не менее явственно и четко, чем у других поэтов того времени, даже тогда, когда он писал такие поэмы, как «Сашка», «День в Москве», «Эрпели» и т. п. И прозаизмов в его поэзии ни в коей мере не больше, нежели необходимо, поскольку они входят в нее вместе с соответствующей — значительно большей долей — прозой жизни. Да и сказывается это прежде всего и по преимуществу в поэмах. Лирика Полежаева в языковом и художественно-эстетическом отношении представляет собой те же «новые узоры по старой канве» (В. В. Виноградов), что и вся русская поэтическая классика первой половины XIX в. В ней мы находим органический сплав традиционно-поэтических строительных материалов, синтаксиса и орфоэпии, ходячей символики, литературных образов и реминисценций с индивидуально-авторскими переоформлениями старого и собственными инновациями.

Поэзия Полежаева органически вписывается в литературный процесс как связующее звено между Пушкиным, с одной стороны, и Лермонтовым, с другой (между прочим, и тогда, когда поэт сознательно противопоставлял себя первому). Пушкинское влияние на Полежаева огромно. Он искренне любил его и постоянно учился у него. Достаточно вспомнить «Венок на гроб Пушкина», полный текст которого увидел свет лишь в 1916 г., и привести несколько цитат с восторженной оценкой великого поэта как «поэта народного» и «благородного».

На торжестве великом жизни
Угас для мира и отчизны
Царь сладких песен, гений лир!
С лица земли, шумя крылами,
Сошел, увенчанный цветами,
Народной гордости кумир!
Тогда, тогда в садах Лицея,
Природный русский соловей,
Весенней жизнью пламенея,
Расцвел наш юный корифей...
Он понял тайну вдохновений,
Глагол всевышнего постиг,
Восстал, как новая стихия,
Могуч, и славен, и велик,—
И изумленная Россия
Узнала гордый свой язык!
Не всегда ли безотчетно,
Добровольно и охотно,
Покорялись мы ему?

В этой большой и искренней эпитафии, написанной менее чем за год до смерти, Полежаев не только выражает свое преклонение перед А. С. Пушкиным как поэтом и человеком. Всем текстом произведения, равно как и других, он ярко демонстрирует свою принадлежность к пушкинской литературной школе. Пушкинский поэтический голос просвечивает у Полежаева не только в многочисленных словах и словосочетаниях, прямой и имплицитной цитации, использовании художественных образов и приемов, но и — при всей полежаевской стихотворческой оригинальности — в его слоге в целом.

Достаточно обратиться хотя бы к приведенным цитатам (ср. торжестве великом, угас, царь сладких песен, гений лир, шумя крылами, увенчанный цветами, народной гордости кумир, в садах Лицея расцвел, тайну вдохновений, глагол всевышнего постиг, изумленная Россия, гордый свой язык и др.).

В свете этого странным кажется заявление В. С. Киселева-Сергенина о том, что «воздействие творца «Онегина» на Полежаева, за исключением явных и довольно многочисленных цитат из его сочинений, не поддается определению», поскольку (!?) «все, вышедшее из-под пера Полежаева, отстояло от школы «гармонической точности» Пушкина неизмеримо дальше, чем у других поэтов, внесших значительный вклад в поэтическую культуру эпохи» (там же).

Лингвистическая пушкиниана (и прежде всего «Словарь языка Пушкина»), работы по языку других поэтов той эпохи дают полную возможность определить не только степень и характер воздействия Пушкина на Полежаева, но и значительный вклад последнего в русскую поэтическую культуру. Но это предмет специального анализа.

Принципиальное отличие поэзии Полежаева как особого явления в русской литературе двадцатых годов XIX в, заключено в другом. Во-первых, в ее прямой и непосредственной автобиографичности. Авторское Я у Полежаева, как правило, ОН сам, со всеми достоинствами и недостатками, со всеми его думами и делами, бесконечным горем и редкой радостью в его несчастной — горемычной и безрадостной — жизни.

Во-вторых, в «плане выражения» его поэзии появляются нотки лермонтовского голоса, важнейшую роль начинают играть категории контраста и подобия, с помощью которых в первую очередь Полежаев раскрывает «диалектику души» лирического Я и окружающей его действительности.

Казалось, жизнь складывается. После нелегкого детства и отрочества внебрачный сын пензенского помещика Л. Н. Струйского и дворовой девушки Аграфены Федоровой, он, рано оставшийся без матери и фиктивного отца и получивший от последнего лишь отчество и фамилию, попадает в Москву сначала в пансион, а затем в университет, в 1826 г. заканчивает его с чином 12-го класса, в конце 1825 г. начинает печататься в «Вестнике Европы» М. Т. Каченовского, в феврале 1826 г. избирается членом Общества любителей российской словесности. Но все это относительно спокойное течение его жизни вдруг и навсегда нарушилось.

24 июля 1826 г. Николай I, расправившись с декабристами, приехал в Москву на коронацию. В ночь на 28 июля поэт был арестован, привезен в Кремль и на следующий день — после утренней встречи с царем — «по высочайшему повелению» был отправлен унтер-офицером в Бутырский пехотный полк. Началась тяжелая армейская жизнь, которая «для Полежаева с его крайне неуравновешенным психически складом и нетерпимостью к любым стеснениям свободы... превратилась в затянувшееся на двенадцать лет... убийство». Это была расправа за поэму «Сашка», одно из самых популярных рукописных произведений того времени, написанного как своеобразная пародия на первую главу «Евгения Онегина» и одновременно ее не менее своеобразное продолжение. Ведь в ней поэт рассказывал не только о похождениях московского студента, но и, в частности, писал:

Умы гнетущая цепями,
Отчизна глупая моя!
Когда тебе настанет время
Очнуться в дикости своей?
Когда ты свергнешь с себя бремя
Своих презренных палачей?
Конечно, многим не по вкусу
Такой безбожный сорванец,-
Хоть и не верит он Исусу,
Но, право, добрый молодец!

Список поэмы «Сашка» и соответствующий донос был доставлен A. X. Бенкендорфу в III отделение его дальним родственником — жандармским полковником И. П. Бибиковым. С ним (так до смерти и не узнав, что это человек, испортивший ему жизнь) поэт встретился весной 1834 г. в Зарайске, а затем летом провел в его имении (селе Ильинском под Москвой) — горькая ирония судьбы! — самые, вероятно, счастливые две недели своей жизни. Именно здесь он встретил, пожалуй, единственную свою любовь — очаровательную и умную дочь своего бывшего губителя, а ныне покровителя (узнавший лично Полежаева, И. П. Бибиков проникся к нему искренней симпатией) Екатерину.

Ей он, захваченный сильным чувством, посвятил несколько стихотворений, в частности «Черные глаза», являющееся одновременно и объяснением в любви, и прощанием с любимой (слишком на разных ступенях социальной лестницы и материального состояния они находились).

Здесь юная Екатерина Ивановна нарисовала его портрет.

Среди посвященных Е. И. Бибиковой стихотворений, полных «необыкновенной силы чувства и сжатого выражения» (В. Г. Белинский), находится и шестистишие «Судьба меня в младенчестве убила» (иначе — «К своему портрету»):

Судьба меня в младенчестве убила!
Не знал я жизни тридцать лет,
Но ваша кисть мне вдруг проговорила:
«Восстань из тьмы, живи, поэт!»
И расцвела холодная могила,
И я опять увидел свет...

Стихотворная миниатюра «К своему портрету» по своей содержательной сути проста и бесхитростна. Это нарочито сдержанная и одновременно взволнованная и волнующая информация о том глубоком и сильном впечатлении, которое произвела на поэта юная Екатерина Ивановна своими «душой, умом и красотой», незаурядным талантом живописца, создав его — действительно чудесный — акварельный портрет. Впечатлении настолько глубоком и сильном, что он «опять увидел свет», как бы заново родился для надежды и счастья.

По стилю исполнения стихотворение воспринимается — особенно на фоне других, вроде «К Е. И. Бибиковой», «Зачем хотите вы лишить...», «Грусть», «Черные глаза» — как экспромтная подпись под портретом, хотя и предельно лаконичная, но очень емкая семантически.

В этом отношении оно выгодно отличается от соответствующего места стихотворения «К Е. И. Бибиковой», хотя зародившееся к ней чувство выражено в нем Полежаевым более ярко и определенно:

Нет! Это вы! Не очарован
Я бредом пылкой головы...
Цепями грусти не окован.
Мой дух свободный... Это вы!
Кто, кроме вас, творящими перстами,
Единым очерком холодного свинца —
Дает огонь и жизнь с минувшими страстями
Чертам бездушным мертвеца?

Чья кисть назло природе горделивой
Враждует с ней на лоске полотна
И воскрешает прихотливо,
Как мощный дух, века и времена?
Так это вы!.. Я перед вами...
Вы мой рисуете портрет —

И я мирюсь с жестокими врагами,
Мирюсь с собой! Я вижу новый свет!
Экспромтная афористичность и легкость позволили Полежаеву свои необыкновенной силы чувства высказать сильно и выразительно.

Что касается «плана выражения», то текст «К своему портрету» в языковом отношении в целом является очень современным. В нем нет ничего «ненашего» в грамматическом и фонетическом плане. Он почти не содержит в себе лексико-фразеологических фактов, затрудняющих его восприятие и понимание, хотя в нем и встречается несколько традиционно-поэтических слов и оборотов. Коммуникации между поэтом и современным читателем в принципе они не мешают, однако для полного и адекватного постижения тонкостей смысла и художественной прелести экспромта небольшой комментарий их все же нужен. Недаром же в недавно появившемся романе о Полежаеве А. Борщаговского «Восстань из тьмы» мы находим:

Польщенный признанием Полежаева, что он ожил под их кровом и узрел свет истины... похваливал портрет за сходство, хотя и видел в нем изъян: кто не нюхал пороха, тому и божий дар не поможет открыть за обычным человеком военного храбреца. Но что это — убит в младенчестве? Ведь жив, не убит, если это не модная байроническая строка, то как понимать ее? (Октябрь. — 1987. — № 10. — С. 117).

Первая строка стихотворения не требует никакого лингвистического комментирования, несмотря на только что приведенный отрывок. В языковом плане она проста и ясна. Если мы знаем биографию поэта, она не нуждается и в историческом комментарии. В ней очень кратко и не менее выразительно Полежаев охарактеризовал свое трагическое положение незаконнорожденного и бедного сироты в самом начале посланной ему судьбой короткой жизни. И. П. Бибиков все это хорошо знал, поэтому приписываемое ему А. Борщаговским непонимание этой строки выглядит более чем странно. Вторая строка шестистишия по значению равна предложению: Не зная Екатерины, я не знал настоящей, жизни. Понятна полностью и третья строка миниатюры. Следует отметить только, что в ней наблюдается оригинальное индивидуально-авторское использование полисемии слова кисть: как обозначение орудия художника оно создает посредством соединения с глаголом проговорила олицетворение и в то же время не теряет своего переносного значения «мастерское изображение» (ср. у Пушкина в «Евгении Онегине»: Вы, украшенье проворно Толстого кистью чудотворной).

В четвертой строке несколько слов требуют слова (Восстань из тьмы), которые А. Борщаговский сделал (трудно сказать, насколько удачно) заглавием своей повести о поэте. Перед нами традиционно-поэтическая, очень частотная в то время элегическая перифраза, которую на наш язык прозы можно перевести как «воскресни, возродись». Состоит она из слов восстать в значении «подняться, встать» и тьма в значении «смерть, могила».

Восстать — церковнославянская по звуковому облику форма (с вокализацией слабого ъ в о [въс] ) обиходного встать (с аппликацией приставочного с на с корня). Тьма — одно из многочисленных ходячих слов-символов в поэзии первой половины XIX в. для обозначения смерти. Вспомните стихи Ленского: Паду ли я, стрелой пронзенный, Иль мимо пролетит она, Все благо: бдения и сна. Приходит час определенный, Благословен и день забот, Благословен и тьмы приход ( = время жизни и смерти определено, одинаково благословенными являются и жизнь, и смерть).

Пятая строка шестистишия привлекает к себе внимание своеобразным употреблением еще одной перифразы, обозначающей смерть, — холодная могила (ср. у Пушкина: Я чувствую могильный хлад; Если ранняя могила Суждена моей весне; Тогда изгнаньем и могилой, Несчастный! будешь ты готов Купить хоть слово девы милой, Хоть легкий шум ее шагов и т. д.). Эта поэтическая инновация заключается в том, что здесь поэт, во-первых, «персонифицирует» значение слова могила, превращая его в обозначение мертвеца, а затем сознательно сталкивает оксюморонные слова расцветать «ощущать прилив жизненных сил, оживать» и могила в его агентивном значении, а во-вторых, играет на возможности восприятия й понимания слов могила и расцвести в их прямых значениях — «небольшой холм над местом погребения». И «дать цветки, прийти в состояние цветения». Последняя строка «И я опять увидел свет» также примечательна. И не только своей тавтологичностью семантики предыдущей и несколько архаичным фразеологическим оборотом увидел свет в значении «родился», но и теми коннотациями, смысловыми обертонами, которые излучает многоликое в семантическом отношении слово свет в первую очередь как символ какого-либо светлого чувства и состояния (радости, надежды, раздумья и т. д.).

Заметим, что во всем шестистишии, по-новому сотканном, как видим, из старого поэтического номинативного материала, имеется лишь одно конкретное слово со значением лица — существительное поэт (да и то в обращении). Все остальные слова (включая слова кисть и могила) принадлежат к абстрактной лексике, имеющей, если так можно выразиться, духовную, социально-психологическую семантику, и относятся к ядру традиционного элегического словаря. Помимо них в лексическую плоть и кровь стихотворения входят лишь местоимения (я, ваша), два наречия, числительное и служебные слова.

В качестве образной микросистемы стихотворение образует закрытое структурное целое, состоящее, несмотря на маленький свой размер, из трех двустрочных частей. Первая часть состоит из двух строк: Судьба меня в младенчестве убила! Не знал я жизни тридцать лет — афористическая характеристика всей жизни поэта до встречи с адресатом миниатюры. Во второй не менее выразительно описано воздействие на поэта предмета его возникшего чувства. Заключительная часть — с повторяющимися семантически синонимичными присоединительными конструкциями с союзом и (И расцвела холодная могила, И я опять увидел свет), хотя и имеет внешне чисто повествовательное содержание (она сообщает о случившемся с поэтом перевороте в его жизни), воспринимается одновременно как яркое выражение всплеска эмоциональности.

Таким образом, шестистишие построено как рамочная стихотворная конструкция с антитезным содержанием начальных и заключительных двустиший. Поэтическая целостность миниатюры поддерживается также и языковыми фактами: лексической антонимией (убить — увидеть свет, жизнь — холодная могила, тьма — свет), номинативно-метафорическими индивидуально-авторскими связями слов (кисть — проговорила, расцвела — холодная могила), заключительной союзной анафорой и - и.

Крепко сбитая в композиционном отношении, по-современному ясная и чистая в языковом плане, элегия Полежаева «К своему портрету» и сейчас восхищает нас и своей искренностью чувств, и своим изящным исполнением.

Л-ра: РЯШ. – 1988. – № 1. – С. 56-61.

Биография

Произведения