Фридрих Глаузер. Власть безумия. Кража со взломом

Кража со взломом. Детективный роман Власть безумия. Фридрих Глаузер. Читать онлайн

Позднее Штудер часто думал: ничто так не сбивает с толку, как личная заинтересованность в деле. Если бы он во время разговора с полковником Каплауном не думал без конца о решении, которое ему предстояло принять, он бы обратил внимание на одну фразу — полковник обронил ее так, между прочим, но именно она давала верный ключ ко всему, что произошло, а Штудер, как слепой, не воспользовался ею, хотя отмычка была у него в руках…

Вместо этого он провел бессонную ночь, решив не торопиться; мысли не давали ему покоя. Мысли?.. Скорее, то были видения, сменявшие друг друга, сумбурные и не имевшие тесной связи между собой, они мелькали в голове, как кадры модных французских фильмов. А самым мучительным был аккордеон, игра на нем…

Приглушенные звуки раздались около одиннадцати, и он никак не мог установить, откуда они шли. Вскоре аккордеон заиграл очень тихо и почти без сопровождения басов: «В розовом саду Сан-Суси…» — старое танго, а потом вдруг: «Где-то на земном шаре затерялось мое маленькое счастье — где, как, когда…» — трогательно до слез.

Временами Штудер был убежден: невидимый музыкант играет как раз над ним, прямо над его комнатой, он хотел встать и пойти посмотреть, но остался почему-то лежать. Ему все время казалось, что в данном деле методами обычной криминалистики ничего не добьешься, здесь нужно затаиться и выжидать…

Так он лежал и прислушивался к таинственной игре на аккордеоне; он переутомился (сказалась бессонная ночь и обилие странных впечатлений), и неизбежно мысли его опять вернулись к Питерлену, игравшему на «празднике серпа» танцы и исчезнувшему потом вместе со своим инструментом.

И еще одна мысль мучила Штудера в ту ночь: он ходил после обеда к санитару Гильгену, но того не было в больнице, у него был свободный день.

Наконец настало утро, раннее осеннее утро с моросящим дождем, серым туманом и пронизывающей сыростью. Штудер никак не мог решиться высунуть нос на улицу. Был день похорон старого директора. В главном здании царила суета, если позволительно было так выразиться, а когда Штудер все же предпринял попытку выйти из квартиры и стал спускаться по лестнице, то вынужден был остановиться на площадке между третьим и вторым этажами. Дамы в черных вуалях стояли перед открытой дверью той квартиры, где вдвоем с одиночеством жил старый человек, мужчины в черных сюртуках то входили, то выходили, стоял запах венков; Штудер повернул назад. У госпожи Ладунер были заплаканные глаза, когда он встретил ее в коридоре. Ее так тронула смерть старого директора? Штудер не решился спросить ее об этом. Он засел в своей комнате, глядел на серый двор и проклинал свое ослиное упрямство, помешавшее ему принять предложение господина полковника.

Он и после обеда не решился спросить в кабинете жену доктора, почему она плакала утром. Доктор Ладунер отправился с процессией на кладбище, было примерно без четверти три; приблизительно минут десять назад весь траурный кортеж собрался перед главным входом. Прибыло много машин.

Потом гроб с телом двинулся в путь, и все скорбящие пошли за ним вслед, длинной черной лентой потянулась их вереница, поползла змеей под затянутым белесыми облаками небом, слепившим глаза, как расплавленный металл. За темной пешей цепочкой медленно ползли автомобили, как гигантские обессиленные жуки.

Перед госпожой Ладунер стояла большая корзина с бельем, собранным для починки. Она сидела и штопала дырки на пятке мужского носка.

— Опекунская комиссия тоже пожаловала, — сказала она, и глаза ее улыбнулись за стеклами пенсне.

На нее Штудеру не мешает взглянуть. Туда входит пастор, лицо которого состоит, собственно, из одного рта, чудовищно огромного рта, напоминающего лягушку красного цвета. Он иногда заменяет по воскресеньям пастора больницы, и прозвище у него тоже есть — пастор Веронал зовут его, по тому знаменитому снотворному, потому что на его проповедях три четверти слушателей всегда спит. Маленький Гильген даже однажды сказал, может, в порядке эксперимента попробовать использовать господина пастора при лечении сном; поскольку все на всем экономят, то можно было бы заменить дорогостоящие медикаменты его проповедями. Это обошлось бы дешевле. Затем в комиссию входит бывший учитель, он осуществляет надзор со стороны органов опеки за освобожденными арестантами и выпущенными из нашей больницы пациентами, а слышит он, наверно, потому так плохо, что из ушей его растут огромные пучки волос… Есть там и жена одного национального советника,[20] такая любезная умная дама, всегда смущающая других тем, что после обхода больницы она каждый раз спрашивает: не понимаю, зачем выбирают опекунскую комиссию? Для того, чтобы господа могли положить в карман командировочные? Здесь прекрасно можно обойтись без всякой комиссии. Тогда чиновник отдела социального обеспечения прикидывается особо тугим на ухо и переспрашивает два-три раза: «Что, что вы сказали?..»

На маленьком столике резко зазвонил телефон.

— Ах, господин Штудер, подойдите, пожалуйста, к телефону, мне что-то совсем лень, — сказала госпожа Ладунер.

И Штудер встал, взял трубку и добродушно, эдак по-свойски спросил:

— Да?

Голос швейцара Драйера.

— Кто у аппарата?

— Штудер!

— Вахмистр должен немедленно спуститься сюда, в конторе произошла кража со взломом!

— Что? — спросил удивленно Штудер. — Средь бела дня при ясном свете?

— Да, и вахмистр должен немедленно прибыть сюда. Дело не терпит отлагательства.

— Быть того не может, — пробормотал добродушно Штудер, осторожно положил трубку на рычаг и сказал госпоже Ладунер, что ему надо срочно спуститься вниз, в вестибюль, швейцару необходимо кое-что выяснить. Там у них гром среди ясного неба… И он медленным шагом направился к двери, провожаемый недоверчивыми взглядами госпожи Ладунер.

Закрыв за собой дверь, он скачками понесся вниз по лестнице, перепрыгивая через три ступени, и ворвался в вестибюль, весь запыхавшись.

Швейцар Драйер, взволнованный и бледный — левая рука по-прежнему перевязана, — встретил его у самой лестницы и схватил за руку.

В правом коридоре, что вел в женское отделение, дверь стояла настежь распахнутой. Драйер втолкнул туда вахмистра. Вокруг сдвоенных письменных столов металась с растрепанными волосами немолодая женщина, она бегала по кругу и напомнила Штудеру кошку, которой брызнули на кончик носа валерьяновых капель.

— Вот здесь! — сказал швейцар.

В маленькой задней комнатке (служившей, очевидно, кабинетом для господина управляющего) стоял открытый несгораемый шкаф. В нем лежали папки. Штудер подошел ближе.

Женщина прервала свой бег по кругу, тоже подошла и начала причитать.

Боже мой! Какой ужас, господин управляющий отправился на похороны, и надо же, чтоб такое случилось в его отсутствие… Всего пять минут никого в конторе не было, она только на минутку вышла руки помыть…

Она прервала свои причитания, воздела руки к небу, сложила вместе ладошки, опять развела их… Шесть тысяч франков! Шесть тысяч франков!..

— Три пачки, в каждой по двадцать банкнотов! Исчезли, и всё!.. В течение пяти минут!.. А господин управляющий!.. Что скажет господин управляющий?!

Она вернулась назад в комнату и опять забегала кругами, бормоча себе что-то под нос.

Швейцар Драйер объяснил тихим голосом: смерть господина директора сильно подействовала на фройляйн Хенни, ведь она как-никак близкая родственница ему, свояченица… Сестра второй жены.

— Фройляйн Хенни! — позвал Штудер. — Сейф был заперт?

— Да нет же! Господин управляющий был в такой спешке, у него очень много работы, квартальный отчет, он в самый последний момент пошел к себе в квартиру, чтобы переодеться… И забыл запереть сейф.

Из глаз фройляйн Хенни полились ручьи слез.

Штудер пожал плечами. Старая дева, страдает повышенной возбудимостью. Почему только она все время мечется вокруг стола, как… как та самая кошка, которой…

Штудер вышел, недовольно бормоча себе под нос. Какой смысл снимать отпечатки пальцев в гостеприимно распахнутом несгораемом шкафу? За дверью он спросил швейцара, кого тот видел в главном здании с момента, как траурная процессия двинулась в путь.

Драйер задумался, почесал свою повязку на руке.

— Никого… — произнес он наконец с некоторым колебанием.

А где он сам был все это время?

Ха! У себя в швейцарской!

И никто не заходил к нему — взять что-нибудь, или купить, или спросить?

— Подумайте хорошенько!

— Как же! Примерно минут десять назад сюда приходил санитар Гильген из «Н», за пачкой дешевых сигар, а потом, вскоре после него, сиделка Ирма Вазем за шоколадом.

Так-так, значит, Ирма не пошла на похороны. А зачем ей шоколад, когда она и так кровь с молоком?.. И что это взбрело рыжему Гильгену в голову в середине дня, когда полно работы, убегать из отделения за сигарами? Рыжему, как медный котел, Гильгену, объявившему пятьдесят от туза пик, Гильгену, который побывал вчера утром на квартире у доктора Ладунера, после чего… да, и мешок с песком…

Дальше все произошло молниеносно, как в плохом фильме, в котором не утруждают себя плавными переходами. Штудер оставил швейцара стоять там, где он стоял, а сам побежал, прыгая по ступеням, которые вели во двор, и дальше, мимо огромной рябины с пожелтевшими листьями… Теперь по другим ступеням наверх, пересек коридор, отпер дверь в надзорную палату и остановился, тяжело дыша, перед одной из двадцати двух кроватей. Все они были пусты, отделение как вымерло, ни звука… Но из сада доносился шум.

Штудер бросился к окну. В центре пятачка на лужайке двое санитаров в белых фартуках были заняты борьбой. Один из них — палатный Юцелер, другого Штудер не знал. Вахмистр наблюдал за боем с видом знатока. Оба понимали толк в борьбе… Бросок, соперник ушел, борьба в стойке, захват, хорошо, первый стал на мост… Ничья. Казалось, тяжелое дыхание отдувающихся борцов доносится сюда снизу.

А где Гильген? Тот Гильген, из-за которого в больнице чуть не началась забастовка?.. В саду его не было. Там бегали пациенты, один из них все время по кругу, вокруг пятачка. Другие лежали на сырой траве под деревьями.

Ничто не нарушало тишину.

И вдруг Штудеру показалось, он слышит шорох, но не в палате… В комнате отдыха?

Вахмистр тихо подкрался к двери, повернул в замке отмычку, так же тихо, как в ту ночь, когда он своим внезапным появлением до смерти напугал ночного санитара Боненблуста. И рванул дверь на себя.

За столом, за которым Штудер когда-то — ему показалось, бесконечно давно, — играл в ясс, сидел совершенно отрешенно рыжий санитар Гильген, уставясь в одну точку. Рукава рубашки были закатаны, руки густо усыпаны веснушками… Представим себе кадры замедленной съемки — на экране видны скаковые лошади, перемахивающие через барьеры. Задние ноги скакунов должны лишь мелькнуть, ан нет, они медленно вытягиваются, медленно отрываются от земли… Именно в таком темпе перешагнул Штудер порог комнаты.

Гильген даже не вскочил при звуке его шагов, на лице его лежала печать какой-то странной растерянности.

— Что случилось, Гильген? — спросил Штудер.

Тот поднялся, и стало видно, как на груди у него оттопыривается передок фартука, словно там что-то лежит.

— Что там у тебя? — спросил Штудер и показал на вздувшийся нагрудник.

Гильген обреченно пожал плечами. Его синяя рубашка была вся в заплатах, даже разного цвета, он пожал плечами, словно хотел сказать: чего глупости спрашивать? Его рука исчезла в нагруднике, вытащила что-то оттуда и бросила на стол.

Две пачки банкнотов. Штудер взял их, пролистнул веером. Двадцать… Сорок… Четыре тысячи франков.

— Где остальные?

Гильген поднял глаза, взгляд удивленный… Молчание.

Штудер опустил пачки денег в боковой карман пиджака. Потом прошел несколько шагов вперед, назад, наморщив лоб. Опять диссонанс!

Без конца что-нибудь да не так. Вроде так удачно, за невероятно короткое время раскрыл преступление, обнаружил кражу — и вот на тебе, пожалуйста, части денег не хватает! И вор к тому же не кто иной, как Гильген...

С угрюмым видом Штудер заявил, ему придется произвести обыск. Где его комната?

Гильген показал на дверь, расположенную напротив той, в которую вошел Штудер. Там он спит, когда остается в больнице.

Питерлен исчез из комнаты отдыха — обстоятельства с ключами были, правда, выяснены, — однако… Гильген спал в комнате, дверь которой выходила в комнату отдыха.

Маленький санитар, рыжий, как медный самовар, поднялся устало и вошел в комнату перед Штудером.

Окно выходило на кухню и было широко распахнуто. Два стенных шкафа, выкрашенных в голубой цвет. Гильген подошел к одному из них, открыл дверцу ключом из своей связки и сел на кровать. Она была покрыта красным покрывалом, белая бахрома касалась пола.

В комнате стояла тишина.

Три рубашки, фартук, картонная коробка с опасной бритвой, помазком, мылом и ремнем для правки. Старая куртка санитара, вся в заплатках. Белая новая куртка, чистая и наглаженная, на отвороте белый крест на красном кружке — орден дипломированного санитара.

Бедный маленький Гильген, подумал Штудер, куда он впутался? Нарядную куртку он надевал, наверно, только по большим праздникам, например когда приезжала комиссия и ходила по отделениям. Опекунская комиссия вместе с пастором Вероналом, над которым с таким удовольствием подсмеивался маленький Гильген.

— Вы же не две пачки взяли, Гильген, — сказал Штудер и продолжал искать в шкафу дальше. Он, собственно, даже не знал, что он надеялся там найти. — Где остальные деньги?

Молчание.

— Вы вчера взяли что-нибудь в моей комнате?

Молчание. Не из упрямства и не от запирательства. Скорее грустное и безнадежное… Для его жены там, в горах, в Хайлигеншвенди, это будет тяжелый удар, когда она узнает, что ее муж в тюрьме. Штудер очень бы хотел помочь Гильгену, но как это сделать? Он сел на край кровати, похлопал Гильгена по плечу и произнес слова, какие обычно произносят в подобных ситуациях:

— Гильген, это только усугубит ваше положение, если вы не признаетесь, куда делись недостающие две тысячи франков, вам потом самому станет легче…

Молчание.

Тогда пусть по крайней мере объяснит, почему совершил кражу… Облегчит свою совесть…

И у вахмистра опять стало муторно на душе — никуда ему не деться в психбольнице от этого состояния, — он смутно почувствовал, что под этим на первый взгляд, казалось бы, ясным составом преступления скрывается нечто тревожное, внушающее опасение, и это нечто опять не дается ему в руки.

— Долги, — вдруг тихо сказал Гильген и опять замолчал. И хотя у него был вид загнанной мыши, на лице лежала печать какой-то странной решительности.

В отделении «Н» все еще полная тишина. Все, кого не было в саду, ушли, вероятно, на похороны. Там, на краю вырытой могилы, произносил, наверно, речь кто-нибудь из членов опекунской комиссии. Боже мой, должно же у этих господ хоть когда-нибудь быть какое-нибудь занятие.

— Долги? — переспросил Штудер.

Гильген кивнул. И Штудер больше ни о чем не спрашивал. Он ведь знал историю с домиком и про первую закладную тоже.

Голос Гильгена, когда он начал рассказывать, звучал монотонно.

Во время своего часа — вахмистр, возможно, не знает, но если у санитара смена до девяти часов вечера, ему полагается один свободный час в течение дня, — так вот, во время своего свободного часа он пошел к Драйеру купить пачку сигар. И тут подумал, он мог бы заодно зайти в контору и узнать, когда следует ожидать возможного из-за кризиса очередного уменьшения жалованья — такое никогда не бывает известно заранее, а всегда происходит неожиданно, — да, а с фройляйн Хенни он в хороших отношениях, вот он и подумал, что может спросить ее об этом. Управляющий ушел с покойником, значит, в конторе можно кое-что выяснить. Дверь была открыта, он вошел и вдруг увидел в соседней комнате открытый несгораемый шкаф, и тогда…

— Сколько пачек вы взяли? — спросил Штудер.

— Две…

— Так, да? А где они лежали? В верхнем отделении? В нижнем?

— В… в… мне кажется, в нижнем…

— А не в среднем?

— Да, вроде в среднем…

— Сколько отделений в несгораемом шкафу?

— Три…

Штудер посмотрел на Гильгена.

Несгораемый шкаф был разделен посредине одной-единственной полкой.

Штудер сам это видел и хорошо знал.

Следовательно…

Гильген смотрел, как побитая собака. Штудер отвел глаза в сторону, и тут его взгляд остановился на открытом стенном шкафу. В самом низу, за ботинками, лежало что-то серое.

Штудер встал, нагнулся. Мешок с песком!

Мешок с песком, напоминавший по форме огромный карман.

— А это? — спросил Штудер. Может, Гильген наконец расскажет все по порядку?

Но Гильген опять замолчал, только провел раз ладонью по лысине — пальцы его заметно дрожали, — потом пожал плечами. Жест этот можно было истолковать по-разному.

— Где вы были в ночь со среды на четверг?

— Здесь, в больнице…

Ответ его сопровождал усталый взмах руки: «Какое это все теперь имеет значение?..»

— Вы спите здесь в комнате один?

Кивок головы.

— Вы разговаривали с Питерленом, пока он курил в комнате отдыха?

Штудер стоял широкоплечий, могучий перед маленьким санитаром.

Гильген со страхом посмотрел на него.

— Не надо меня мучить, вахмистр, — сказал он тихо.

— Тогда мне придется арестовать вас, — сказал Штудер. — И подумайте хорошенько, обвинение, возможно, будет предъявлено не только по поводу кражи, но и по поводу убийства.

Ужас в безмерно удивленных глазах!

— Но директор же убился от несчастного случая!

— Этого еще никто не доказал. Встать!

Штудер подошел к санитару, ощупал его сверху донизу, вытащил из одного кармана кошелек, из другого связку ключей и стал обдумывать, как произвести арест, не привлекая к этому особого внимания. Можно позвонить от швейцара в полицейский участок в Рандлингене. Это, пожалуй, самое лучшее.

— Фартук снять! Куртку надеть! — командовал Штудер. А потом уж как-нибудь все образуется, мелькнуло у него в голове.

Гильген безропотно подошел к шкафу, надел куртку, не опуская рукавов рубашки. Жалкая была куртенка, наверняка ему штопала ее жена, еще до того, как заболела.

В тумбочке у кровати, робко произнес Гильген, у него там фотография жены с обоими ребятишками. Можно ему взять ее?

Штудер кивнул. Тумбочка стояла втиснутая между окном и кроватью. Гильген обошел кровать, достал из ящика тумбочки бумажник, вытащил оттуда фотографию, долго-долго смотрел на нее, потом протянул через кровать вахмистру.

— Посмотрите, Штудер, — сказал он.

Вахмистр взял фотографию в руки, повернулся спиной к окну, чтобы свет падал на изображение. У женщины было худощавое лицо с доброй улыбкой, слева и справа от нее — дети, она держала их за руки. И пока Штудер все еще рассматривал карточку, он вдруг почувствовал: в комнате что-то изменилось. Он оглянулся. Гильген исчез…

Открытое окно! Штудер сдвинул в сторону кровать, высунулся наружу.

Там внизу лежал маленький Гильген, почти в той же позе, что и старый директор, и тоже у железной лестницы. Крови никакой… Только на солнце отливал медью венчик рыжих волос… Двор был пуст. Штудер медленно вышел из комнаты, прошел через стеклянную дверь, спустился по лестнице вниз, вышел во двор. Поднял тело маленького Гильгена — оно было совсем легким — осторожно с земли и пошел тяжелым шагом опять по лестнице, по ступеням, на второй этаж.

Придя в комнату, он положил мертвое тело на красное покрывало и остался перед ним стоять в безмолвии. Штудер ничего не ощущал, кроме тупой ярости.

Вдруг он вздрогнул от неожиданности. В комнате отдыха зазвучал слащавый голос, он пел:

— «Где-то на земном шаре начинается последний путь на небеса — где, как, когда…»

Кто это дурачит его?

Штудер не знал, что швейцар Драйер именно в этот момент включил радиотрансляцию, поскольку было четыре часа и в его обязанности входило обеспечивать больницу музыкой. Он немножко припоздал, поэтому, когда он включил, была уже середина песни. И теперь из громкоговорителя там наверху, на стене в комнате отдыха, неслась, как бы в насмешку, прощальная песнь для маленького Гильгена на его смертном одре.

Но Штудер не понимал, откуда взялась песня. Она совсем лишила его разума. Он вышел в комнату отдыха, оглянулся, взбешенный, в поисках голоса, издевавшегося над ним, и увидел наконец под самым потолком ящик репродуктора. Он чернел на стене в добрых трех метрах от пола и являл собою одну огромную ревущую пасть, затянутую материей. Штудер схватил за спинку стул, поднял его вверх и с силой трахнул по репродуктору, голос успел еще пропеть: «Где-то…» — и захлебнулся потом в треске разлетевшегося на куски деревянного ящика.

Успокоившись, Штудер вернулся назад в комнатку. Он закрыл маленькому Гильгену глаза. Взгляд его упал в выдвинутый ящик тумбочки. Там лежала фотография…

Любительский снимок: доктор Ладунер в белом халате с улыбкой-маской на лице стоял подле своей жены. На фоне главного входа в психиатрическую больницу.

На обороте фотографии надпись:

«Санитару Гильгену на добрую память.

Д-р Ладунер».

Как могло прийти врачу в голову подарить санитару фотографию с надписью? Штудер стоял и изучал фотографию. Наконец он не придумал ничего другого, как пойти и поискать палатного Юцелера. Душа его истомилась и жаждала совета от того, кто не был профаном.

Читайте также


up