Виктор Ерофеев. Галоши
Праздники кончились. Мальчик судорожно вцепился в пожарную лестницу. Выше лезть было страшно, спускаться боялся камней. Третьеклассник стоял внизу и швырял в него камни. Один камень попал в спину, другой - в плечо, третий, наконец, угодил в затылок. Он слабо вскрикнул и полетел спиной вниз.
Директор школы, как опытный капитан, вел школу через новые беды совместного обучения. Изя Моисеевич, учитель литературы, делился своими соображениями относительно недавно опубликованной книги Ильи Эренбурга с учительницей начальных классов Зоей Николаевной. Она была молоденькая, всего стеснялась.
Раз директор подошел к ней впритык, ущипнул за живот через платье. Директор был чернявый, с еще молодым лицом. Зоя Николаевна не знала, как к этому отнестись. Ведь он ущипнул ее совсем не пошло, а скорее шутливо. Она улыбнулась ему. Он сжал кулак и сказал: - Вы у меня вот здесь, в кулаке. Она потупилась. Тогда директор сказал: - Зоя Николаевна! Я вас прошу не как директор, а как мужчина: не носите эти ваши длинные сиреневые панталоны. Они вам не к лицу.
Зоя Николаевна вспыхнула. Ей хотелось от стыда провалиться сквозь землю.
Она лежала на тахте и читала Эренбурга, но книга не читалась. Перед глазами стоял директор: с косой челкой, худенький. Зоя Николаевна пыталась разобраться в своих чувствах. Сиреневые панталоны она сняла раз и навсегда. Нашла им применение в домашнем хозяйстве.
Утром пришел рабочий. Пришел так рано, как будто приснился. С белым канатом в руках. Пересек комнату, распахнул, впуская сырость и ветер, балконную дверь. На балконе, примерившись, схватился с пятиконечной, в человеческий рост, звездой, облепленной лампочками, как глазами. Не сразу одолев, налившись кровью, стал вязать. Дворник что-то надсадно орал ему с улицы. В комнату вернулся мокрый от непогоды, вспотевший, ослабевший от битвы и глухим голосом попросил пить.
- А что вам нравится в области кинематографа? подъезжал к ней с вопросом Изя Моисеевич.- Я люблю кино "Александр Невский",- подумав, грустно отвечала Зоя Николаевна. В последнее время директор к ней придирался. Журнал не так заполняете, в стенгазете почему не участвуете. Однажды во время урока она открыла дверь в коридор. Он стоял там, подслушивал. Посмотрел ей в лицо и, ничего не сказав, ушел. "Он меня ненавидит и хочет выгнать",- думала Зоя Николаевна, сжавшись в комок на тахте, и всхлипнула. В это время младший брат Зои Николаевны, проживавший с ней в одной комнате, топил печку. Мелкий хулиган, гроза подворотни. Он услышал, как она всхлипнула, и обернулся. Проходя мимо нее, он шлепнул сестру по толстой ноге и сказал, заржав: - Втюрилась!
- Дурак! - крикнула Зоя Николаевна жалким криком раненой птицы.
Рабочему подали воды из-под крана. Он успел осмотреться: богатый, не поступавший в широкую продажу телевизор с линзой, на нем какой-то мушкетер со шпагой в коротких штанах, в золоченой раме картина, на которой нарисован букет мимозы, нож и лимон.
Положив голову на кулачок, заспанный мальчик в пижаме черными глазами пристально следил за рабочим. Над тахтой, в дырочки от гвоздей, на которых когда-то висел старый пыльный ковер, были вставлены тоненькие палочки с красными флажками. Каждый праздник, подражая улице, мальчик вывешивал украшения: звезды, лозунги, портреты вождей, и на тахте проводил парад оловянных солдатиков и шахматных облупленных фигур. У коней были начисто оторваны морды.
- Наследил, черт! - озверела бабушка, подтирая пол за ушедшим рабочим,
Ломая пальцы, мальчик застегивал форменные брюки. Перед самым уходом разразился скандал: бабушка велела надеть на ботинки новые галоши. У бабушки были плохие нервы, которыми она гордилась. Она пережила блокаду. В бешенстве бабушка вытолкнула мальчика за дверь, в галошах, не попрощавшись. Глотая слезы, мальчик стучал ногой в железную дверь лифта, вызывая лифтера. Пока лифтер поднимался, бабушка просунулась в дверь, снова веселая и молодая. Мальчику захотелось пырнуть ее ножом.
- Петрович,- сказала бабушка старому лифтеру в истлевшем мундире непонятно какой армии.- Возьми-ка щец. Не выливать же. Только кастрюлю верни.- Старайся,- ласково сказала бабушка мальчику.
Лифтер улыбался беззубым ртом, кланялся. Спускаясь с мальчиком вниз, он приподнял крышку и долго, с удовольствием нюхал капустную жижу. В юности Петрович работал поваром у князей Юсуповых. Ездил обучаться мастерству в варшавский "Охотничий клуб", а потом еще дальше, в Париж. В подъезде тоже жили господа: за ними приезжали чистые черные автомобили. Петрович вытягивался по струнке и отдавал честь. За папой присылали шоколадную "Победу". У лифтера слезились глаза. Мальчик принюхался: Петрович вонял, но немножко иначе, чем рабочий.
На улице еще не кончилась ночь. Шел снег с дождем. Можно было проехать одну остановку в битком набитом троллейбусе, но мальчик никогда этого не делал. По всей улице снимали украшения. Казалось, навсегда. Мальчик совсем расстроился. Даже сэкономленные сорок копеек сегодня не радовали его. Фуражка с буквой Ш на кокарде съехала на глаза. Она была велика, фуражка, не достали подходящего размера. Бабушка обшила ее изнутри ватой, но вата свалялась. Мальчик шел с тяжелым портфелем через дождь и снег. Он свернул с улицы под разрушенную немецкой бомбой арку, прошел еще с минуту по переулку, увидел кирпичное здание школы.
Окно директора ярко горело. Директор часто ночевал в кабинете, не хотел идти домой. В его квартире до революции жил артист Качалов. Директор занимал сырую тринадцатиметровую комнату, переделанную из прежней ванной. Торчали трубы. Директор был недоволен собой. Он, советский офицер, фронтовик, со дня на день откладывает решение. Немцев он расстреливал, не задумываясь.
Мальчик вошел в раздевалку. Была давка. Мальчик повесил пальто на вешалку, с него сбили фуражку, он бросился подбирать. Ее стали гонять, как мяч. Забили в угол. Он наклонился и получил ногой под зад. Обернулся. Третьеклассник добродушно плюнул ему в лицо. Он ничего не сказал, отвернулся, утерся, кто-то ударил ногой по тяжелому портфелю, портфель вылетел из рук, расстегнулся, из него выпали учебники, тетрадки, пенал. Он стал все это подбирать. На одной тетрадке отпечатался чей-то ботинок и загнулись страницы с палочками.
Зоя Николаевна очень не любила нерях. Она показывала неряшливые тетради всему классу, взяв их за уголок двумя пальцами, как дохлую мышку за хвостик. В конце концов она прочла Эренбурга. Ничего особенного. Речь шла о каких-то художниках. Они спорили между собой. Было скучно.
Когда он собрал тетрадки, в раздевалке никого уже не было. Он стоял в растерянности, не зная, что делать. Куда деть галоши? Оставить их под вешалкой? Но разве их пощадят? Мальчик увидел орущую глотку бабушки-блокадницы. Раздался звонок. Зоя Николаевна очень не любит учеников, которые опаздывают. Она ставила их в угол, отсылала к завучу по кличке "вобла". У мальчика разгорелись щеки. Он расстегнул портфель, хотел туда, но места не было. Вдруг его осенило. Он засунул одну галошу в правый карман брюк, другую- в левый, в левый галоша шла туже, мешал носовой платок; он вынул его, переложил в нагрудный карман гимнастерки; галоши вошли, только пятки немного высовывались. Он натянул концы гимнастерки на карманы, подтянул ремень с буквой Ш, оправился и побежал из раздевалки.
Директор стоял у входа на лестницу. Сам директор. Проскочить мимо него было невозможно. Лицо директора было страшно. Директор увидел мальчика и шагнул ему навстречу. Директора мутило от детей. Он, фронтовик, болезненно пережил свое назначение в школу. Он метил выше. Особенно противны были ему благополучные маленькие мальчики, пахнущие детским мылом. Директор отвлекся: на него пулей летел вечно опаздывающий Изя Моисеевич. Директор заслонил собой проход на лестницу. Директор сказал:
- Вы это самое... бросьте мне тут вашего Эренбурга распространять! Учитель литературы вспыхнул: - Но ведь его все читают!.. - Все! Вы это мне бросьте: все!
Учитель литературы померк и сквозь зубы промолвил: Предательница!
Директор сжал в кулаке связку ключей и сказал: - Вы у меня вот здесь, в кулаке! - и пошел, бренча ключами.
Мальчик проскользнул мимо рассерженных мужчин. Он взбежал на второй этаж, пробежал половину вымершего коридора, потянул ручку двери и зажмурился. В классе ярко и сухо горело электричество. Зоя Николаевна стояла у стола и говорила громко, раздельно. Она закончила предложение и перевела взгляд на мальчика. Он стоял у двери: стрижка наголо, глаза черные, уши горят. Взъерошенный. Портфель грязный. Она присмотрелась.
- Что это у тебя в карманах? - удивленно спросила учительница.
Все сорок пар детских глаз впились в мальчика. Мальчик молчал. Он чувствовал, как с мокрых галош стекает вода, просачивается сквозь ткань кармана, сквозь коричневые чулочки, неприятно холодит ноги.
- Я спрашиваю: что у тебя в карманах? - отчеканила каждое слово учительница. - Ничего...- пролепетал мальчик. Подойди сюда.
Он подошел, кособокий от застенчивости. Зоя Николаевна приподняла край гимнастерки, потянула и вытащила черную галошу с кисельными внутренностями. Она взяла галошу двумя пальцами, подняла, показала классу и произнесла одно слово: - Галоша.
Класс громыхнул, завизжал и загавкал. Детишки- многие из них рахитичные, с чахлыми лицами - повалились на парты, схватились за животики. Смеялись: Адрианов, Баранов, Беккенин, который потом оказался татарином, и слабовыраженный вундеркинд Берман. Дорофеев и Жулев смеялись, обнявшись, как Герцен и Огарев. Толстушка Васильева с выпученными глазами, страдая базедовой болезнью, смеялась преждевременно взрослым грудным смехом, пускала пузыри великолепная Кира Каплина, повизгивала маленькая мартышка Нарышкина (через пять лет Изя спросит: "Ты не из тех ли Нарышкиных? Что молчишь? Уже не страшно".- А она просто не понимает: из каких это тех? Она Нарышкина из Южинского переулка). Смеялись: Горяинова, которая уехала в двухгодичную командировку с мужем: вертлявый Арцыбашсв, он впоследствии станет довольно известным литератором, вступит в Союз писателей: Трунина, окончившая школу с золотой медалью: Золотарева и врач санэпидемстанции Гусева, а также в тридцать лет поседевшая Гадова - она научилась играть на гитаре. Смеялась Сокина с худенькими ножками, что рано умрет от заражения крови, и курчавая Нюшкина, упавшая в пустую шахту лифта, зато повезло рыжей дуре Труниной: у нее муж- член ЦК, правда, кажется, ВЛКСМ. Повезло и Нелли Петросян: вышла за венгра, всю жизнь будет разговаривать по-венгерски - эгишмегиш - непонятный язык! Смеется тщедушный Богданов; ему через два года могучим ударом ноги Илья Третьяков - вон он смеется на задней парте! - сломает копчик; смеется сластена Лось, она ябеда, Якименко по пьяному делу выкинется из окна, станет инвалидом, родит двойню; Юдина проживет дольше всех: в день своего девяностолетия она выйдет на коммунальную кухню в пестром купальном костюмчике. Потрясенные соседи разразятся аплодисментами. Не смеялся один Хохлов, потому что он никогда не смеется. Смеялись: математик Сукач, что переедет жить в Воркуту; убийца Коля Максимов, он зарежет хозяина голубятни; тряслись от хохота фарцовщик Верченко, ходивший с малых лет клянчить у иностранцев жвачку под гостиницу "Пекин", и Саша Херасков. Им вторили Зайцев, очкарик Шуб и румынка, из антифашистской семьи Стелла Диккенс. Прапорщик Щапов, контуженный в колониальной кампании, каратист Чемоданов и Вагнер, безгрудая Вагнер, кукарекали что было мочи. Баклажанова, Муханов и Клышко попадали от хохота в проход, как какие-нибудь фрукты.
И Зою Николаевну тоже разобрал смех. Заразилась от детей. Зоя Николаевна не выдержала и залилась тонким серебристым смехом. "Ха-ха-ха-ха-ха",- заливалась Зоя Николаевна, не в силах совладать с собой,- "ха-ха-ха-ха-ха"...
Виновник ликования, всеобщее посмешище, стоял возле ее стола с грязными вывернутыми карманами брюк. Из его черных, как угли, глаз сбегали по длинному лицу горючие слезы, и вдруг сквозь свой непедагогический смех, сквозь смех детей Зоя Николаевна услышала, как мальчик шепчет отчаянно и самозабвенно.
- Господи,- шептал мальчик,- прости их. Господи, прости их и помилуй! Они невинные, добрые, они хорошие, Господи!
Зоя Николаевна перестала смеяться и, продолжая держать галоши в руке, во все глаза глядела на мальчика. И тут она заметила, что над головой этого неопрятного первоклассника, над его стриженной под ноль головкой светится тонкий, как корочка льда, кружок нимба. - Я их люблю. Господи! - шептал мальчик. Святой! - обмерла учительница, и ее лицо ужасно поглупело.
- Что у вас происходит?! - В дверях вырос директор.Сумасшедший дом! Прекратить!
Все замерло. Зоя Николаевна стояла с детскими галошами в руке и бессмысленным взглядом смотрела на директора.
- Вы мне срываете занятия в школе! - зашипел на нее директор, тряся косой челкой.- Выйдете в коридор!
Ничего не понимая, как во сне, Зоя Николаевна вышла в коридор с галошами. Директор закрыл дверь класса - сейчас же там вновь загалдели осиротевшие дети.
- Это что еще за галоши? - спросил директор со зверским лицом.
- Одного мальчика,- пролепетала Зоя Николаевна,- он, понимаете ли,- она расширила глаза,- оказался святой...
Директор взял из рук Зои Николаевны маленькие галоши, положил на широкую ладонь, задумчиво рассмотрел их кисельные внутренности.
- Зоя Николаевна! - сказал он, гоня ей в лицо резкую вонь из мужского рта.- Так больше в самом деле нельзя. У меня тринадцатиметровая комната. В самом центре. Переезжайте ко мне. Будьте моей женой.
Зоя Николаевна слабо вскрикнула и полетела с пожарной лестницы спиной вниз.
Критика
