Человек в художественном мире Пантелеймона Романова
Сергей Станиславович Фолимонов
«...Моя жизнь - это непрерывное собирание, труд, творчество...»
Что определяет судьбу художника? Случай? Время? Обстоятельства? Возможно, и то, и другое, и третье. Но подлинному мастеру вечное забвение не суждено, ибо, как известно, рукописи не горят, они оживают спустя десятилетия уже как бесспорные знаки великой культуры человечества, Вероятно, в этом заложен неведомый нам глубокий смысл, основанный на законе сохранения положительной духовной энергии ноосферы.
Горизонты творческих замыслов писателя потрясали и современников, считавших, что человеческий опыт не может вместить такого материала. Но вся жизнь Романова текла по закону, сформулированному им в дневниковой записи от 15 сентября 1905 года и вынесенному нами в заглавие данного раздела. Следует добавить еще один важнейший элемент — внутреннюю свободу, которую писатель мужественно пытался сохранить в смутные времена первых послереволюционных десятилетий. Вот тогда все встанет на свои места. Действительно, непрерывная череда лихорадочных творческих порывов, судорожного нащупывания нового объекта художественного исследования составляют основной нерв его биографии. Этюды, этюды, этюды... И постоянное предвкушение громадного полотна, способного вместить передуманное и пережитое (эпопея «Русь»),
Первая проба пера относится к десятилетнему возрасту: маленький хуторянин начинает писать роман из английской жизни, а уже в последних классах гимназии работает над повестью о детстве, законченной в 1920 году и ставшей в ряд с произведениями С. Т. Аксакова, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова. Параллельно с художественным творчеством Романов скрупулезно трудится над систематизацией собственных взглядов на литературу, методологически обосновывает «художественную науку о человеке» («Заветы новой жизни»). Наука эта, непознанная и неоцененная по достоинству современниками писателя, дала новые ростки лишь через полвека. Во второй половине 80-х годов в столичных и региональных советских журналах стали появляться отдельные рассказы забытого прозаика, возбудившие живой читательский интерес. Известный критик Бенедикт Сарнов, занимавшийся в «Огоньке» рубрикой «Русская проза XX века. Из запасников», предваряя публикацию двух романовских миниатюр, писал: «Рассказы Пантелеймона Романова, изображающие реальность первых революционных лет, быть может, кое-кому покажутся устаревшими. Но при внимательном чтении вы увидите, что в них речь идет не о “легком насморке”, а о серьезных тяжких болезнях нашего общества». Добавим от себя, что причины болезней — в духовном состоянии человека, сына своего времени и своей Родины. Таков ракурс писателя Романова.
Человек и эпоха в «моментах вечности»
Среди современников Пантелеймона Романова было немало больших мастеров, видевших цель творчества в точном и детальном воспроизведении эпохи, всех ее сиюминутных проявлений в быту, политике, культуре, моде и т.д. Например, М. А. Булгаков, желая точно зафиксировать быстротекущее время, записывал даже цены на потребительские товары, а Ильф и Петров в деталях воспроизвели времена нэпа. У Романова взаимосвязь человека и эпохи выражается иначе — через особенности поведения (когда героями движут заложенные в подсознании стереотипы), через стихию речи (площадное народное красноречие), через коллективное сознание. Принципы изображения народного характера писатель строит, опираясь на традиции, выработанные в литературной классике. Ориентиром для него являлись русские реалисты конца XIX — начала XX века, в частности, их народоцентризм. По наблюдениям Л. А. Колобаевой, они «в своей художественной модели социального бытия изобразили народ в качестве “ценностного центра”, с которым все остальное... соотносилось».
Изображение народа как ценностного центра особенно широко проявилось в рассказах о деревне («Счастье», «Наследство», «Дым», «Трудное дело», «Кучка разбойников» и др.). При этом за злободневностью ситуации всегда проглядывает «момент вечности». Собирательный портрет простого русского человека, народного характера становится особенно зримым, если обратиться к типологии конфликтов романовских рассказов. Конфликт — важнейший композиционный элемент его произведений, источник особого стиля повествования. Совместно с диалогом он делает прозу Романова драматургичной (отсюда некоторая условность художественного пространства, минимизация вещного мира, бытовых деталей). Все внимание автора сосредоточено на мыслях и чувствах персонажей. Герои почти не совершают поступков, вся их незамысловатая жизнь выражается в слове, суждении.
В рассказе «Счастье» источником конфликта является несоответствие между привычным значением данного слова и его реальным жизненным содержанием, когда олицетворением счастья становится смерть девяностолетней беспризорной старухи Гани. Резкий диссонанс, возникающий у читателя при сопоставлении привычного значения слова с контекстом, в котором он употреблен автором, заставляет напряженно вчитываться в текст, чтобы не пропустить авторского парадокса. Романов проявляет большое мастерство, показывая конфликт во всей жизненной сложности. Мы видим, как от него разбегаются многочисленные проблемы, уводящие, на первый взгляд, далеко от конкретного описанного случая. Но в этом-то и заключается главный интерес для автора — увидеть в капле отражение целого мира. Клубок противоречий разматывается с неумолимой логикой, проистекающей из авторского видения и понимания происходящего, но напрямую писатель нигде не высказывается, присутствуя в каждом атоме созданного им текста. В ряду проблем, составляющих конфликтную ситуацию, — людская черствость и неблагодарность, равнодушие к судьбе ближнего, разрушение былого единства сельской общины. Писатель подчеркивает, что отчуждение поколений и вообще людей друг от друга идет от общества к семье. Общественное мнение санкционирует индивидуализм и душевную черствость. Любопытно, что селяне не пытаются объяснить происходящее падением нравов, угасанием религиозного чувства, негативным влиянием власти. Вообще понятие реального исторического времени в рассказе отсутствует. Он датирован 1913-1925 годами, а за это двенадцатилетие в России произошло немало глобальных событий и катаклизмов, которые должны были найти хотя бы опосредованное отражение в произведении. Однако их отсутствие не случайность и не следствие аполитичности писателя, а строгая закономерность, обусловленная взглядам Романова на литературу, призванную отображать не сиюминутное, а вечное, или, если спроецировать эту универсальную формулу на романовский художественный мир, вечное в сиюминутном. В отличие от М. А. Шолохова, И. Э. Бабеля, А. А. Фадеева, Романов не показывает кровавых драм. Его герои словно живут в другом времени или другой истории, точнее, в собственной истории и культуре, выступая по отношению к реальному времени в роли свидетелей, наблюдателей. Среди ужаса всеобщей ломки, крушения он увидел вечную гармонию жизни, с ощущением которой никогда не расстается русская душа. Это и есть, как нам видится, открытие Романова-писателя, его бесценный вклад в сокровищницу российского народоведения.
Но вернемся к рассказу. О стремлении увидеть вечное в сиюминутном свидетельствуют детали обстановки, в которой происходит разговор (сельское кладбище на закате дня, могильщики-философы, словно сошедшие со страниц шекспировского «Гамлета», дорога в мир дольний со случайными прохожими). Кстати, «Счастье» — один из немногих рассказов, где Романов вводит в повествование пейзаж, используя прием психологического параллелизма, последовательно проведенный через все произведение. Это существенно меняет жанровую природу произведения, сближая с элегией, задавая специфический ритм повествованию. Смерть парит над селением, витает между домов, занимает думы смертных. Но она не создает атмосферы страха, роковой безысходности, потому что вечная величественная природа противостоит ей, свидетельствуя о возобновляемости жизни, о ее бесконечности. В этом плане общий тон рассказа близок настроению картины Левитана «Над вечным покоем». Кроме того, пейзаж открывает еще один опенок в значении слова, ставшего заголовком произведения: счастье — умереть под родными небесами с глубокой верой в мудрость Создателя всего сущего.
В целом ряде рассказов конфликт строится на столкновении интересов и традиций представителей народа и власти. Чаще всего он окрашивается в иронические или сатирические тона. Анекдотичность конфликтных ситуаций позволяет автору сосредоточить все внимание на психологии героев, а не на соотношении противоборствующих сил и даже не на нравственном или этическом их превосходстве. Универсальность конфликта высвечивает самые общие закономерности народного характера. Но, в отличие от предыдущего рассказа, время здесь вполне определенно и служит конкретным источником противоречий. Например, в рассказе «Наследство» Романов обращается к проблеме экспроприации материальных ценностей у состоятельных слоев населения бывшей Российской империи в пользу беднейшего большинства.
Источник конфликта кроется в расхождении взглядов на способы дележа и на качество самого наследства. В репликах крестьян просматривается лишь примитивный практический интерес к ценностям, оказавшимся в их руках. «Мы... когда своего разбирали, так думали — конца добру не будет: и хлеба и всего, а как пошли, так, окромя цветочков, да картинок, да финтифлюшек разных, ни черта и нету», — говорит молодой крестьянский парень. В общем-то, они воспринимают происходящее как стихийное движение жизни, которому по традиции бессознательно подчиняются. Это проявление двух начал в ментальности русского человека: религиозного (равнодушное отношение к приобретениям и потерям) и исторического (опыт показывал принципиальную невозможность справедливого мироустройства).
Остроту и динамику обсуждению проблемы придают реплики рабочего. Он противопоставляется остальным персонажам как представитель другого сословия, класса, как носитель иного мировоззрения. «Можно сказать, в наследство богатство досталось, и ежели бы люди с разумом да с образованием, так тут бы каких делов наделать можно», — говорит он. Однако в пылу спора он прибегает к беспроигрышным «политическим» аргументам, и именно здесь автоматически срабатывает стереотип «нового» пролетарского мышления:
«— Нешто социалисты так должны поступать?..
А как же еще?
Как... чтобы всем досталось, вот как...».
Перед нами известный «шариковский» принцип — взять все и поделить. Он-то, казалось бы, и должен примирить, объединить спорщиков. Но этого как раз не происходит. Наоборот, в разговоре невольно возникает недоверие к великому принципу революционной справедливости. Рабочий даже не находит слова, чтобы определить экспроприаторов. Но оно в одном ряду со словом жулик. Как видим, тон рассказа более чем крамольный для 1917 года, и явная сатира на невежество простолюдинов сразу бросается в глаза. Зато сокровенную мысль автора разглядишь не сразу, Она теряется в хоре дружных, однолинейно направленных реплик. И это, видимо, обдуманный авторский прием. «Хлеба искали», — скажет один из персонажей. Как о единственном желанном добре, о хлебе говорит и другой. Это важная деталь для полноценного восприятия конфликта. Оказывается, рассказ не о невежестве черни, попирающей обломки непонятной ей культуры, не о глупости и жадности рода людского. Он о трагедии обманутых ожиданий, о жестокости исторической судьбы, предложившей голодному бесплодные сокровища вместо сытного куска. Не удивительно поэтому, что рабочий для крестьян фигура враждебная: «У нас тоже иные умники так-то вот говорили, все ждали, не трогали, а на поверку остались без всего».
Подобный же конфликт в рассказе «Дым». Борьба с самогоноварением, породившая немало анекдотов, интересует Романова-сатирика не просто как выигрышная тема. Это повод поразмышлять о причинах хронического повального пьянства.
Конфликт народа и власти позволяет писателю детально исследовать проблему соотношения индивидуального и коллективистского в национальном характере, показать степень негативного влияния эпохи на человека. Романов подходит к освещению этой проблемы не с точки зрения только сиюминутного (веяние времени), он помещает каждую конфликтную ситуацию в контекст истории человечества в целом. О психологии толпы много писали классики XIX столетия, и, казалось бы, трудно найти новые штрихи к портрету данного явления после Л. Н. Толстого или А. П. Чехова. И все же Романов обращается к нему, заострив два существенно важных аспекта: национально характерное (статичное) и временное (подвижный, изменяющийся пласт). Русский мужик имел за плечами многовековой опыт общения (взаимодействия) с властью и выработал некоторые проверенные поведенческие стереотипы. Народная толпа — это определение больше подходит к романовским героям, чем коллектив, — была необычайно удобной формой общения с властью, поскольку снижала степень ответственности каждого за высказанное мнение. Толпа являлась отдушиной для забитого, придавленного тяжелым физическим трудом, нуждой земледельца. Здесь голос любого члена общины имел цену. К тому же молчаливая, а иногда громогласная поддержка говорящего создавала необходимый психологический комфорт, компенсируя отсутствие профессиональных ораторских навыков, природную застенчивость селян. Вместе с тем коллективное сознание и стадные инстинкты делали толпу уязвимой, легко управляемой. Писатель приводит множество ярких примеров такого умелого манипулирования.
В рассказе «Трудное дело» показаны приемы «работы» представителей новой власти с народом. В основе сюжета — обсуждение вопроса о дележе помещичьей земли. Романов в мельчайших подробностях воспроизводит процесс обсуждения. По существу своему он стихиен. Но эта стихия направляется в нужное русло умелой рукой председателя. Его реплики и поведение выверены, скупы и оттого бьют без промаха. Он сразу заостряет внимание собрания на принципиальной стороне вопроса и терпеливо пережидает первые волны эмоций. Молчание и терпение — главные его козыри. Председатель, чужак, представитель высшей (для народа абстрактной) власти. Совершающееся действо для него не более чем демократический обряд, и председателю это понятно, но люди должны ощутить причастность к переустройству мира, точнее, принять иллюзию за реальность. Цель жреца-иллюзиониста — утомить публику, запутав обилием возможных вариантов, сбить эмоциональный накал и затем без труда привести к необходимому решению. Один из виртуозных приемов председателя — интрига. Толпу сбивают с толку неожиданные и малопонятные действия героя, покоряя эффектностью, напором. Именно так ему удается склонить на свою сторону народное мнение, победить неожиданного оппонента, сапожника Николая: «Сидевшие на крыльце что-то говорили председателю, но он, не слушая, стоял на крыльце и смотрел на мужиков. Потом он сошел с крыльца и молча встал на дубовый обрубок, сделавшись при этом на голову выше Николая.
Мужики, начавшие было собираться около Николая, который говорил против председателя, остановились и посмотрели на председателя. Тот стоял неподвижно и спокойно смотрел на них. <...> И чем он дольше молчал, тем больше редел круг слушателей около Николая. Наконец кто-то и вовсе крикнул на Николая: Будет тебе брехать-то. Завел свою мельницу. Не видишь, человек сказать хочет». Налицо глубина проникновения в психологию персонажей, позволяющая увидеть мотивы человеческих поступков, обстоятельства, способные повлиять на принятие решения, импульсы, рождающие симпатию или антипатию, — одним словом, все, что ускользает от поверхностного взгляда, но в конечном счете определяет индивидуальное и коллективное поведение человека.
В финальной речи председателя мы видим образец ловкого и энергичного использования коварных психологических ловушек, рассчитанных на замедленность эмоциональных реакций неискушенных в дискуссионных баталиях сельских тугодумов. Не принятое собранием решение преподносится как всеми одобренное благодаря искусительным формулам, парализующим волю слушателей: «Никто вам не имеет права приказать. Ваша воля во всем… и в этом вам никто запретить не может».
Внутреннее культурное время, по которому живет романовская Русь, отсчитывается в рамках Священной истории и определяет народное мировоззрение, опирающееся на авторитет библейских истин и патриархальных традиций, закрепленных в устном народном творчестве. Отсюда популярность социально-утопических легенд, которые «...выражают... надежды, порожденные предельным отчаянием, и в своей совокупности рисуют удивительную картину необыкновенной устойчивости народных чаяний». Их мотивы и отголоски то и дело появляются в рассуждениях героев. Некоторые произведения целиком построены на обыгрывании таких мотивов. Например, в рассказе «Хорошие места» автор использует сразу две социально-утопические легенды: о «золотом веке и о земле обетованной. Они становятся в устах героев удобной формой для обсуждения насущных проблем крестьянской жизни. Результаты революционных преобразований в селе осмысливаются здесь в свете великой народной мечты о построении царства Божьего на земле, где человек, наконец, будет избавлен от главного проклятия, обрушившегося на прародителей человечества, — тяжелого физического труда ради куска хлеба. Романов очень точно подметил оживление этой идеи в период глобального переустройства страны, когда надежды людей на значительное улучшение качества их жизни были особенно сильны, а наступление «золотого века» казалось делом ближайшего будущего. Но художественная задача Романова состояла отнюдь не в том, чтобы зафиксировать проявление социально-исторических идей и подчеркнуть патриархальность крестьянских представлений о мире. Он поместил традиционную «политическую мифологию» (термин К. В. Чистова) русского крестьянства и ее современный аналог (политическую мифологию коммунистов) в едкую среду анекдота и сумел показать читателю истинную цену того и другого. Как это чаще всего бывает у Романова, анекдотичность ситуации выявляется не сразу, а как бы вырастает из случайных реплик и лишь к концу вырисовывается окончательно, вбирая в себя весь материал, скрепляя его открывшейся в финале маленькой комичной и вместе горестной истиной. Таким образом, все содержание рассказа превращается в своеобразную развернутую экспозицию, подготавливающую короткую, но емкую развязку в финале. Романов дает деревенским философам выговориться, за собой же оставляет лишь право подвести черту под разговором.
Социально-утопическая легенда выступает в тексте в трех основных ипостасях (мотивах) — «золотой век» (время), земля обетованная (место), утерянная формула счастья (слово, дух). То есть проверка легенды на прочность идет по всем направлениям. Причем «слабое звено» обнаруживается в каждом из названных мотивов. В этом и заключается источник комизма: мечта оказывается несостоятельной не в силу собственной абсурдности, несбыточности, а по причине людской лени. В своем кратком резюме автор выводит это как формулу: «...все уныло молчали: слова все позабыли, а хорошие места все равно долго трудового народа не выдержат».
В рассказе «Светлые сны» мотив «золотого века» позволяет автору показать глубину разрушения народной мечты о счастье, совершающегося в подсознании и проявляющего себя в «плохих» снах. Как и в предыдущем случае, рассуждения крестьян построены на антитезе «было — стало». Однако здесь более отчетливо звучат апокалипсические интонации. Само распространение «нехороших» снов становится предвестником конца мира Божьего и наступления царства сатаны: «Намедни такое видела, что стыдно и сказать: опять будто помирать собралась и смотрю, никто за мной оттуда не пришел... Скушно мне стало. Потом вдруг откуда ни возьмись — шасть какой-то рябой, нехороший, вроде как наш поп. “Керенки-то, говорит, пересчитала свои?” А я будто хватилась, — батюшки, не считаны! Да в чулан скорей, а он за мной... Я заперла дверь и скорей прятать их, да никак не придумаю, куда их сунуть, а руки трясутся, сердце зашлось, — вот, думаю, не успею... а там, глядь, каким-то манером нет ни чулана, ни керенок, ничего... а я тащу бревно из усадьбы, а на нем сидит наш председатель и подгоняет меня плеткой».
Нельзя не заметить, что внутреннее культурное время также подвержено влияниям извне. И хотя его деформация протекает медленнее, неприметнее для глаз, она наносит более значительный урон национальному сознанию, характеру, чем неустойчивое внешнее культурное время, представляющее собой естественный эволюционный процесс национальной культуры. Поэтому светлые сны у Романова превращаются в важный многозначный символ: с одной стороны, он олицетворяет «золотое» прошлое, освященное благодатью Господней («Бывало, спать ляжешь — спина гудит, руки от работы ломит, а на сердце весело: знаешь, что во сне либо райский сад увидишь, либо Матушку Царицу Небесную в сиянии», с другой — незамутненную душу народа, с царящей в ней наивной гармонией, легко примиряющей христианство и язычество, духовное и материальное.
Некоторые сюжетные ситуации романовских рассказов напрямую соотносятся с библейскими. Это еще один источник «моментов вечности», когда в героях высвечиваются самые существенные, неискаженные черты человеческой натуры. Убедительной иллюстрацией может служить рассказ «Верующие». Его тема — закрытие церквей на волне антирелигиозной кампании — кажется на первый взгляд банальной. В самом деле. Ни подчеркнутого драматизма в столкновении народа и власти, ни предполагаемого в таких случаях насилия, арестов, ссылок, патетических монологов. Все как будто мирно, и сам конфликт сведен к анекдотическому финалу. Но в этом-то, пожалуй, и заключается авторский замысел: подлинные трагические конфликты часто проходят незаметно, без театральных эффектов и не сразу осознаются во всей глубине даже самими участниками. Вопрос о судьбе местного прихода, а следовательно, о свободе вероисповедания решается на обычном собрании как рядовое событие, в котором официальная власть подчеркивает лишь материальную и бюрократическую стороны — налог и составление списков верующих. Причем речь не идет о какой-то коварной уловке государства, и это обстоятельство очень важно для создания необходимой автору атмосферы действия. Прямой угрозы жизни и свободе героев нет, так что нет и оправдания их малодушию. Писатель таким образом сводит к минимуму роль современного временного контекста, не давая возможности героям «спрятаться» за жестокость эпохи, за бесчеловечность и аморализм времени. Напротив, он ставит их в такое положение, из которого нельзя выйти, не совершив поступка, не открыв своего истинного лица. Для этого автор обращается к архетипичной ситуации, описанной в Библии: предсказанию Иисуса об отречении Петра. Как и у Петра, у печника Ивана Никитьевича и крестьянина Прохора Степановича первоначально в душе рождается чувство преданности вере и способность к самопожертвованию, позволяющие переступить через естественный страх, отделиться от трусливого стада: «Одну минуту он колебался, потом с ожесточением плюнул и стал пробираться с шапкой в руке через толпу одним плечом вперед». Но оставаться верным собственному выбору оказывается еще сложнее, нежели сам выбор совершить. Слова Иисуса, обращенные к ученику (еще до утренних петухов ты трижды от Меня отречешься), оказываются пророческими и в отношении романовских крестьян — вечером того же дня они отреклись от веры и Спасителя.
В целом идея автора понятна. Человек слаб, им владеют страхи, соблазны, он крепко привязан к быту, и материальные ценности (земля, скотина) на чаше весов его совести перевешивают духовные. Романов отнюдь не пытается шокировать читателя тем обстоятельством, что готовый совершиться духовный подвиг расстраивается из-за коровы, хотя именно по этому поводу публика выражает наиболее сильные эмоции. Оно и понятно. Корова в деревне — кормилица. И все же... Если Романов открыто не осуждает своих героев, а это действительно так и соответствует библейскому духу, то ведь и оправдания в авторском тоне не слышно. Можно, конечно, говорить о крестьянах, «наивно уступающих инстинкту стадности». Но это лишь надводная часть айсберга. Мысль автора глубже и сложнее. Произведение называется «Верующие», но молодежь и представители власти — открытые атеисты, и в глазах верующих — слуги сатаны. «Об вас давно черти плачут», — говорят им старики. Следовательно, этика и эстетика христианства глубоко чужды этой группе и в ее репликах не проявляются. Другое дело речь, поведение верующих. Здесь христианский дух должен царить во всем. Проверим, так ли это.
Романов использует весьма примечательное сравнение: «Все оставили разговоры и подобрались, как подбираются в церкви, когда кончается проповедь и начинается опять богослужение». Какое краткое и вместе с тем емкое, точное наблюдение! Через поступок, инстинктивное движение выразилось веками воспитанное и уже неосознаваемое: паства ищет своего пастыря, ждет простой и готовой истины. В этом-то и заключен парадокс: покорное стадо послушно любому пастуху — и посланцу Света и посланцу Тьмы. Но все это пока укладывается в процитированную выше формулу. А дальше текст открывает перед нами иные глубины. Вот несчастный печник, несостоявшийся страдалец и в душе уже отступник, шагает под любопытными взглядами толпы: «Все смотрели на него так, как смотрят на проигравшегося в пух человека, идущего от игорного стола к выходу». Греховный мир азартных игр находится в ведомстве дьявола. А ведь это внутреннее ощущение верующих! Кроме того, в репликах «добропорядочных христиан» то и дело мелькают фразы: «когда только вы, черти, кончитесь», «не выходить, дьяволы!». Как известно, имя лукавого старались не произносить вслух, не поминать врага рода человеческого, дабы не накликать беду. Здесь же оно звучит лейтмотивом, а вот Бога почта не поминают. И наконец, еще одна, на наш взгляд, важная деталь — семантика слова душа. Одно из его значений — индивид, член общины, второе — понятие духовное, религиозное. Во втором значении слово душа употреблено один раз в реплике из толпы и касается Семы-дурачка: «У него, окромя души, ничего и нету, да и та убогая». «Окромя души» — оценка слишком явная, чтобы ее не заметить, и слишком кощунственная в устах верующего. Вспоминается здоровая реакция цензуры на название поэмы Н. В. Гоголя. Вот там добрые христиане. Им и помыслить-то страшно было, что душу мертвой назвали. А тут душа стоит последней в ряду более «приоритетных» ценностей, таких как земля, корова и прочее. И вдруг прозреваешь. Вот она, сокровенная романовская мысль! Нет верующих. Все отступники, Поэтому слово «христопродавцы» обращено и к одной, и к другой группе, и в обоих случаях не повисает в воздухе. Только одни честно говорят об этом, а другие умалчивают. А может быть, и сами не знают, ведь осознание трагедии придет много позднее.
Физиология любви, или Русский человек на рандеву
Тема любви — отдельная глава в творчестве П. С. Романова, открывающая читателю его талант тонкого психолога-эксперимента- тора, не боящегося вторгаться в запретные пределы, касаться спорных и острых вопросов. Именно поэтому многие психологические вещи писателя вызывали яростные нападки критики. Вот, к примеру, эмоциональный отзыв Вячеслава Полонского на рассказ «Без черемухи»: «<он> возрождает в нашей литературе тот дурной тон смакования и размусоливания “половых проблем”, который связан с понятием “арцыбашевщины”. В свое время мы жестоко боролись с этой плесенью не для того же, чтобы она возродилась в 1927 году под пером советского писателя, талантливого левого попутчика Пантелеймона Романова». Конечно, многое в нем определялось партийными установками, веянием времени. Как-никак 1927 год! Однако главное уловлено верно: тема любви у Романова поставлена остро, и ее осмысление произведено художником умным, талантливым. Никакой «арцыбашевщины» у него вы не найдете, как, впрочем, и модного тогда на Западе фрейдизма. А вот традиции действительно есть, и полемика с современниками тоже просматривается вполне отчетливо.
Любовь никогда не изображается прозаиком как нечто отвлеченное, возвышенно-романтическое, причастное лишь миру мечты. Герои и здесь до предела погружены в быт, опутаны паутиной условностей, предрассудков. Оттого взаимоотношения мужчины и женщины у Романова всегда проблема морально-этическая, нравственная. Его персонажи попадают в такие нетрадиционные ситуации, когда весь предыдущий опыт их жизни (и даже опыт предшествующих поколений) оказывается бесполезным. Они переживают стресс от новизны происходящего с ними, пытаются вырваться за пределы привычного существования. Такова героиня рассказа «Один час», которой выпало счастье платонической любви к незнакомому мужчине. Повествование построено в форме письма к подруге, но по существу это диалог «перед зеркалом», разговор с собственным сердцем. Романов очень точно обозначает коварный вопрос совести — «случается это с порядочными женщинами или нет?». Этим вопросом писатель приглашает читателя к дискуссии.
В монологе-исповеди женщины отчетливо выделяются две главные линии: стремление доказать отсутствие «пошлой истории» и попытка убедить себя и окружающих в том, что она имеет право на подобные отношения с мужчинами. Писатель выстраивает повествование, представляющее собой подробнейший отчет о происшедшем событии. Обращает на себя внимание тот факт, что героиня заранее настраивает себя на что-то необычное, яркое, разрывающее тесный круг ее семейного бытия. Для этого она едет в столицу, захваченную суетой военных лет, ощущением возможной катастрофы и близостью смерти. Именно в этой апокалипсической атмосфере, по точному определению героини, «все сдерживающие скрепы жизни порвались».
Обстоятельства знакомства и сближения героини и героя подчеркнуто неоднозначны. И то и другое происходит не случайно, а инициируется героиней. Ей стоит немало усилий убедить незнакомца в невинности своего поведения. Но взаимное соглашение о платонических отношениях становится возможным лишь благодаря глубокому внутреннему убеждению женщины в чистоте собственных помыслов. На самом деле игры и фальши не было, однако стихийная раздвоенность чувств героини поначалу имеет место. Она словно скользит по грани между духовным и плотским. В дальнейшем она возьмет под контроль свои эмоции и подчинит их строгим рамкам «двухстороннего договора». Тем не менее ощущение «грани» сохраняется до самого конца и придает платоническим отношениям необычайную свежесть и остроту.
Читая рассказ Романова, невольно вспоминаешь рассказ И. А. Бунина «Солнечный удар». Произведения П. С. Романова и И. А. Бунина отделяет друг от друга почта десятилетие, но сюжетное время и особенно эмоциональная атмосфера того и другого очень близки. Бунин также пишет о неожиданном, кратковременном всепоглощающем счастье, которое стало возможным вдали от дома, семьи, знакомых, счастье, украденном у судьбы. Иван Алексеевич как будто полемизирует с Романовым. Его история — гимн страсти. И в том и в другом случае о приличиях больше заботятся героини, но реакции у них разные:
«Давайте сделаем так, чтобы у нас остались только самые лучшие воспоминания и не было бы возможности позднего раскаяния в том, что мы легкомысленно и грубо испортили нашу удивительную встречу» («Один час»).
«Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло... Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара...» («Солнечный удар»).
Обращает на себя внимание перекличка в репликах, схожесть в ощущениях, сознание того, что все происшедшее не может существовать в реальности дольше одного мгновения. При этом положение героинь с нравственной точки зрения не одинаково. Бунинская героиня переступила черту, романовская — нашла наслаждение в балансировании на грани, В результате одна получила солнечный удар, другая же открыла мир, ведущий к преодолению человеческого одиночества. Именно поэтому незнакомка из «Солнечного удара» немного смущена, проста, уже рассудительна. Того же мы не можем сказать о героине «Одного часа», которая взволнована, смятенна. «Моя душа полна до краев, — говорится в ее письме. — Я буду сейчас сидеть одна на диване, накинув на плечи шубку, и жить этой удивительной встречей». Страсть опустошает, не пробуждая творческой духовной энергии. Поэтому Бунин ничего не пишет о чувствах своей героини после расставания с офицером, романовская же героиня, напротив, раскрывается в мысленном переживании совершившегося.
При сопоставлении двух рассказов невозможно не отметить, как меняется расстановка смысловых акцентов в связи с иным распределением ролей между персонажами. У Бунина история дана глазами мужчины, она и в самом деле отличается «жгучей жизненностью». Но в основе своей страсть эгоистична, одномерна: мир вокруг поручика вспыхивает всеми красками и гаснет под влиянием мощного инстинкта, уничтожающего гармонию в душе героя. Казалось бы, по общему эмоциональному тону ему ближе романовская героиня, но это не так. Платоническая любовь вызвала у женщины «цветение души», раскрывшейся навстречу всему сущему, а поручик уезжает, «чувствуя себя постаревшим на десять лет».
Наконец, источники духовной энергии у писателей разные. «В коллизии и в самой идее бунинской темы любви, — пишет Н. М. Кучеровский, — выражено общее представление писателя о жизни: катастрофичен мир, катастрофично чувство и сознание человека, радость бытия мгновенна, она — величественна и в то же время ничтожна перед вечной печалью идеи “последней смерти”». У Романова же ощутимы как романтические, так и иронические интонации (возможно, отголосок романтической иронии).
Взаимоотношения между мужчиной и женщиной волновали Романова и в более поздний период творчества. Его рассказы на эту тему носят характер маленьких художественных экспериментов. Автор пытается убедиться в незыблемости некоторых «вечных моментов» человеческого бытия. Послереволюционная действительность давала в руки писателю огромный и весьма любопытный материал. В стремлении полностью обновить форму и содержание духовной, общественной и личной жизни человека советская идеология неизменно наталкивалась на непреодолимые преграды — традиции, выработанные временем. Романов задается вопросом, на самом ли деле традиционный уклад и привычные формы общежития тормозят общественный прогресс. Он проводит читателя по запутанному лабиринту душевных переживаний своих персонажей, их скрытых стремлений, неясных мотивировок; как опытный психолог, помещает героев в конкретные жизненные обстоятельства, где ежеминутно приходится делать выбор, выражать собственную позицию. В рассказе «Простая формальность» Романов обращается к идее, высказанной в «Одном часе». Но если дореволюционная героиня Романова была одухотворена нежданным счастьем духовной близости с мужчиной, то персонажи «Простой формальности» глубоко несчастны и опустошены опытом подобного общения. Само название рассказа найдено очень удачно и отражает всю остроту и полемичность выбранной темы. Сюжет достаточно прост и безыскусен. Романов как будто приоткрывает перед нами на мгновение дверь в комнату одной из многочисленных коммунальных квартир, где под прицелом недремлющего «общественного ока» прозябают «счастливые» граждане нового мира. Стенографистка Лиза, желая сохранить за собой просторную комнату, решает вступить в фиктивный брак с будущим красным профессором Балашевым. С этой целью молодые люди заключают между собой некий формальный договор, предусматривающий совместное проживание, общение — и только. Но то, что кажется героям простым и естественным, на деле оказывается клубком противоречий.
Романов показывает утопичность самой идеи подобного «формализма». Заключив официальный брак, герои оказываются семьей в глазах общества и вынуждены невольно играть отведенные им роли. Кроме общественного догляда, их начинает связывать и еще одна неучтенная ими заранее сила — инерция взаимного сосуществования или, проще, — привычка, влекущая за собой предельное упрощение отношений: «У фиктивных молодых завелось общее хозяйство. Они вместе пили чай утром и вечером. Лиза, как женщина, взяла на себя хозяйственную часть их жизни. По утрам, точно молодая жена, она варила на керосинке кофе. А Балашев в это время умывался в углу, засучив рукава и подвернув ворот сорочки.
Сначала они стеснялись это делать, но потом, так как нужно было спешить на службу, оба привыкли, и она даже подавала ему полотенце, если он забывал вынуть чистое из чемодана.
Скоро они по обычаю молодых людей стали говорить друг другу “ты” и звать друг друга по имени...».
Особенно сильно привязывается к компаньону Лиза, и именно ей придется больше всего страдать впоследствии.
Что разрушает сложившуюся поначалу гармонию? Формально неосторожное, а возможно, намеренное замечание подруги, задевающее женское самолюбие Лизы. Но на деле это только повод. Ведь дальнейшее поведение героини объясняется проснувшейся в ней ревностью. Вырвавшись наружу, чувство сделало зримой ту невидимую работу, что исподволь совершалась в душе женщины. Конечно, Лиза не отдавала себе в том отчета и не планировала «ловить мужа». Все произошло само собой, и этот факт красноречиво свидетельствует о невозможности «формальных» допущений в святая святых брака и семьи. Жизнь все расставляет по своим местам.
Романов с огромным мастерством изображает психологическое состояние участников эксперимента. Оба они невольно усвоили предписанные им роли и оказались в своеобразной ловушке. «Лиза была выше предрассудков, — пишет Романов, — но ее теперь постоянно преследовали булавочные уколы самолюбия. И оскорбляло то, что она, имеющая по закону права, является в сущности каким-то подставным лицом, и они, вероятно, мечтают, какое счастье было бы, если б она как-нибудь исчезла из этой комнаты и они имели возможность с той поселиться здесь». Перед нами типичное состояние жены, узнавшей, что муж встречается с любовницей (охваченная приступом раздражения, Лиза однажды так и называет невесту Балашева). Тот же ролевой поведенческий стереотип побуждает героиню взглянуть на «соперницу», хотя бы мысленно унизить ее и таким образом восторжествовать над ней. Не свободен от роли мужа и Балашев, который «постоянно имел робкий и виноватый вид, как будто... от каждого своего шага ждал с ее стороны раздражения».
Художественное мастерство Романова проявляется в тонком обыгрывании ключевых фраз — простая формальность, говорить по-человечески. Они тесно связаны в единый смысловой центр произведения и составляют композиционную основу повествовательной ткани. Смысловые оттенки и ассоциации, возникающие в результате обыгрывания данных фраз, делают рассказ ярким, усиливают его полемичность, наконец, их соединение позволяет сформулировать авторскую мысль: простая формальность, при всей внешней ее привлекательности, несовместима с понятием жить по-человечески.
П. С. Романов открывается читателю не сразу. С верной тропы сбивает многое: и кажущаяся безыскусность повествования, и примитивные на первый взгляд сюжеты, достойные скорее пера репортера, и сложные взаимодействия с классической традицией. (Очень точно этот феномен определила М. Злобина, назвав прозу Пантелеймона Сергеевича Романова торжеством «искусства, прикидывающегося безыскусным, как сама жизнь») Но вдумчивого и терпеливого читателя в художественном мире прозаика ждут поразительные открытия и в первую очередь открытие Человека, в его величии и ничтожестве, на историческом поприще и в перипетиях личной судьбы. Однако речь здесь идет не только об отстраненном народоведении. Через романовских героев познаешь самого себя. В этом главный принцип творческой системы Романова, накрепко связывающий прозаика с классиками и сформулированный им самим в теоретическом труде «Наука зрения»: «в творческом изображении заключается элемент напоминания» и узнавания (добавим мы от себя).
Л-ра: Литература в школе. – 2005. – № 6. – С. 16-21.
Критика
