Поэт Борис Заходер
Ст. Рассадин
О чём хлопочет сказочник
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем...
Можно ли представить вот такое же — личное, откровенное поэтическое «я» — в стихах для детей?
Вряд ли. Даже совсем невозможно.
Конечно, и в детской поэзии «я» встречается. И нередко. Чаще всего это «я» героя-рассказчика, обычно — ребенка. Порою — «я» условноавторское; это автор, который собирается то-то и то-то рассказать: «Эту быль пишу я детям...» Но тот, кого во «взрослых» стихах мы называем лирическим героем, никогда (или, по крайней мере, почти никогда) не проявляется в детской поэзии непосредственно. Никогда он не рассказывает детям впрямую, что он за личность, как любит, что думает, кого ненавидит.
А может быть, лирический герой вовсе и не обязателен в детских стихах?
Так можно подумать, читая многие статьи и рецензии. Говоря об изобретательности детских поэтов, об их доходчивости, наконец, о полезности, мы обычно просто-напросто упускаем из виду лирического героя. И весь разговор становится относительным. Какой же поэт (пиши он хоть для четырехлетних) может обойтись без индивидуальности?
Нет, и в детской и в самой малышовой поэзии каждое стихотворение должно быть своего рода «позвольте представиться».
В каждом стихотворении должен угадываться поэт — по голосу, по интонации, по многим, только ему присущим черточкам.
Как в этом вот стихотворении:
Вызывает удивленье
Прилежание тюленье:
Целый день
Лежит тюлень,
И ему
Ничуть
Не лень!
Жаль,
Тюленье прилежание —
Не пример для подражания!
Может показаться неожиданным и даже несерьезным применение к этим забавным стихам такого строгого и солидного термина, как «лирический герой». Дело и не в термине. Дело в том, что эти строки не припишешь никому, кроме Бориса Заходера, — настолько явственно выразились в них его поэтические особенности.
Неожиданный, лукавый поворот слова «прилежание», вдруг открывшего свою вторую суть. Простовато-насмешливое удивление: «и ему ничуть не лень!» И сожаление в конце, вновь лукавое, но ведь и серьезное тоже: в самом деле жаль, что такое постоянство и ревностность не могут на этот раз послужить примером.
Все это — заходеровское.
...Кажется, первой вещью, принесшей ему известность, была басня «Буква «Я»: о том, как в дружной семье азбуки
Буква «Я»
В строку не встала,
Взбунтовалась Буква «Я»-
- Я,—
Сказала буква «Я», —
Главная-заглавная
и т. д.
Весело и остроумно рассказано в басне о том, как все остальные буквы предложили зазнайке испытание.
Целый час она
Пыхтела,
И кряхтела,
И потела, —
Написать она сумела
Только
«ЯЯЯЯЯ!»
Вот и все. Басня и вправду веселая и остроумная. Она сделала бы честь многим детским поэтам. Без зазрения совести можно считать ее удачей, но для Заходера — удачей, далеко не полной. Скорее даже обещанием удачи.
Прежде всего «Буква «Я» еще не совсем самостоятельна. В ней нет-нет да и прозвучит не своя, заемная интонация. В особенности много в «Букве «Я» влияния Маршака.
Как говорится, с таким учителем Заходера можно только поздравить. Даже сам выбор школы уже свидетельствует о хорошем вкусе. Но преодолевать влияние учителя все-таки надо.
Это не вопрос поэтического самолюбия. Это вопрос эстетической ценности. Формула Маяковского о поэтах «хороших и разных» потому и точна, что неразрывна. Поэты хороши, так как они разные. Если два поэта похожи, кто-то из них слаб.
То, что вполне удается мастеру, не удастся ученику. Органичность в поэзии бывает только в первый раз.
Интересно сравнить «Букву «Я» со стихами Маршака «Знаки препинания». Они похожи по материалу. У Маршака тоже идет спор о том, «кто главнее»: запятая, или точка, или восклицательный знак. Но у стихов Маршака два важных преимущества.
Во-первых, они стремительнее развиваются. Хотя в них немало мгновенных характеристик, даже портретных («Явились запятые, девицы завитые» или: «— Нет... — сказало многоточие, еле глазками ворочая...»), несмотря на это, в стихах Маршака есть так необходимая ребенку быстрая смена действия.
А стихотворение Заходера растянуто. Интересно, что его собственное, уже проявляющееся в «Букве «Я» мастерство даже мешает стремительности, тормозит действие. Здесь много изобретательности: «— Нужен к ней подход особый, — вдруг промямлил Мягкий знак. А сердитый Твердый знак молча показал кулак». И так далее.
Но эта изобретательность, такая естественная для Заходера вообще, в применении к чужому сюжету оказывается неестественной! Все подлинно заходеровское очутилось в положении подробностей, не так уж и необходимых для движения стихов.
Кроме того, стихотворение Маршака легко и не назидательно, а в «Букве «Я» есть заданная «педагогичность». Есть и мораль:
Буква «Я»
Всегда была
Всем и каждому мила,
Но советуем, друзья,
Помнить место Буквы «Я»!
При всем том педагогичность басни Заходера довольно внешняя. Мораль не связана с сутью происходящего в стихах; она опирается на случайность (если «всерьез» отнестись к происходящему в стихах Заходера — а именно так ребенок и относится ко всему, даже к игре, — то ведь могла же взбунтоваться и другая буква — не обязательно «Я»). Но, даже если отсечь от стихотворения шесть строк морали, в нем останутся ее метастазы. Уже в первых строчках кроется решение, уже в них заметно намерение посрамить букву «Я», поставить ее на место.
А маршаковские «Знаки препинания» не простеганы суровой ниткой назидательности. И, несмотря на это (а вернее, именно поэтому), они и художественнее и педагогичнее. Да, педагогичнее, ибо педагогика — не мораль и не пропись. Стихотворение Маршака, хотя и написано о знаках препинания, обаятельно своей жизненностью.
Это вообще дар, присущий Маршаку, — уметь одушевлять и наполнять жизнью все, что угодно: в детских стихах — буквы или цифры; во «взрослой» лирике — часы и минуты. Вот и в «Знаках препинания» нет, так сказать, конкретной педагогичности, нет непосредственного вывода, но есть нечто несравненно большее — есть приобщение читателя-ребенка к волшебству этого оживления неодушевленного и даже бесплотного.
Надо сказать, что вопрос о морали, о «выводе» чрезвычайно запутан в критике детской литературы. Между тем есть детские рассказы Зощенко, где мораль откровенна и прямолинейна (и притом прекрасна), и есть стихи Маршака, например, «Сказка о глупом мышонке» или «Багаж», где о «конкретном выводе», об утилитарно-педагогической пользе не может быть и речи.
Дело не в морали. Дело в том, что никому не придет в голову искать этот самый «вывод» в «Тихом Доне» или в «Василии Теркине». Никому не придет в голову ждать от Шолохова или Твардовского, чтобы они, садясь за стол, прежде всего ставили перед собой узковоспитательную задачу: «В своем произведении я должен сформулировать то-то и то-то». Тут-то все понимают: творческий процесс — дело сложное.
А на детского писателя многие смотрят как на моралиста, который обязан в меру талантливо оформить заданную идею. Наиболее прямолинейные требуют лобового ее выражения. Деликатные люди советуют скрыть ее в художественных образах. А такое слово, как «вдохновение», мало кто вспоминает.
А как же можно без вдохновения? Ведь стихи должны вовлечь ребенка в жизнь и в игру и само вдохновение должно ему передаться от поэта. Тогда стихи и окажутся полезными, независимо от того, есть ли в их конце мораль.
Они могут создаваться и таким образом, как был создан «Крокодил» Чуковского.
«...Случилось так, что мой маленький сын заболел, и нужно было ему рассказать сказку. Заболел он в городе Хельсинки, я вез его домой в ночном поезде, он капризничал, плакал, стонал. Чтобы как-нибудь утихомирить его боль, я стал рассказывать ему под ритмический грохот бегущего поезда:
Жил да был
Крокодил.
Он по улицам ходил...
Стихи сказались сами собой. О форме я совсем не заботился. И вообще ни минуты не думал, что они имеют какое бы то ни было отношение к искусству. Единственная была у меня забота — отвлечь внимание больного ребенка от приступов болезни, томившей его. Поэтому я страшно торопился: не было времени раздумывать, подбирать эпитеты, подыскивать рифмы, нельзя было ни на миг останавливаться. Вся ставка была на скорость, на быстрейшее чередование событий и образов, чтобы больной мальчуган не успел ни застонать, ни заплакать. Поэтому я тараторил, как шаман...
... Сын угомонился и тихо заснул. А я все еще не мог успокоиться, ритмы по-прежнему стучали в висках, и я продолжал стихотворствовать — уже для себя самого, покуда мы не прибыли в Куоккалу».
Чуковский был поставлен в грустные, но для творчества идеальные условия. Его первым редактором оказался больной мальчик, которому искусство должно было немедленно принести радость. Многие задачи, которые должен ставить перед собой писатель (например, стремительность действия), здесь были поставлены самой ситуацией. Но они остаются непременными при любых обстоятельствах.
«Буква «Я» не выполнила всех этих требований. Вернее, выполнила частично. Таланту Заходера противодействовала заданность и несамостоятельность замысла.
Зато в другом стихотворении:
Сказали Волу:
Уважаемый Вол!
Отвезите, пожалуйста,
В школу
Стол.
Ну, вот еще!
Охота была!
Найдите
Какого-нибудь
Осла!
Как можно догадаться, Осел тоже передал это дело другому — Барану. Баран — Козе. Коза — Барбосу:
Барбос,
Пожалуй бы,
Не отказался,
Да поблизости
Кот
Оказался.
Барбос ему:
— Эй, ты, мышелов!
Ты что-то давно
Не возил столов!
Вот тебе стол,
Лежебока,
Вези — тут недалеко.
Цепочка эта тянется и тянется. Кот взвалил дело на Мышей, а те — на Паука. «Но Паук был не в духе и передал поручение Мухе».
Муха
К Муравью полетела:
— Слушай, есть интересное дело!
Надо в школу
Доставить стол!
Учебный год
Как раз подошел,
А главное,
Ваша братия
Любит
Такие занятия!
Муравей,
Хоть ростом был невелик,
От работы
Увиливать
Не привык.
Он
Уговаривать себя не заставил —
Он просто
Взял стол —
И доставил.
Темп этого стихотворения стремителен. Ни разу Заходер не поддался соблазну еще немного подемонстрировать мастерство, еще чуть-чуть поиграть словом (не то что в «Букве «Я»).
А точнее, и соблазна, наверное, не было — настолько целеустремлен ход стихов.
Характеры персонажей мгновенны и красочны. Это сочетание удалось потому, что характеры не просто соседствуют в стихах. Они связаны. Это — целая звериная иерархия, в которой мы успеваем разглядеть и взаимную зависимость, и отдельные (такие знакомые нам!) качества.
Барбос, который, как всякий порядочный пес, исполнителен и покладист, все же не может позволить себе потрудиться, если рядом — зависимый Кот. «Ты что-то давно не возил столов!» — эта фраза, безошибочно вызывающая смех, потому и смешна, что приоткрывает нам реально существующий характер. В ней — и скрытая угроза, и ощущение собственного превосходства, когда можно не очень-то выбирать слова, когда ничего не стоит сделать вид, что таскание столов — самое естественное занятие для Кота.
И уж совсем реальна Муха с ее (как сказали бы мы, взрослые) демагогической скороговоркой, имитирующей оживление и искренность: «Слушай, есть интересное дело!» Даже то, что «учебный год как раз подошел», звучит так, словно это невероятно счастливое совпадение и Муравью страшно повезло.
Стихи эти сатирические. И характеры поданы недвусмысленно: ребенок ни за что не ошибется в их оценке. Тем больше понравится ему Муравей.
Но Заходер вовсе не жалеет Муравья, не начинает ему сочувствовать: вот, мол, такой маленький и слабый, а делает работу вместо больших и сильных. Это даже и не в характере спокойного и ироничного дарования Заходера. И он прав: в том-то и прелесть, что дело, вокруг которого бездельники затеяли такие замысловатые интриги, наплели столько хитрых слов, — это дело для Муравья плевое.
Он просто
Взял стол —
И доставил!
И все. И не о чем толковать. Вот какой он — труженик Муравей.
Это стихотворение вполне удалось Заходеру. В нем проявились лучшие его качества, в том числе и замечательное ощущение слова, его внутренней жизни.
Давно
Я не встречал
Гадюки —
И что-то не скучал
В разлуке!
Почему этот стишок — всего в одну фразу — так весел?
Потому, что лукаво-простодушная интонация («и что-то не скучал...») вдруг завершается словом «разлука», которое в этой ситуации неожиданно и сильно обнажает свою первоначальную, очень эмоциональную суть. Словарь так трактует это слово: «Разлука — а) расставание; б) жизнь вдали от близких». Это второе значение и всплывает наверх. Потому и смешно.
Плачет Киска в коридоре.
У нее
Большое горе:
Злые люди
Бедной Киске
Не дают
Украсть
Сосиски!
Наверное, это несерьезно прозвучит, но здесь поэт полностью вошел в положение несчастной своей Киски. Поэтому юмор так непроизволен. Словно Заходер не создавал специально комической ситуации, а просто раскрыл оболочку и выпустил юмор на волю.
Чтобы избежать увеличения примеров, я просто советую вновь перечитать стихи о тюленьем прилежании или о Муравье. Их звучание, их ритм — образцовы.
Сейчас во «взрослой» поэзии чрезвычайно распространилась ранняя профессионализация. Как верно заметил А. Межиров, «в поэзии бытует расхожий стих, и писание крепких стихов окончательно превратилось в общедоступное занятие». Все научились добротно «делать стих», изобретать рифмы, жонглировать ритмом.
Очень часто изысканность или энергичность ритма скрывают внутреннюю примитивность или расслабленность. Порою даже скрывают успешно. Не сразу и разглядишь пустоту за громом версификаторской техники.
В детской поэзии такой обман возможен в гораздо меньшей степени. Говорят: лгать в искусстве нельзя. А в поэзии для детей ложь особенно очевидна. В ней ритм еще прочнее, чем во «взрослой» поэзии, должен быть связан с внутренней энергией. Детям необходима игра, им нужно, чтобы даже политическая сатира подавалась вот так: «Мистер Твистер — бывший министр...»
И стихи Заходера идут навстречу этим требованиям. Вслушайтесь, как подчеркивается лукавый смысл стихов о Тюлене их задорным хореическим ритмом. И как естествен энергичный, озорной дольник в диалогах стихотворения «Муравей»...
Я уже много раз повторил слова: «органичность», «непроизвольность», «естественность». Значат они, в общем, одно и то же. И говорят об одном — о том, что Заходер добился самобытности, абсолютной оригинальности. В его поэзии, конечно, есть свой «лирический герой», и выражается он хотя и косвенно, но вполне ощутимо.
Одна из самых больших удач Заходера — его цикл миниатюр «Кто на кого похож?». Это небольшие — в восемь, в четыре, а то и в две строки — стихотворения о животных. (Некоторые из них — о Тюлене, о Гадюке, о бедной Киске — я уже приводил.) Подобные циклы — не редкость в детской поэзии. Чаще всего они никак не объединены, разве что материалом. Но у лучших поэтов они вовсе не описательны.
Такие стихи написал когда-то Маяковский. Он назвал их: «Что ни страница — то слон, то львица». И начинались стихи веселой, совсем маяковской агиткой:
Льва показываю я,
посмотрите нате —
он теперь не царь зверья,
просто председатель...
Цикл стихов Маршака назывался «Детки в клетке». И все звери в нем были увидены изумленным взглядом малыша, которого впервые повели в Зоопарк. Ему бросалось в глаза все, что было непохоже на привычный его мир, что выпадало из небогатого его опыта. Он удивлялся, как много ест верблюжонок, как высок жираф, как огромен слон. И, конечно, тигренок сразу же напомнил ему своего домашнего дальнего родича. Понадобились даже такие строчки:
Эй, не стойте слишком близко —
Я тигренок, а не киска!
У Заходера своя, иная задача. Он, как и в «Муравье», создает мгновенные характеры. Только там он наделял зверей речью, и они говорили так, как, по нашим представлениям, должны были заговорить медлительный Вол или суетливая Муха. В этом отношении (и только в этом) «Муравей» приближался к басенному жанру.
Цикл «Кто на кого похож?» ничего общего с басней не имеет. Непохожи его персонажи и на героев сказки. Заходер не очеловечивает зверей, не применяет сказочных приемов. Его звери — это звери, такие, как они есть, со своими реальными, природными качествами. А объединены все эти миниатюры взглядом автора (или, если строго придерживаться принятой терминологии, взглядом его лирического героя). И взгляд этот уже знаком нам: хитроватый, добродушный, внешне — только внешне — непричастный.
У Заходера в животном мире свои, очень определенные, симпатии и антипатии. Он радуется за Ежа, который колюч и потому не доступен Волкам и Медведям, уважает Слона («Видно, даже у зверей тот и больше, кто добрей»), симпатизирует Обезьянам, ненавидит Кобру.
Это прежде всего естественный взгляд, свойственный детям и тем, кто сумел сохранить детскую ясность и активную доброту. Тем, кто способен к такому выражению чувств, как в одном из рассказов Зощенко, где описывается, как авиационная бомба угодила в зверинец:
«Причем были убиты три змеи — все сразу, что, быть может, и не является таким уж тяжелым фактом. И, к сожалению, страус».
Это «и, к сожалению, страус» чудесно, потому что вырвалось очень естественно. В самом деле, нам — ив особенности детям — свойственно и в животном мире сочувствовать мирным и слабым, ненавидеть кровожадных и опасных (а змеям и название такое дано — гады). И естественность Заходера симпатична нам не просто потому, что естественна, а потому, что человечна, потому, что исходит из глубинных понятий добра и зла.
Но во взгляде автора (будь он нам хоть уже трижды знаком) можно заметить еще многое.
Существует немало произведений, чьи авторы неодобрительно, а то и гневно относятся к самой идее зоологического сада. Это очень понятно: символ клетки, тюрьмы, хотя бы и звериной, во все времена вызывал неприятные ассоциации.
Иногда этот гнев бывает прекрасен — как в пантеистическом «Зверинце» Хлебникова. И впрямь нельзя не содрогнуться, читая: «Слоны, кривляясь, как кривляются во время землетрясения горы, просят у ребенка поесть, влагая древний смысл в правду: есть хоцца! поесть бы! — и приседают, точно прося милостыню».
Иногда это бывает сентиментально — как у Б. Ямпольского в известных «Рассказах о зверях и птицах» (в общем отличных), где автору почти одинаково жаль всех зверей (кроме, конечно, тех же гадюк), плененных жестоким человеком.
Но ведь рассказывают, что первоначально зверинцы не были такими, как сегодня, живыми музеями. И возникали они (что теперь трудно себе представить) не там, где эти звери — редкость, а там, где их слишком много. Люди ходили в зверинцы, смотрели на обезвреженных хищников и гордились тем, что они, люди, сильны, что зло побеждаемо, что можно жить спокойно или, по крайней мере, спокойнее.
Я говорю об этом не для того, чтобы подробно осветить вопрос об истории зверинцев. Просто в одном и том же можно увидеть разное. Важно, почему человек видит именно так. Важна, если переходить к предмету нашего разговора, нравственная позиция.
Заходер не сентиментален и не жесток. Он стоит на позиции Человека, который спокойно-разумен и добр. Он понимает, что именно он, Человек, — носитель добра. Не завоеватель, а друг. Он рад тому, что зло побеждаемо. И сама клетка зоосада для него не многозначительный символ. Дело в том, кто в ней сидит. Обезьянам, например, Заходер сочувствует и вновь, как он это умеет, сочувствует всерьез, хотя и с юмором. В самом деле:
— Наши предки,
Ваши предки
На одной качались ветке,
А теперь нас держат в клетке...
Хорошо ли это, детки?
Зато Льва Заходеру совсем не жаль:
Считался Лев царем зверей,
Но это было встарь.
Не любят в наши дни царей,
И Лев уже не царь.
Душил он зверски всех подряд,
Свирепо расправлялся,
А правил плохо, говорят,
С делами не справлялся.
Теперь сидит он, присмирев,
В неволе зоосада.
Он недоволен, этот Лев,
Но так ему и надо!
Ясно, что все это не просто «картинки из жизни зверей». Все это имеет отношение и к людям, — может быть, иначе и писать всего этого не стоило бы. Заходер и не скрывает своих параллелей (как в строчках о слоне), он охотно меряет все на людской аршин. Иногда даже он берется решать более сложные вопросы, но опять-таки того же характера — об отношении к добру и злу:
Мне очень нравится Жираф —
Высокий рост и кроткий нрав...
Легко ломает спину Льву
Удар его копыта,
А ест он листья и траву
И не всегда досыта...
Мне очень нравится Жираф,
Хотя боюсь, что я неправ.
Я думаю, не случайно здесь Заходер заговорил от своего имени, что для него редкость. Здесь это личное «я» просто необходимо. «Хотя боюсь, что я неправ» — это и юмористический и грустный вздох человека, который и впрямь сожалеет — о чем? Наверное, и о том, что у симпатичных животных нет того, что есть у людей: солидарности, например. И о том, конечно, что и у людей есть такие милые, но безучастные добряки.
...Тут, впрочем, пора остановиться и не давать ходу слишком человеческим ассоциациям. Иначе грозит опасность вульгаризации. Но, в общем, надо сказать, что Заходер своими стихами о зверях и птицах вполне удовлетворяет обязательное детское требование социальной справедливости.
Помню, как двадцать лет назад, в сорок втором году, я и мои сверстники — еще в детском садике — читали вслух «Робинзона Крузо» и горячо спорили: за кого он — за немцев или за наших? Конечно, решили: за наших. (Вероятно, двадцатью годами раньше мы говорили бы: за красных или за буржуев?)
Это тоже все было естественно. Правда, бывают уже и неестественные крайности, вроде той, о которой рассказывает К. Чуковский. Маленькая девочка говорит маме:
«— Стрекоза — это буржуй, а муравей — рабочий... Волк — тоже жадный буржуй, а журавль — рабочий. Вот только не знаю, в басне «Мартышка и очки» — кто же мартышка: буржуй или рабочий?»
Эти младенческие социологизмы уже страшноваты. Если представление о мире как о двух рядах рабочих и буржуев укоренится в детской головенке, запах искусства до нее уже не дойдет.
От этого детей надо оберегать, но любовь к добру и ненависть к злу надо пробуждать с младенчества. И в очень конкретных формах.
Как хорошо пишет тот же Корней Чуковский: «Сказочники хлопочут о том, чтобы ребенок с малых лет научился мысленно участвовать в жизни воображаемых людей и зверей и вырвался бы этим путем за рамки эгоцентрических интересов и чувств. А так как при слушании сказки ребенку свойственно становиться на сторону добрых, мужественных, несправедливо обиженных, будет ли это Иван-царевич, или зайчик-побегайчик, или муха-цокотуха, или просто «деревяшечка в зыбочке», вся наша задача заключается в том, чтобы пробудить в восприимчивой детской душе эту драгоценную способность сопереживать, сострадать, сорадоваться, без которой человек — не человек».
[…]
Л-ра: Детская литература. – Москва, 1963. – С. 91-127.
Критика
