15-10-2018 Андре Мари де Шенье (André Marie de Chénier) 901

Андре Шенье и Александр Пушкин

Н. К. Телетова

26 июля 1994 года исполнилось 200 лет, как был гильотинирован на тридцать втором году жизни поэт А. Шенье, проведший перед этим четыре с половиной месяца в тюрьме Сен-Лазар. При его жизни в печати появились всего два его стихотворения — «Присяга в зале для игры в мяч» (1791) и иронический «Гимн швейцарцам» (1792), а в 1795-м — «Юной узнице». Но трагическая участь его была известна всей Европе, и ненапечатанные его стихи расходились в списках среди тех, для кого слово поэта много значило.

В период после 9-го термидора (27 июля 1794 года), т. е. низвержения кровавой диктатуры якобинцев, и в пору Директории, а затем единовластного Наполеона, и, наконец, первых годов Реставрации — не было ни одного издания стихотворений поэта. Не было мужества прикасаться к судьбе тысяч казненных в годы революции. В парижском музее Консьежери, таблица за таблицей, представлены списки более трех тысяч обезглавленных — только по приговору якобинского Конвента и только на площади Революции (ныне пл. Конкорд — Согласия). Списки составлялись после 94-го года и вызывали ужас.

Лишь в 1819 году, как известно, Анри де Латуш выпускает том стихотворений Шенье со своими комментариями. Так начинается слава поэта — в кругу относительно широком.

Из трех изданных в 1790-е годы стихотворений Шенье Пушкин ко времени создания оды «Вольность», в 1817 году, несомненно знал одно — «Присяга в зале для игры в мяч». Это гимническое прославление Свободы, условием существования которой является Закон. И Пушкин обращается к Вольности-Свободе, которую просит:

Открой мне благородный след
Того возвышенного галла,
Кому сама средь славных бед
Ты гимны смелые внушала.

«Славными бедами» были события революции, когда раздавались «гимны смелые» Шенье, а в его стихотворении «Присяга...» звучали слова: «Учитесь справедливости, учитесь тому, что ваши права не есть ваш пустой каприз... Народ! Не будем воображать, что нам все позволено... Свобода своей божественной рукой сохраняет в неподвижном равновесии все права человека».

Пушкин называет поэта «возвышенным галлом», по следам которого он намерен устремиться. Имея в виду Шенье, он не забывает и Радищева — название оды «Вольность» восходит к одноименному произведению русского писателя. Размышляя над призывами к Вольности и русских и французских поэтов, Пушкин замечает, что те и другие испытывали равное отвращение к кровавым оргиям, которые заменили собой несбывшуюся мечту либертинов.

Позже он пишет: «Мог ли чувствительный и пылкий Радищев не содрогнуться при виде того, что происходило во Франции во времена Ужаса? мог ли он без омерзения глубокого слышать некогда любимые свои мысли, проповедуемые с высоты гильотины, при гнусных рукоплесканиях черни? Увлеченный однажды львиным ревом колоссального Мирабо, он уже не захотел сделаться поклонником Робеспьера, этого сентиментального тигра».

То, что «возвышенный галл» для Пушкина именно Шенье, было самоочевидным. Но в начале нашего века появились предположения, не имел ли в виду Пушкин поэта Лебрена (то ли Экушара, то ли Пиго). В полемику включился молодой Томашевский, полагавший, что этим «галлом» Пушкин назвал Экушара Лебрена, так как, по его мнению, «политические стихи Шенье незначительны и при этом вовсе не „внушены вольностью”... В Jambes Шенье нападает на „убийц, взлелеянных Робеспьером”, и заявляет себя умереннейшим по политическим воззрениям человеком. Вряд ли кто мог когда-либо считать Шенье смелым революционным поэтом».

Пройдут годы, и Б. В. Томашевский, уже известный пушкинист, будет по-прежнему отстаивать свое мнение о «возвышенном галле» Э. Лебрене, но теперь, скорее, в силу политической необходимости. В работе «Пушкин и французская революционная ода» (1940), а затем в монографии «Пушкин» (1956) (переиздание 1990 года) он повторит свое утверждение, завершив его странной фразой: «Не так существенно, кого именно из поэтов революции разумел Пушкин», тем самым сделав парадоксальную и знаменательную для исследователя оговорку.

Анализируя в 1956 году элегию Пушкина «Андрей Шенье», он замечает, что «политическое поведение Шенье не давало материала для того, чтобы изобразить его трибуном свободы». И далее: «Для Пушкина все было искажено той интерпретацией революционных событий, какую он с детства воспринял из уст пристрастных историков».

Оставим без комментариев эти цитаты. В 1964 году в замечательной статье «О каком „возвышенном галле” говорится в оде Пушкина „Вольность”?» последовательно доказывает несостоятельность этой версии А. Л. Слонимский. Приведя точный уже цитированный перевод стихотворения Шенье «Присяга...», Слонимский обнаруживает близость свободолюбивого творения Шенье юношеской оде Пушкина, тем самым текстуально подтверждая стремление русского поэта открыть «благородный след» этого «возвышенного галла» в своей оде.

Что касается Экушара Лебрена, то он был почитаемым в 80-е годы XVIII века предшественником Шенье в создании гимнографического жанра (его прозвали Лебрен-Пиндар). Шенье полагал его во многом своим учителем. Однако испытание страхом в годы революции Лебрен не прошел — сначала приветствуя бессудную казнь короля, затем переворот 9-го термидора и, наконец, Бонапарта. Уважение современников сменилось полупрезрением.

Интерес Пушкина к Лебрену был невелик и пришел к нему, скорее, через почитание Шенье. Осенью 1824 года он просит брата Льва прислать ему сочинения Лебрена (XIII, 118), а затем дважды дает доказательство своего знакомства с его эпиграмматикой (XII, 279; XIV, 147). На этом связь с Лебреном кончается.

Делалась, наконец, попытка «сосватать» в прототипы «возвышенного галла» Руже де Лиля. Но Пушкин не знал ни его имени, ни, по-видимому, его «Марсельезы». Анализируя текст будущего гимна Франции, убеждаемся, что он вовсе и не цитируется Пушкиным, как почему-то полагали. В четвертом куплете «Марсельезы» стоят слова:

Tremble, tyrans, et vous perfides,
L’opprobre de tous les partis;
Tremble, vous projets parricides Vont enfin recevoir leur prix!

Трепещите, тираны, и вы вероломные,
Позор всех партий;
Трепещите, ваши отцеубийственные планы
Наконец получат свою оценку

У Пушкина:

Тираны мира! трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!

Два слова о трепете тиранов явно недостаточны для отыскания сходства текстов, а о восстании рабов в «Марсельезе» нет ни слова.

Однако несомненная связь Шенье и Пушкина оказалась расшатанной, и поэты были как бы отведены друг от друга, что и требовалось в политических видах времени. В 1959 году появились строки Т. Г. Цявловской: «Кого из французских поэтов подразумевает здесь Пушкин — неясно: в литературе назывались имена Андрея Шенье, Руже де Лиля, Экушара Лебрена и др.; употребленная Пушкиным цитата из „Марсельезы” («Тираны мира, трепещите!..») дает основание предполагать, что речь идет об авторе этого гимна, Руже де Лиле».

Вскоре имя «подозреваемого» Шенье вовсе устраняется — так, в «Истории французской литературы» говорится: «Именно Лебрена вспоминал Пушкин в первой строфе поэмы (так!) „Вольность”».

Все эти странные предположения отметаются обстоятельной статьей А. Л. Слонимского, возвращающего пушкиноведение к логичному и самоочевидному варианту «возвышенного галла» Андре Шенье.

На протяжении XIX века во Франции несколько раз издаются сочинения Шенье, открывая многообразные его жанры — оды, ямбы, идиллии (буколики-эклоги), пьесы, прозу. В России Шенье почти не переводился, исключая отдельные его стихи в сборнике «Песни первой французской революции» (М.; Л.: Academia, 1934) и томик его «Избранных произведений» 1940 года. Юбилеи никак не отмечались, его благородная, на греческий лад настроенная лира, вдохновенно-возвышенный стиль после Пушкина на протяжении целых ста лет почти никем не прославлялись — назовем разве его почитателя, поэта и критика Юрия Веселовского, автора очерка о Пушкине и Шенье, опубликованного в т. III венгеровского «Пушкина» (СПб., 1909). Переводы двух стихотворений Шенье В. Брюсовым и несколько фраз по его поводу идти в счет не могут.

И только трагедия русского октябрьского переворота, судьба Н. С. Гумилева как бы исподволь воссоздали историческую аналогию — и то, как задушена была свобода якобинцами, и то, как ее уничтожали большевики, и то, как оказалось возможным убить поэтов, об этой погибшей свободе вспоминавших.

И заговорили о Шенье поэты — А. Ахматова, О. Мандельштам, М. Цветаева; последняя в триптихе «Андре Шенье» пророчествует и догадывается о своей, подобной же участи.

Поняли эту аналогию судеб Шенье-Гумилева и сторонники физического уничтожения несогласных. Так, в 1934 году в статье «Поэзия братьев Шенье» критик Ц. Фридлянд пишет о Шенье: «Эта поэтическая грусть скрывает кровожадные инстинкты белогвардейца. В оде в честь Шарлотты Кордэ поэт отбрасывает свою лиру, он наносит удар кинжалом Другу Народа вместе со своей героиней... Он стал палачом народа».

Однако возвратимся к двадцатым годам XIX века. В пору южной ссылки, в Одессе получает Пушкин томик Шенье, изданный Латушем. Стихи читают, обсуждают вместе с Н. Раевским-младшим. Томик войдет в собрание книг Пушкина. Первым откликом на издание Шенье явится в марте 1821 года стихотворение «Кинжал» — одно из самых мятежных творений Пушкина, где утверждается право кинжала, когда «Зевса гром молчит». Как в «Кинжале», так и в элегии «Андрей Шенье» (авг.-сент. 1825 года) русский поэт цитирует строки Шенье, погружая эти цитаты в свой контекст, создавая сплав вчерашнего и сегодняшнего.

Идея насилием ответить на насилие, когда «молчит закон», следует за провозглашенной А. Шенье в «Оде Шарлотте Корде»:

О, добродетель, кинжал, единственная надежда земли,
Он — твое священное оружие, в то время как гром
Позволяет властвовать преступлению и предает тебя его произволу.

Эти последние строки оды Пушкин перелагает в «Кинжале»:

Лемносский бог тебя сковал
Для рук бессмертной Немезиды,
Свободы тайный страж, карающий кинжал,
Последний судия позора и обиды.
Где Зевса гром молчит, где дремлет меч закона...

Шенье пишет о Корде:

Меч вооружил твою руку, великая и возвышенная дева,
Чтоб устыдить богов, чтоб исправить их преступление.
И хоры на твоей могиле в священном опьянении
Воспевали бы Немезиду, медлившую богиню,
Которая разит злодея, уснувшего на своем троне.
(Насмешка Шенье: Марат уснул в ванне, когда был сражен кинжалом Корде.)

Здесь Немезида сливается с «возвышенной девой», которая свершает отмщение. Пушкин, уплотняя речь и поминая «бессмертную Немезиду», не упрекает ее в медлительности, но предоставляет людям свершать веления богов — и Зевса, и Немезиды. На примере трех тираноборцев — Брут, Корде, Занд — в «Кинжале» дается образ праведного суда героя над злодеем. Корде им названа Эвменидой. Между тем, сблизив героиню с Немезидой, Шенье не называет ее именем этого архаического божества. Примечательно, что как Шенье, так и Пушкин именуют мстительницу за пролитую кровь Эриннию (римскую фурию) Эвменидой (см. А. Шенье: «Хоть не был обречен я / Эвмениде черной, как некогда Эдип...»).

Эсхил, известный обоим поэтам, в III части своей «Орестеи» устами Афины провозглашал преображение злобно-мрачных мстительниц за убийство Эринний в Эвменид, благосклонных к человеческому роду, покровительствующих законности и праву. Для Пушкина недопустима мысль о связи темной злобы с жертвенной, именно Законность и Право защищающей Шарлоттой Корде.

Если задушена свобода, когда Презренный, мрачный и кровавый,
Над трупом вольности безглавой Палач уродливый возник...

то в нем, в Марате, соединились свойства неустанных преследовательниц Эринний, но Вышний суд ему послал Тебя и деву Эвмениду.

Кинжал и дева Эвменида, защитница чести Франции, единственные, противостоящие преступлению.

«Ода Шарлотте Корде» возникла, видимо, в конце июля 1793 года, когда поэт жил в опустевшем городке Версале.

Что известно вообще об Андре Шенье, которого Анатоль Франс назвал «единственным истинным поэтом, порожденным Францией в XVIII столетии»?

Родился он в Константинополе, где отец его, Луи Шенье, находился на службе. Матерью его была полугречанка-полуславянка Елизавета Ломака. Когда Андре было три года, семья переселилась на родину отца, во Францию. У поэта было три брата — Константин, Луи-Совер и Мари-Жозеф — и три сестры. Окончив лицей в средневековом, экзотическом городке Каркассон, Андре поселился в Париже. Как положено дворянину, пытался стать военным, но через полгода оставил службу, мало соответствовавшую его интеллекту и вкусам — восторженному грекофильству, культу наивной поэзии великого Гомера. Затем Шенье уезжает в Лондон, где служит во французском посольстве до весны 1790 года, посещая семью в Париже. В салоне матери собираются замечательные люди тех лет — химик Лавуазье, историк Гюи, поэт Ле Брюн и др.

Вокруг Шенье — Франсуа и Абель де Панж, поэт маркиз де Бразе, братья, из которых Мари-Жозеф — драматург и поэт.

События лета 1789 года вызывают его восторг — мечты о конце тиранической абсолютной монархии начинают сбываться. Неизвестно, где застало его 14 июля и разрушение Бастилии, рождение Национального собрания, собравшегося 23 июня 1789 года в Версале, в зале для игры в мяч, ибо по воле короля иные помещения были заперты. Граф Мирабо — герой и авантюрист, умница и бунтарь — передал тогда королю знаменитые слова: «Подите и скажите своему господину, что здесь собрались те, кого избрал народ Франции». Национальное собрание 4 августа навсегда отменило барщину, т. е. крепостное право во Франции. Так рождалась желанная свобода. Шенье пишет поэму «Присяга в зале для игры в мяч», воспевая конец Бастилии:

Напрасно нам грозят, — слабея ежечасно,
Ты скоро запылаешь вдруг
Во взрывах яростных зубчатых стен и башен,
В крушеньи мерзостей твоих.
И ад Бастилии не страшен:
Всем бурям брошенный, растерзан он и тих.
Развейся, склеп гнилой...

Поэт принимает участие в построении свободной Франции. Он публикует зажигательные статьи в «Мониторе», в «Journal de Paris». Но происходящее все сильнее отходит от того, к чему шли просветители — Монтескье, Вольтер, Дидро, Руссо и сам Андре Шенье.

Уже в январе 1790 года Мирабо пытается помочь королю с семьей бежать от буйства и озлобленности толпы. Король отвечает отказом: и друзья, и враги — его дети, его подданные. Последующие попытки спасения проваливаются, время возможностей упущено.

Кровавое взятие дворца Тюильри 10 августа 1792 года кладет конец надеждам фельянов на разумный путь преобразования Франции. Среди них и Шенье. Король в Тампле, без права общения с королевой и детьми, находящимися в том же мрачном замке Парижа. В конце 1792 года, по свидетельству Ипполита Тэна, Шенье видели среди буйствующей толпы, которую он пытался образумить, но это не получилось. Для чести и судьбы Франции приближался позор и ужас, т. е. бессудная казнь доверившегося своему народу короля, о которой в «Вольности» скажет Пушкин:

Восходит к смерти Людовик В виду безмолвного потомства,
Главой развенчанной поник К кровавой плахе Вероломства.
Молчит Закон — народ молчит, Падет преступная секира...
И се — злодейская порфира На галлах скованных лежит.

По мысли Пушкина, возмездием явится Наполеон — «самовластительный злодей».

В дни перед казнью короля Шенье удается связаться с бывшим министром Франции благородным Мальзербом (его гильотинируют незадолго до поэта), а через него каким-то образом с королем. Тогда от имени Людовика XVI он обратится к гражданам и гражданкам, взывая к поверженному закону — возникает Manifeste à tous les citoyens. Тогда же якобинский Конвент с Маратом во главе (граф Мирабо умер от болезни в 1791 году, предварив несомненный иной конец) получает письма в защиту правосудия, против зверской расправы, от Фридриха Шиллера, от Витторио Альфиери, покинувшего Париж после неудачи.

21 января 1793 года Людовик XVI был гильотинирован, сын его Людовик XVII еще в 1792 году в возрасте семи лет отдан «на перевоспитание» «сознательному» сапожнику Симону и вскоре умер, вдова перевезена в полутемное узилище в Консьержери, откуда 16 октября 1793 года будет отправлена на гильотину, как и сестра короля madame Елизавета.

Сразу после гибели короля родные упросили Шенье покинуть Париж. Он переселился в опустевший Версаль. Огромные сады и парки вызвали к жизни поэму «Гермес», вернее ее начало, с гимническим обращением к природе. Он пытается восстановить внутреннюю гармонию, уйти от злобы, вернуться к себе:

Быть естества рабом мне более приятно, Средь первенцев земли — дубов и сосен древних Следа несчетных слез на сих громадах нет. Божественным огнем исполненный поэт Взнесен на высоту, впивает воздух горний, И мощный глас его стихии непокорней С ветрами борется, и бурных волн морских Неистовей гремит неукротимый стих. Так, вдохновлен слепца великого примером, Во мгле людских сердец я странствую с Гомером...

Я мчусь с Лукрецием при факеле Ньютона Изведать глубь небес и мирозданья лоно.
Тогда же слагает он гимн своей музе, которой кров Дриады темные дают среди лесов.
Она, держа свирель, из дола в дол стремится, И воздух веселит певучая цевница.
И криком радостным долины, воздух, луг На сладостный напев ей отвечают вдруг.

Пушкин суммирует в своей элегии «Андрей Шенье» версальские настроения 1793 года, представляя их ночной исповедью поэта перед казнью:

Зачем от жизни сей, ленивой и простой,
Я кинулся туда, где ужас роковой,
Где страсти дикие, где буйные невежды,
И злоба, и корысть! Куда, мои надежды,
Вы завлекли меня! Что делать было мне,
Мне, верному любви, стихам и тишине,
На низком поприще, с презренными бойцами!

Вдали от Парижа, по-видимому, застала его весть об убийстве Шарлоттой Корде 13 июля 1793 года Марата, затем весть о ее казни 18 июля. Тогда он пишет Оду, где славит ее подвиг. Ее деяние пробудило в нем стыд:

Лишь ты была мужчиной и отомстила за человечество.
А мы, презренные евнухи, трусливое стадо без душ,
Мы можем лишь повторять жалобы женщин,
Но железо слишком тяжело для наших слабых рук.

Переход настроений, от лирических, сознательно удаляющих от парижских событий, к экспрессивному, яростному, ямбическому в Шенье Пушкин обозначил своими строками:

О, нет!
Умолкни, ропот малодушный!
Гордись и радуйся, поэт:
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет;
Ты презрел мощного злодея;
Твой светоч, грозно пламенея,
Жестоким блеском озарил
Совет правителей бесславных.

«Светочем» были ямбы Шенье, что и записывает Пушкин в примечании к своей элегии.

В конце 1793 года Шенье возвращается в Париж и ведет, по-видимому, полулегальный образ жизни. К началу 1794 года Робеспьер, сменивший Марата в стане «бешеных», усилился до чрезвычайности. Ему удается «свалить» любимца парижских простолюдинов Дантона, которого казнят 5 апреля с другими единомышленниками и недавними друзьями Робеспьера, но соперниками его абсолютной власти.

7 марта 1794 года в Пасси, в доме семейства Пасторё, куда пришли арестовать madame Пасторё, виной которой было, кажется, только то, что она принадлежала к первому сословию, т. е. дворянству, арестован был гость — Андре Шенье. Хозяйке удалось скрыться, а вина как бы пала на Шенье. В участке поведение или «дурная слава» арестованного дали повод перевести его в одну из многих парижских тюрем — Сен-Лазар. Среди заключенных — и аристократы, и люди искусства, и преступники. Здесь герцог Монморанси и маркиз Монталамбер, давний знакомый Шенье; здесь 23-летняя mile Эме де Куаньи, герцогиня Флери. Здесь поэт Руше и художник Сюве, который делает хорошо известный портрет Шенье за несколько недель до его гибели.

Когда я был печален и в заключении, Моя лира все-таки пробуждалась, — заметит Шенье в стихотворении «Младая узница», посвященном mile де Куаньи. Строки эти Пушкин делает эпиграфом к своей элегии, посвященной французскому поэту.

В стихотворении — этой мольбе несчастной девушки о жизни — Шенье передает ужас перед террором, ведь только аристократическое происхождение является виной Куаньи. Он перелагает ее громкую мольбу:

О смерть, не тронь меня! Пусть в мраке гробовом Злодеи бледные с отчаяньем, стыдом От бедствий думают скрываться; Меня ж, невинную, ждет радость на земле. (пер. А. Козлова)

В экспозиции Шенье пишет, как возникли эти строки:

Так, пробудясь в тюрьме, печальный узник сам,
Внимал тревожно я замедленным речам Какой-то узницы. И муки,
И ужас, и тюрьму — я все позабывал И в стройные стихи, томясь, перелагал Ее пленительные звуки.

«Младая узница» — это начало последнего, тюремного периода творчества. Это путь к ямбам, которые при свидании с родными он передает с грязным бельем. Записанные на клочках бумаги, стихотворения не всегда закончены. Одно подписано «Гражданин Архилох», подписано именем греческого ямбографа VII века до н. э., зачинателя как этой формы стиха, так и ее бичующего, высмеивающего наполнения.

Полностью «Ямбы» по-русски увидели свет впервые в 1989 году, в переводе Геннадия Русакова («Иностранная литература», № 7). Они многообразно представляют чувства и состояния, но фактическая сторона жизни — одной из ранних тюремных форм мучительства людей «по классовому признаку» — почти отсутствует. Шенье ограничивается строками:

Мне ясен мой удел. Не надо ждать ответа.
Пора к забвенью привыкать<...>
А что могли друзья? Рукой родной и близкой,
Мой истомленный дух леча,
В решетку передать случайную записку Да золотой для палача... (VII ямб)

Страстность, ненависть, насмешка представлялись Шенье не пустым плодом отчаяния. Он звал и вызвал Эвмениду-Эриннию, мстившую Робеспьеру. Не пройдет и двух суток после казни Шенье, как на гильотине оборвется жизнь этого обезумевшего истребителя заключенных. Боги услышали поэта — возмездие свершилось. От имени Шенье, уплотняя в единый блок вещее предсказание обреченного, Пушкин обратится к Робеспьеру:

Но слушай, знай, безбожный:
Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!
Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты все пигмей, пигмей ничтожный.
И час придет... и он уж недалек:
Падешь, тиран!<...>
Теперь иду... пора... но ты ступай за мною;
Я жду тебя.

В ямбах представлено могучее, как казнящее оружие, начало Слова. В этом Шенье следует древним грекам — «Для факелов огонь у эллинов возьмем» (стихотв. «Творчество»). Слово-Логос. Не жалоба, но заклинание. Еще в «Гермесе», «стихии непокорный», он утверждал избранничество творца:

Божественным огнем исполненный поэт
Взнесен на высоту.

Теперь, в тесноте и мраке тюрьмы, в ожидании фактически бессудной казни, когда его «лира все-таки пробуждалась», он повторяет свои призывания Богов:

Дай мне, владыка, жизнь!
Тогда-то эта свора
Закрутится от стрел моих!
И не укрыться им в безвестности позора:
Я вижу, я лечу, я их уже настиг!
(V ямб)

Сын Архилоха, встань Андре!
Не опускай свой лук — он устрашенье сброда.
(IV ямб)

Обращаясь к Истине, Правоте:
В разгуле зла
Я мститель твой, я длань, разящая громами!
Мое перо, мой крик, мой гнев — пора, за дело!
(IX ямб)

Примечательно, как представляет путь поэта Шенье в своей элегии Пушкин. Можно увидеть три резко отличных периода. Первый — блаженный, ранний, где воедино сливались и голос природы, и зов «свободы гордой певицы», которая повлекла юношу в глубь Истории, творимой на его глазах и с его участием:

Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: «Блаженство!»

Второй, когда рухнули надежды и тягчайшая тирания, палачество вытеснили из Франции «священную свободу»; тогда возникли сетования, ведь «жить — такое наслажденье» (IX ямб), начались упреки самому себе «певца любви, дубрав и мира».

Душа поэта расщепляется между склонностью естественной и долгом перед Францией — чисто классицистический мотив, замеченный Пушкиным. Но урок Шарлотты Корде заставляет устыдиться, и Шенье пробуждается:

Ты звал на них, ты славил Немезиду;
Ты пел Маратовым жрецам
Кинжал и деву-Эвмениду!

И в этом третьем периоде рождается соединение всех душевных сил, чтобы, восславив невинных, проклясть их губителей, — рождаются ямбы.

Последний, IX ямб создан уже не в предчувствии, но в осознании конца.

Дело в том, что заключенным стало известно о решении Конвента «очистить» переполненные тюрьмы, для чего сочинена была версия о тюремном заговоре, якобы связавшем арестованных во всех парижских тюрьмах. Три дня отпущено было на разбирательство дел каждой тюрьмы.

Они начали опустошаться. Сен-Лазар подлежала этой экзекуции с 23 по 25 июля. 10 июля Конвент принял решение об упрощении суда — отменялись адвокаты и право последнего слова подсудимого.

25 июля утром Андре Шенье и еще 25 человек были доставлены на судилище, в котором Андре зачитали приговор, связав его имя с неизвестными ему друзьями Луи-Совера, тоже заключенного, но в Консьержери. Братьев спутали, но это было не существенно для того суда. Совер остался жив — три дня, отпущенных для суда над заключенными его тюрьмы, не состоялись: самого Робеспьера отправили туда, перед тем как казнить 27 июля, а арестованных освободили.

Андре погиб около 6 часов вечера 25-го на гильотине, расположенной у Венсенских ворот — одной, на площади Революции, было уже недостаточно.

Пушкин полагал, что суд был накануне, казнь же произошла утром.

До того, пытаясь спасти братьев, Мари-Жозеф, драматург и член Конвента, как рассказывает правдоподобное предание, подсовывал вниз дела братьев перед разбирательством суда. Так удалось спасти одного и продлить жизнь другому.

Ямб IX возник в двадцатых числах июля 1794 года. Он начат строками:

Погас последний луч, пора заснуть зефиру.
Прекрасный день вот-вот умрет.
Присев на эшафот, настраиваю лиру,
Наверно, скоро мой черед.
И завершен:
Смерть, не стучись! Я отопру.
Страдай, гневись, душа, отмщения взыскуя!
Плачь, Доблесть, если я умру.

Пушкин этот финал, эти последние слова поэта введет в заключительные строки своей элегии:

Вот плаха. Он взошел. Он славу именует...
Плачь, Муза, плачь!..

IX ямб начинается словами «Погас последний луч», которые связывают служителя Аполлона с ранней идиллией Шенье «Слепец». Там гимном солнцу-Аполлону начинает свое моление Гомер-Шенье.

Здесь — в последнем ямбе — луч погас, Аполлон не властен.

В идиллии торговцы, недостойные божественных строф аэда, не получив плату, высадили слепого старца на неведомый берег — им оказался остров Сикос. Пастухи лишь с одним из бессмертных могут сравнить пришельца:

Кто этот старец, слепой и беспомощный? Не обитатель ли небесного царства?

Облик его величав и благороден; на его грубом поясе Висит простая лира, и звуки его голоса Сокрушают воздух, и волны, и небо, и леса.

Гомер обращается к Аполлону-Сминтею, гонителю мышей, отождествляя с ними низких двуногих тварей, его не почтивших. Он знает ближайшее к его родному городу Кимее святилище бога в Кларосе и туда обращает свои молитвы.

Первое слово идиллии-поэмы — Бог. С этого возгласа-обращения, с сакрализации речи Гомера начинает Шенье:

Бог, которого лук из серебра, Бог из Клароса, услышь,
О Сминтей-Аполлон, я вероятно погибну,
Если ты не послужишь поводырем сему слепому страннику.

И Бог посылает ему трех пастухов, подобных «богоравному» Евмею из «Одиссеи».

Время отняло у старца все, но по воле Аполлона и Муз, говорит он, «голос мне оставлен». И теперь

Он воспевал все плодоносные семена,
Начальные огонь, воду, землю и воздух,
Потоки, ниспадающие из сердца Юпитера,
Оракулы, искусства, братские города
И со времен хаоса бессмертную любовь.

Гомер призывает Муз — «мы, смертные, не знаем ничего, что не приходило бы от вас». На острове, где оказался аэд, еще исполняют закон древних: избранника богов чтят как их посланца; но это забыто торговцами.

Пророчество Шенье сбылось — погас последний луч для него самого, у власти мышиная стая, и не придет Сминтей.

«Слепец» Шенье явится первым стихотворением, которое решится летом 1823 года переводить Пушкин. Дар творца и дар прелагателя чужих мыслей и слов на другой язык различны. Чем крупнее поэт, тем труднее ему подчиниться звукам чужой лиры. Нет сомнения, что как этот перевод, так и другие из Шенье свидетельствуют о тождестве, родственности поэтов. Находясь под обаянием Шенье и через год, Пушкин в письме от 5 июля 1824 года замечает: «Никто более меня не любит прелестного André Chénier» (XII, 102). В переводе идиллии, как всегда, Пушкин «уплотняет» текст источника — это касается и документов, с которыми он работает, и фигур поэтического языка. Не вдаваясь в подробный анализ пушкинских переводов, процитируем начальные строки этого неоконченного текста (переведены 25 строк; идиллия написана александрийским стихом, Пушкин применяет гекзаметр):

Внемли, о Гелиос, серебряным луком звенящий,
Внемли, боже Кларосский, молению старца, погибнет Ныне, ежели ты не предыдешь слепому вожатым...
Гомер
Горд и высок; висит на поясе бедном простая Лира, и голос его возмущает волны и небо.

Среди неведомых просторов, пасущихся стад и пастухов раскрывается душа певца. Простота и безвестность радуют Муз — это станет темой другого важного творения Шенье и почти манифеста Пушкина. Первая строка его перевода — «Близ мест, где царствует Венеция златая...»

Ночное одиночество гондольера, поющего «без цели», средь вод лагуны — так представит Шенье еще один лик творчества. Пушкин переводит это «венецианское» стихотворение в сентябре 1827 года, через десять лет после своего первого поминания погибшего поэта в оде «Вольность». Знаменательно, что стихотворение не попало в первое издание 1819 года Латуша, но Пушкин каким-то образом получает его, вписывает в томик Шенье, переводит и в 1828 году публикует в «Невском альманахе» с указанием: «Перевод неизданных стихов Андрея Шенье». Очень может быть, что передатчиком рукописи был тот же человек, который еще до издания стихов во Франции предоставлял Пушкину возможность узнать столь близкого ему по духу поэта, и восхищенный автор «Вольности» устремился тогда по «благородному следу» Шенье. «Венецианское» стихотворение (в точном переводе) заканчивается строками:

Он поет — и, полон Богом, который нежно вдохновляет его,
Умеет кое-как прокладывать свой путь над бездной —
Как ему, мне нравится петь в безмолвии,
И неведомые стихи, в которые я люблю погружаться,
Смягчают для меня жизненный путь,
Где мой парус преследуют так много Аквилонов.

Пушкин только что — август 1827 года — в Михайловском закончил стихотворение «Поэт» о таинстве вдохновения, ведомого лишь избраннику Богов; лишь ему внятен «божественный глагол» Аполлона, когда

Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумнуе дубровы...

«Поэт» встанет между двумя переводами из Шенье — «Слепца» и «венецианского» стихотворения, органически дополняя оба, находясь в ближайшем родстве с тем и другим. Представим этот последний, сделанный Пушкиным перевод из Шенье.

Близ мест, где царствует Венеция златая,
Один, ночной гребец, гондолой управляя,
При свете Веспера по взморию плывет,
Ринальда, Готфреда, Эрминию поет.
Он любит песнь свою, поет он для забавы,
Без дальних умыслов, не ведает ни славы,
Ни страха, ни надежд, и, тихой музы полн,
Умеет услаждать свой путь над бездной волн.
На море жизненном, где бури так жестоко
Преследуют во мгле мой парус одинокий,
Как он, без отзыва утешно я пою
И тайные стихи обдумывать люблю.

Л-ра: Русская литература. – 1996. – № 1. – С. 6-18.

Биография

Произведения

Критика