Борис Поплавский: мифопоэтическая составляющая романов «Аполлон Безобразов», «Домой с небес»
O. A. Корниенко
Борис Юлианович Поплавский - один из талантливейших поэтов «незамеченного поколения» первой волны русской эмиграции - родился 24 мая 1903 года в Москве; умер, едва не достигнув возраста Христа, 9 октября 1935 года в Париже.
Вывезенный родителями из России в ноябре 1920 года, Б. Поплавский ведет эмигрантский «мистический» образ жизни. После нескольких попыток сделаться таксистом и оставив эти усилия, он влачит до конца жизни нищенское существование, еле пробиваясь на пособие для безработных и некоторую поддержку отца. Увлекаясь искусством, посещает частную художественную академию «Гранд Шомьер», погружается в монпарнасскую атмосферу, с вдохновением занимается писательством, изучением философии, истории культуры, подолгу засиживаясь в библиотеке, делая многочисленные выписки.
Поплавского изредка печатают эмигрантские журналы (в 1928 г. «Воля России» публикует 8 стихотворений, с 1929 по 1935 г. «Современные записки» - всего 15). При жизни ему удается выпустить лишь один поэтический сборник «Флаги» (1931).
Появившиеся рецензии резко отличались друг от друга. М. Цетлин свидетельствует: «Стихи Поплавского нравятся не всем». И далее критик продолжает: талант поэта «не возбуждает сомнений, вероятно, это самое большое поэтическое дарование, появившееся за последние годы». Но упрекает поэта в «оторванности от живой стихии русского языка», наличии «неправильных ударений», «протяжных, многостопных размеров», в «однообразии приемов», «бедной бутафории» образов и т. д. С упреком в «погрешностях» языка выступит и В. Набоков.
Иное восприятие поэзии Поплавского являет Г. Иванов, который, рецензируя в «Числах» сборник «Флаги», отмечает «в этих стихах почти ежесекундно - необъяснимо и очевидно - действительное чудо поэтической «вспышки», удара, потрясения, того, что неопределенно называется frisson inconnu (франц. - неизведанная дрожь. - О. К.), чего-то и впрямь схожего с майской грозой и чего, столкнувшись с ним, нельзя безотчетно не полюбить».
После смерти Бориса Поплавского выходят в свет три поэтических сборника: «Снежный час» (1936), «В венке из воска» (1938), «Дирижабль неизвестного направления» (1965).
В. Ходасевич замечает: «Как лирический поэт Поплавский, несомненно, был одним из самых талантливых в эмиграции, пожалуй - даже самый талантливый». Г. Адамович о Поплавском пишет, что «он был необычайно талантлив, талантлив «насквозь», «до мозга костей», в каждой случайно оброненной фразе. Он весь светился талантливостью, казалось, излучал ее», «писал прелестные, глубоко музыкальные стихи, такие, которыми нельзя было не заслушаться <...> он был подлинно одержим стихами, был «Божией милостью» стихотворец».
Критика обращает внимание и на оригинальную прозу Поплавского, в которой талант «сказался даже едва ли даже не ярче, чем в стихах». С 1926 года по 1932 г. Поплавский пишет роман «Аполлон Безобразов», несколько фрагментов которого появились в «Числах» (1932, № 2-3, 5; 1934, № 10) и «Встречах» (1934, № 6). (О тщетных попытках издания романа и посмертной драматической истории его публикации см. подробнее в комментариях А. Богословского и Е. Менегальдо). В 1934-1935 гг. поэт работает над романом «Домой с небес», отрывки из которого выходят после его смерти. Вырванные из контекста, фрагменты прозаических произведений воспринимались скорее как дневниковые записи самого автора (дневник Поплавский ведет с 1921 г.; на опубликованное из дневников эссе «О субстанциональности личности» обратит внимание Н. Бердяев, посвятив ему рецензию в «Современных записках» в 1939 г.).
В «Аполлоне Безобразове» и «Домой с небес» Адамович усматривает «подлинное отражение» самого автора и обращает внимание на неклассическую форму романной структуры: «Конечно, романа в общепринятом, традиционном смысле слова - то есть длинного, стройного повествования, с фабулой и отчетливо обрисованными типами - он никогда не написал бы, не мог бы, да и не хотел бы написать <...> Другой был в нем тон, другое одушевление... <...> «современность» Поплавского, его характерность <...> отчасти в том и сказывалась, что он стремился к разрушению форм и полной грудью дышал лишь тогда, когда грань между искусством и личным документом, между литературой и дневником, начинала стираться».
Автор «Русской литературы в изгнании» Г. Струве, не приемлющий поэзию Поплавского, признает, что в его прозе «действительно, есть и «музыка» <...>, есть и словесная меткость, есть и доказательство наблюдательности <...> Русско-монпарнасская атмосфера передана очень хорошо».
По свидетельству Адамовича, после смерти Поплавского Д. Мережковский на одном из публичных собраний сказал, что для оправдания эмигрантской литературы на всяких будущих судах с лихвой достаточно одного Поплавского.
Осознавая, что изучение творчества Б. Ю. Поплавского, безусловно, заслуживает отдельных работ, специально посвященных различным аспектам художественной специфики его наследия, в пределах данной статьи мы обратим внимание на мифопоэтическую составляющую его романов.
Современная исследовательница С. Г. Семенова замечает: «Борис Поплавский был <...> ключевой фигурой в молодом литературном поколении эмиграции: его признавали идеологом русского Монпарнасса, «парижской ноты» (само это выражение придумано им), <...> оригинальным мыслителем и лучшим поэтом, самым дерзким религиозным искателем и смелым экспериментатором <...> никто лучше самого Поплавского в своих дневниках и романах не выразил всю сложность, даже антиномичность своей натуры, уязвленную эмигрантскую психологию, все тонкости ее компенсаторных реакций, атмосферу <...> жизни, в которую он был погружен, с нескончаемыми метафизическими разговорами, мифоманией...».
Тексты Поплавского насыщены мифопоэтическими проекциями, что позволяет говорить об оригинальном феномене мифологизированной прозы писателя, нацеленной на осмысление бытия и человеческой экзистенции.
Разворачивая собственное видение сложной душевной, мистической жизни человеческого «я», Поплавский в «Аполлоне Безобразове» и «Домой с небес» сосредоточивается на изображении непрекращающегося духовного поиска, который ведут герои-повествователи (в первом романе - Васенька, во втором - повзрослевший на шесть лет Олег). В динамичной рефлексии, репрезентированной данными героями, акцентируются не только различные грани сознания, но, что наиболее важно, актуализируется их антиномичная сложность и постоянная изменчивость. При этом характерно, что тот или иной лик сознания в наиболее кристаллизированной форме воплощен в других персонажах (Безобразов, Тереза, Роберт, Зевс и др.), которые выступают одновременно и в функции «двойников» (того или иного духо- и мироощущения), и в роли «антагонистов» (по отношению к иным его типам).
Различные лики и грани сознания раскрываются, прежде всего, благодаря осмыслению персонажами «вечных вопросов» - мира, Бога, человека, их взаимо- и соотношений. В обоих романах доминирует идея богооставленности мира, его горестности и идет напряженный поиск выхода из сложившегося «греховного» статуса бытия, попыток освобождения от тотальной безнадежности мира и мучительного человеческого удела, структурирующих в романе специфичную экзистенциальную модель мира, достаточно полно рассмотренную в исследовании О. В. Латышко. Говоря о жажде освобождения от всечеловеческого страдания, Васенька замечает: «...жили мы, все одинаково и каждый по-своему защищаясь от жизни, Безобразов - мышлением, Зевс - презрением, я - печалью. И конечно, Терезе, которая защищалась молитвою, было всех труднее и всех мучительнее жить». Их союз, «нищий рай друзей», образовывал «как бы особый хор греческой трагедии, движущейся в неизвестном направлении».
В романах Поплавского изображаются беспрестанные поиски-испытания различных путей духовного освобождения: христианско-экзистенциального сострадания (Тереза) и бунта (Роберт), стоически-экзистенциального отстраненного созерцания (Безобразов) и т. д. Все, в том числе и полярные грани сознания преломляются в разворачивающейся динамике внутреннего мира героя-повествователя, создавая впечатление «двоящихся мыслей». (Этот, подмеченный Н. А. Бердяевым на основании «Дневников» Поплавского, эффект приложим и к романам писателя, персонажам, которым также свойственна «двойственность» мыслей и чувств). В дневниковой записи 10 июля 1935 г. Поплавский, размышляя о своих романных героях, признается: «они суть множественные личности мои, и их борьба - борьба в моем сердце жалости и строгости, любви к жизни и любви к смерти, все они - я, но кто же подлинный?».
Различные грани демонстрируют осмысления героями романов вопроса о Боге («роман с Богом» - таково писательское определение главного сюжета собственной внутренней жизни). «Восчувствие» Бога персонажами колеблется от сомнения в его благости и могуществе («классическая ситуация претензий к Творцу за зло в мире»16), до осмысления слиянности с болью страдающего голгофского Спасителя и в то же время кощунственного отвержения его искупительной миссии. «Восчувствие жалостливо кенотического Христа, любовь к Нему, благородное, сердечное чаяние утешения всех сочетается у Поплавского с темным фоном экзистенциального сомнения и отчаяния».
Боль за весь мир и сострадание всему: всякой твари, людям, Богу и даже Люциферу, который «страдает и обречен огню», - жалость и любовь к ним испытывает Тереза. Христианско-экзистенциальный бунт, контаминирующий пламенную веру и экстатическое проклятие Всевышнему, являет Роберт, который, стремясь «защитить от Бога» Терезу, в своем неистовом отчаянии восклицает: «Бога или нет, или Он - жестокость» <...> «Бог - это разрушительная любовь экскрементов сатаны». Как будет сказано в романе, Лекорню «кощунствует, а не глумится, потому что верует он» (там же).
Считая «жизнь живых» непрерывным и неустанным «совокуплением <...> с Богом», Безобразов во втором романе становится студентом богословского факультета, объясняя подобное решение следующим образом: «...пошел в попы <...> Но чем же, вообще, заниматься дьяволу, которому люди и государства вовсе не интересны, если не Богом <...> Дьявол - самое религиозное существо на свете, потому что он никогда не сомневается, не сомневался в существовании Бога, целый день смотря на него в упор; но он - воплощенное сомнение касательно мотивов всего этого творения...».
Поскольку Аполлон Безобразов является героем обоих романов, к тому же, как известно, это имя было псевдонимом самого Поплавского, считаем, что рассмотрение данного героя заслуживает пристального внимания.
С. Г. Семенова замечает, что «идею этого персонажа раскрывает само балаганно-откровенное его имя: Аполлон - указание на античную родину, на его великолепное, безнадежно-стоическое язычество, Безобразов - как бы христианская уже оценка его», и обнаруживает люциферические черты «двоящегося» сознания героя, называя последнего даже неким «микроЛюцифером».
Исследователи А. Н. Богословский и Е. Менегальдо, анализируя образ этого героя, указывают на символическое звучание его фамилии, которая «невольно ассоциируется с близкой по созвучию фамилией «Карамазов» (где «Кара» значит «черный»), Безобразный - физически или нравственно - или же лишенный всякого образа герой, однако, окрещен именем бога, воплощающего греческий идеал гармонии и красоты. Фигуру своего героя Поплавский создал под влиянием знаменательных для него образов - Ставрогина и Мальдорора (героя «Песен предрассветной боли» Лотреамона). Аполлон - аскет, мистик, наделенный таинственной силой притяжения; он уже «по ту сторону добра и зла», отрешился от всего земного, от любви и от страдания: это - «каменный человек».
На наш взгляд, фамилия героя сопряжена также с семантикой слова безобразный - «лишенный внешнего образа, определительного вида, формы», что вполне согласуется с особенностью персонажа, характер которого не поддается однозначным, «завершающим» дифференциальным определениям. Эта специфичная черта обусловлена, как представляется, авторским видением сути человеческой натуры, чье сознание и душа неизмеримо сложны, находятся в постоянной динамике, являя непрерывную изменчивость. Каждый раз, стремясь постичь внутреннюю сущность Аполлона Безобразова, герой-повествователь Васенька фиксирует в своем восприятии противоречивые впечатления. Стержневыми элементами изображения Безобразова выступают структурные оппозиции определенное - неопределенное, обыкновенное - особенное (в различных вариативных составляющих). Например, в портретной характеристике Безобразова: «Лицо это было так обыкновенно и, вместе с тем, так странно, так банально и, вместе с тем, так замечательно, что я на очень долгое время как бы погрузился в него, хотя оно было непроницаемо...». То же касается и впечатлений от традиционного «зеркала души» - глаз и взглядов Безобразова, которые «ровно ничего не выражали <...> приписывать им можно было решительно все <...> Это были обыкновенные глаза, совершенно ничего не выражавшие. Это были глаза совершенно особенные, которым я никогда не видел подобных» и т. п.
Разделяя авторитетные мнения Е. Менегальдо, А. Н. Богословского, С. Г. Семеновой, указавших на генезисный контекст Безобразова, уточним некоторые положения, связанные с модифицированными в романах Поплавского мифопоэтическими комплексами, восходящими в своих истоках к античной аполлинической традиции.
Напомним, в античной мифологии Аполлон является одним из наиболее полифункциональных образов (он - и стреловержец, и прорицатель, и змееборец, и пастух-охранитель стад, и музыкант, покровитель певцов и музыкантов и т. д.). В нем «отразилось своеобразие греческой мифологии в ее историческом развитии». Как известно, в период архаики Аполлон сохраняет черты догреческого и малоазийского периодов, обнаруживая «связи с хтонической тьмой и стихией хаоса», с этим согласуется и разнообразие его функций, не только благодетельных, но и губительных, «сочетание в нем мрачных и светлых сторон». А. Ф. Лосев указывает на тенденцию соединения древними авторами и, в частности, Платоном («Кратил» 404 е - 406 а) в одно нераздельное целое ряда антитетичных функций: «губителя, <...> блюстителя гармонии. Образ Аполлона соединяет воедино небо, землю и преисподнюю». Синтез в данном мифологическом образе рациональной ясности и темных стихийных сил подтверждается, по мнению Лосева, «теснейшими связями Аполлона и Диониса, хотя эти божества-антагонисты: один по преимуществу бог светлого начала, другой - бог темного и слепого экстаза; но после 7 в. до н. э. образы этих богов стали сближаться в Дельфах, <...> сам Аполлон нередко почитался как Дионис <...>». На стадии олимпийской или героической греческой мифологии в Аполлоне выделяется «определенное устойчивое начало, из которого вырастает сильная гармоническая личность эпохи патриархата». Он выступает в роли помощника людям, «светоносным богом», наделенным изяществом и красотой. «В период классики Аполлон понимался прежде всего как бог искусства и художественного вдохновения» и впоследствии «эволюционировал в направлении гармонии, упорядоченности и пластического совершенства».
Как представляется, именно специфичный синтез аполлинически-дионисийских, светлых и мрачных сторон, рациональной ясности и темных, стихийных сил при сохранении «благодетельных» и «губительных» функций обнаруживает Аполлон Безобразов с его «солнечно-неподвижным, угрожающе-прекрасным, насквозь мужественным миром», в котором ищут защиты от безнадежности бытия, собственной душевной боли и мучений Васенька и Олег. Герой-повествователь в первом романе замечает: «Моя слабая душа искала защиты. Она искала скалы, в тени которой можно было бы оглядеться на пыльный, солнечный и безнадежный мир. И заснуть в тени ее в солнечной глуши, с безумной благодарностью <...> Именно такой человек появился <...>». «Олег в отчаянии искал защиты в тени его души», - сказано в романе втором.
Однако в структуре образа Безобразова просматривается и соотнесение с губительным мертвящим началом. В романе «Аполлон Безобразов» акцентируется «неживая чуждость <...> всему живому», встречается сопоставление с Медузой Горгоной - мифологическим существом, превращавшим смертных в каменные изваяния (ср. о герое: «Все каменело в его присутствии, как будто он был Медузой»). В «Домой с небес» Олегу кажется, что «даже вещи, на которых случайно останавливались глаза Безобразова, сначала чувствовали смутную тяжесть, неловкость, наконец начинали явственно шевелиться, корчиться под его взглядом <...> будто Аполлон взглядом этим выжимал <...> живую душу».
Романный Аполлон станет, хоть и невольным, но все же виновником смерти Роберта. Сцена поединка в горах и убийства Лекорню проецируется на вариант дельфийского мифа, повествующего о победе Аполлона над хтоническим драконом, змеем пифонического типа. Этот миф «при всей его «внешней» антитетичности на глубине своей пронизан укорененной в нем двойственностью, подменой одного другим, более того, превращением одного в другое, игрой «двоящихся» смыслов, вскрывающей некую взаимодополнительность персонажей этого мифа и даже едва мерцающее сквозь толщу вторичных и рационализированных истолкований исходное прародство божественного («небесного») персонажа и его хтонического противника». При этом более архаичная версия древнегреческого мифа запечатлевает победу Пифона над Аполлоном. В романе Поплавского сцена поединка в горах усиливает в образе Аполлона именно «пифонические» черты, не случайно по отношению к рассматриваемому герою фигурируют и образные метафоры-обозначения змея, изверг и т. п. Убив Роберта Лекорню, он размышляет: «Человек - ничто, человек помер, вот ты и убил. Человек - ничто, вот ты и сделал его ничем, и ты доволен?.. Ты всегда хотел быть победителем. Ну вот, ты и победил человека. Не оступился, не уступил, а победил. А теперь ты будешь сидеть над ним, как злая птица, могущая убить, не могущая создать и летать...».
Как представляется, автор осмысляет отстраненную от всего в мире позицию героя - «по ту сторону добра и зла» - не только как таковую, что может спасти и освободить от равнодушия мира и человеческого страдания, но и как «омут безобразовщины», не лишенный пагубных для живой души последствий. Подчеркнем, что, учитывая создаваемый Поплавским в романах характер изображения человеческого сознания и души как постоянно изменчивой трансцендентности (и подобная фиксация дает основание исследователям усматривать в романах Поплавского технику «автоматического письма»), при выявлении той или иной функциональной черты образа мы в каждом случае обозначаем и фиксируем ее какие-то отдельные грани, соприсутствующие в сложном, динамически подвижном мире героя, контаминирующем бесконечное множество самых разнообразных черт.
Скрытое мифопоэтическое соотношение романного и мифологического Аполлонов создает и контекстная проекция - страстное увлечение Безобразова экспериментами над цветами. Известно, что «для архаического Аполлона характерно наличие растительных функций». Безобразов, нанявшись в магазин-лабораторию, выращивая и прививая «отвратительные неведомые виды» цветов, «медленно отравлял беззащитные белые ткани» едким газом, «неподвижно и так долго и с такою любовью» наблюдал, как под его воздействием живые листья и лепестки «обесцвечивались, окрашивались, умирали». Такое, казалось бы, странное пристрастие персонажа - наблюдение над болезнью и смертью живого - подчеркивает его мироотношение, отстраненную от материального, чувственного, земного мира позицию рефлексирующего созерцателя, которая нередко в романах приобретает дифференциальные характеристики, сопряженные с античным стоицизмом.
Характерной составляющей образа Безобразова выступает часто встречающееся в романах указание на неподвижность его лица, взгляда, поз, которая сама по себе нередко сравнивается с античной, например: «античная слава неподвижного взгляда». Данная «телесная» неподвижность, выступая знаком особого стоического восприятия мира, является маркером происходящих в герое «солнечных» процессов мыслительного углубления, внутреннего сосредоточения, рефлексии. «Аполлон Безобразов <...> любил ее (неподвижность - О. К.) и считал самым важным признаком душевного благородства. Но не о полной неподвижности и небытии (любил говорить он - О. К.), а об иной, подобной жизни флагов на башнях, во время которой медленно зреет и повторяется какой-то глубинный и золотой процесс». Васенька замечает: «Благородство молчания и неподвижности! Не удостаивание серьезного отношения к жизни. Жажда покоя и достижение утоления этой жажды <...> Было время, когда я видел себя на солнце <...> Память вернулась на солнце <...> Никогда не поворачивайся к жизни лицом. Всегда в профиль, только в профиль». «Сохранение неподвижности, неподвижности судей, авгуральных фигур и изваяний было особой мистической модой тех лет - созданная Аполлоном Безобразовым и усвоенная всеми нами, подобно пластическому открытию или особому восприятию мира». Подобная позиция - отстранение от «безнадежного торжества земной жизни» с присущей последней стихией «дионисического», - приобретает в романах «Аполлон Безобразов» и «Домой с небес» статус «небожительства», аполлинической «солнцеликости», под воздействие которой попадает Васенька («Глубоко и неустанно звучала между нами высокая нота солнечного сияния Аполлона Безобразова»). На орбиту «аполлоновского» мироотношения, после мучительного «путешествия домой с небес» - попыток осуществления чувственно-«земной» жизни, возвращается в финале второго романа Олег, признав, что его странствие «домой с небес <...> не удалось <...> Земля не приняла меня», и «значит, опять друзья... - Да, Аполлон, снова в раю друзей...», - в «братстве», дающем освобождение благодаря мистическому ощущению единства в стоически-экзистенциальном отношении к жизни, миру, бытию.
Перспектива будущих исследований видится как в дальнейшем углублении мифопоэтического аспекта изучения романов, так и в осмыслении созданного Поплавским героя в контексте развития «аполлинизма» и «аполлоновского» текста литературы, который коррелирует векторы античности, западноевропейской традиции и русской культуры.
Л-ра: Русский язык, литература, культура в школе и вузе. – 2007. – № 1. – С. 6-12.
Критика
