Неизвестные сценарии Евгения Замятина. Замятин и символисты
Т.Т. Давыдова и С.И. Пискунова убедительно пишут о мифологизме романа «Мы», о дионисийских/аполлонических персонажах, о диалоге с прозой Андрея Белого и теориями Вячеслав Иванова[1]. Писатель разбирал творчество символистов в своих лекциях, посвятил статьи Блоку и Сологубу[2]. Скрытый диалог с символистами в его произведениях может быть ироническим, приобретать форму пародии, как это свойственно Замятину. Но за ним стоит интерес писателя к мистике и хорошее знание теософских сочинений, как показали Л.М. Геллер и М.Ю. Любимова[3]. Никоим образом не претендуя на сколько-нибудь полное описание символистского змеиного мифа, позволю себе указать некоторые тексты, с которыми перекликаются сочинения Замятина.
Образы женщины, змеи-соблазнительницы, и любовной схватки со змеей появляются постоянно, от стихотворения «Змеи» (1893) Валерия Брюсова (1893: «Пока из кудрей не мелькнет / Змеи раздвоенный язык») до циклов «Снежная маска» (1907) и «Фаина» (1906—1908) Александра Блока:
Своей улыбкою невинной
В тяжелозмейных волосах. («Снежное вино»)[4]
Вползи ко мне змеей ползучей, В глухую полночь оглуши,
Устами томными замучай, Косою черной задуши. («Фаина»)[5]
Эй, берегись! Я вся 一 змея! («Песня Фаины»).[6]
В поэзии Федора Сологуба традиционные мотивы трансформируются в соответствии с его принципом: «познавший великий закон тождества совершенных противоположностей не убоится дракона, и бестрепетно вступит в область вечной Иронии» («Демоны поэтов», 1907).
Сладкий яд 一 это жизнь и смерть:
И будет смерть моя легка
И слаще яда. («Я к ней пришел издалека»)[7]
Вот, жизнь безумная моя,
Сладчайший яд для смерти вольной <...>. («Благословляю сладкий яд», 1906)[8]
Змея 一 жизнь, мысль, сам поэт: «Жизнь моя, змея моя!», «Пресмыкаюсь томительно я, / Как больная и злая змея», «Ты извивалась, как змея, 一 / О, мысль моя» (сб. «Змей», 1907).
В небесах поэта 一 два солнца, благой и злой владыки: «Дракон сожигающий, дикий, / И Гелиос, светом великий»[9]. У золотого огненного змея / дракона 一 солнечные стрелы, тогда как в греческой мифологии это оружие его противника, Аполлона-Феба: он поражает ими змея-Пифона. По Вячеславу Иванову, Пифон 一 одно из воплощений пра-Диониса[10]. Сологуб подчеркивает ницшеанское противопоставление Аполлона и Диониса, включив в сборник «Змей» стихотворение «Благословлять губительные стрелы.» из цикла «Гимны страдающего Диониса». Лирический герой сборника поклоняется «злому и мстительному Дракону» и сражается с ним, причем у обоих главное оружие 一 отравленная стрела:
Яркий змей на небесах <...>
Грудь мне стрелами изранит <...> («Утро ласковое звонко»)[11]
Благословлять губительные стрелы И проклинать живящие лучи <...>. Отравленной стрелы вонзилось жало, 一 Лобзай её пернатые края <.> («Благословлять губительные стрелы»)[12]
Я из тёмного, глубокого колчана
Для тебя стрелу отравленную выну <...>.
Лук тугой стрела покинет с медным звоном. («Злой Дракон, горящий ярко там, в зените»)[13].
Те же мотивы (золотой, пернатый, битва с солнечным богом, жена-змея, жало-копье) появляются в стихотворении Блока «За холмом отзвенели упругие латы.» (1907), переиначивающем сюжет оперы Вагнера «Валькирия»[14]:
И копье потерялось во мгле.
Не сияет и шлем -золотой и пернатый 一 <...>
Солнцебоги, смеясь, напрягут свои луки,
Обольют меня тучами стрел.
Воротясь, ты направишь копье полуночи
Солнцебогу веселому в грудь.
Я увижу в змеиных кудрях твои очи,
Я услышу твой голос: «Забудь».
Надо мною ты в синем своем покрывале,
С исцеляющим жалом 一 змея...
Мы узнаем с тобою, что прежде знавали,
Под неверным мерцаньем копья![15]
В статье «Человек человеку 一 дьявол» (1907) Сологуб заменяет манихейское противостояние добра и зла декларацией их тождества («Познаем, что Бог и Дьявол 一 одно и то же») и пророчит торжество «всеблагого» бунтаря Люцифера, несущего пламя свободы и «свет познанья» и свержение Адонаи (Господа), Бога темного и мстящего.
В сборнике Сологуба «Змеиные очи» (1913) лирический герой не только переходит на сторону злого владыки: «И верен я, отец мой, Дьявол, / Обету, данному в злой час» («Когда я в бурном море плавал.», 1902). Он становится им:
Когда от счастья задрожала Ещё невинная змея, Вложил отравленное жало В лобзанья уст змеиных я. («Судьба была неумолима», 1909)[16]
Я 一 свет земли! Я 一 Люцифер!
Люби Меня! Иди за Мною! («Люцифер человеку», 1906)[17]
Носитель света 一 не Аполлон, а Люцифер.
Эту проблематику четко сформулировал Замятин в конспекте первой из «Лекций по технике художественной прозы»:
<...> на земле 一 символисты не находят разрешения вопросов, разрешения трагедии и ищут его в надземных пространствах. <...> У одних этот Бог со знаком +: Ормузд, Христос; у других со знаком -: Ариман, Люцифер, Дьявол (Сологуб, Волошин)[18].
Замятин не упоминает здесь ни Рудольфа Штейнера, духовного наставника Максимилиана Волошина и Андрея Белого, ни Вячеслава Иванова, на свой лад трактовавшего идеи австрийского антропософа, но речь идет именно об их теориях.
Для Вячеслава Иванова змея 一 символ, имеющий «ознаменователь- ное отношение одновременно к земле и воплощению, полу и смерти, зрению и познанию, соблазну и освящению», «великий космогонический миф». Через него поэт описывает свою веру, философию истории (змея причин и следствий, кусающая свой хвост), свою личную жизнь. Древний змей, Дионис, Люцифер и другие[19] 一 ипостаси одного начала.
Люцифер (Денница) и Ариман, 一 дух возмущения и дух растления, 一 вот два богоборствующие в мире начала <...>.
<...> вся человеческая культура созидается при могущественном и всепроницающем соучастии и содействии Люцифера, что наши творческие, как и наши разрушительные энергии — в значительной части его энергии <...>[20].
В мелопее «Человек» (1915—1919) Люцифер, отпав от Бога, соблазняет Адама в облике Лилит; и человечье тело, имевшее форму креста, принимает форму пентаграммы:
Ты в плоть мою, Денница, вжег
Печать звезды пятиугольной
И страстной плотию облек
Мой райский крест, мой крест безбольный[21].
Любовь змея и змеи олицетворяет мистический союз поэта с женой, Лидией Зиновьевой-Аннибал (Диотимой в стихах Иванова), и с супругой М. Волошина, Маргаритой Сабашниковой.
Как ты, моя змея, <...>
Виясь, ползешь ко мне на грудь —
Из уст в уста передохнуть
Свой яд бесовств и порч <...>
Четою скользких медяниц
Сплелись мы в купине зарниц,
Склубились в кольцах корч. <...>
То змия ярого, змея,
Твои вздымают острия,
Твоя безумит зыбь. («Змея». Диотиме)[22]
Затем что ты, кто облетаешь
Пчелой цветник людских сердец,
Их нашей кровию питаешь,
О демон Жало, Эрос-жрец! («Кратэр». Диотиме)[23]
«Сон Мелампа», концентрированное изложение «змеиного мифа»[24], можно рассматривать как обряд посвящения. Г. Обатнин сравнивает его с символикой мистического брака в алхимии и отсылает к «Химической свадьбе Христиана Розенкрейца» (1616)[25]. Алхимические трактаты постоянно используют символы брака-смерти короля (солнца) и королевы (луны), проглоченного солнца, дракона. Розенкрейцерские мотивы встречаются в произведениях Вячеслава Иванова и других русских символистов. Мистическая традиция, в том числе масонская, уподобляет «великое делание» и долгий, тернистый путь духовной аскезы: ученик преображается, «исцеляя» металл / самого себя[26]. Напомним о «Сказке» из «Разговоров беженцев» Гете (1795), масонском алхимическом сочинении о мистическом браке, смерти и воскрешении, превращениях философского золота мудрости и построении храма. В трактате «Духовный облик Гете и его откровение в “Фаусте” и в “Сказке о змее и лилии”» (1918; 1 вар. 1899, 1902) Рудольф Штейнер излагает свои антропософские идеи с помощью произведений Гете. Теософ напоминает об алхимических увлечениях писателя, которые ввели его в соблазн:
В «Поэзии и правде» Гёте рассказывает, как, поочередно берясь за все науки, он однажды попытался с помощью алхимических опытов узнать у духа «слова и силы», необходимые, чтобы проникнуть в «таинства природы»[27]:
Он истолковывает сказку как процесс инициации. Маргарита Сабашникова, прочтя рукописные пометы Штейнера на сказке Гете, избрала зеленую змею своим тотемом. Сказка стала частью жизнетворческой игры символистов:
Поля этой книжки на всех страницах были исписаны рукой Рудольфа Штейнера, замечаниями, открывающими существо этой маленькой мистерии. Мы с увлечением читали «Сказку» и замечания Штейнера; ее события и персонажи стали в нашем кругу как бы знаками своеобразного шифра, нашим сокровенным языком[28].
Из воспоминаний Замятина[29] мы знаем, что Андрей Белый рассказывал ему про антропософию. Как показала Е.В. Глухова, легенда о Фаусте и ее истолкование Штейнером (статьи, лекции, спектакли в Дорнахе) стали для Белого матрицей, с помощью которой он воспринимал и описывал свою судьбу, Александра Блока, Вячеслава Иванова[30].
Замятин знал «Хронику Акаши» Рудольфа Штейнера[31]. Возможно, он помнил о «Хронике», описывая жизнь за Зеленой стеной в романе «Мы»; он не преминул язвительно уколоть Алексея Толстого за ее использование:
На страницах «Красной нови» 一 Аэлита, несомненно, краснеет за свое знакомство с таким патентованным «мистиком», как Рудольф Штейнер: о семи расах, Атлантиде, растительной энергии 一 Аэлита читала в Штейнеровской «Хронике Акаши»[32].
Он мог читать статью Штейнера «Фауст Гете как изображение его эзотерического мировоззрения» (1902), переведенную А.Р. Минцловой и опубликованную в журнале «Вопросы теософии» (1907)[33], но доказательств этому нет. Более вероятно, что он читал Вячеслава Иванова, который писал о люциферическом начале, вселяющемся в душу алхимика Фауста[34].
Тема Фауста и Мефистофеля 一 одна из центральных в романе «Мы». Т.Т. Давыдова убедительно пишет, что Замятин «переработал в “Мы” “фаустовские” мотивы в духе противопоставления энтропийного (аполлонического) и энергийного (дионисийского) начал и создал в плане ценностном произведение во многом “антифаустовское”», но что он сам в 1929 г. в письме в «Литературную газету» оценивал свои бунтарские идеи как «фаустовские»[35]. Детище Д-503, ракета Интеграл, на испытаниях которой гибнут невинные люди (как в трагедии «Фауст»), напоминает огненного змея. В сочинениях Замятина алхимия упоминается крайне редко и только иронически[36], в романе «Мы» о ней не говорится вовсе. Однако более 35 раз упоминается золото[37], в том числе «жидкое золото», которое в алхимии означает философский камень (Замятин сравнивает с ним поэму, описывающую стальных людей). Из золота сделаны номерные бляхи, с золотом сравнивается стекло, из которого построено идеальное государство: дома, стена, космическая ракета, даже «идеи, навеки изваянные из золота или драгоценного нашего стекла»[38]. Однажды оно возникает и у бунтарей за стеной: «Какая-то золотоволосая и вся атласно-золотая, пахнущая травами женщина»[39], напоминающая Зеницу-деву. Золото становится частью замятинского «змеиного» мифа, но остается на периферии сюжета. В публикуемых сценариях оно упоминается только во «Владыке Азии» (Тимур «гнет в трубку золотые тарелки», требует золото у китайского императора).
Подведем итоги. Сценарные заявки, написанные Замятиным в последние годы жизни, интересны с разных точек зрения. Во-первых, сценарий «Бич Божий», содержащий эпизоды, отсутствующие в трагедии «Атилла», позволяет отчасти восстановить сюжетную схему неоконченного одноименного романа Замятина. Во-вторых, сценарии построены на постоянных лейтмотивах (поцелуй / отрава, страсть / власть, любить / убить) и могут рассматриваться как единый текст. В центре событий находится сильная женщина, покоряющая слабых мужчин и вступающая в противоборство с властителем. В контексте других произведений Замятина, в первую очередь романа «Мы», этот сюжет обретает форму «змеиного мифа»: Ева / змей-искуситель соблазняет Адама и понуждает взбунтоваться — покинуть рай / изменить мир. Она несет смерть, дабы родилась новая жизнь. Но в мифологии Замятина сюжет раздваивается и удваивается. Мотив брачного союза с женщиной-змеей, соблазнительницей и помощницей, соединяется с мотивом змееборства. Эта двойственность (змея — Змей) подчеркивается переодеванием женщин в мужскую одежду, а мужчин — в женскую, подчеркиванием женской силы и мужской слабости. А в сценарии «Иван Грозный» она усиливается раздвоением брата и сестры (Василий — Василиса[40], противник — возлюбленная) и, главное, символикой их имени. Василий («базилевс») значит «государь, царь», это имя отца Ивана Грозного, но оно также отсылает к василиску 一 Змею, убивающему взглядом. Поэтому центральный лейтмотив Замятина 一 любовь-поединок.
Как в слове о Зенице-Деве, сильные герои Замятина 一 восточные властители, жестокие завоеватели и поработители, похитители женщин (Атилла, Тимур, Иван Грозный) 一 приобретают черты Змея. Тимур превращается в мудрого и свирепого Змея в борьбе с Улек; Иван делается Грозным, делит надвое страну (земщина 一 опричнина) после смерти жены и поцелуев Василисы. Змей унижает, нравственно уничтожает «земных» мужчин-соперников (Вигила, Алтан), мучает и убивает более слабого «змея» Василия.
Женщины-змеи (Ильдегонда, Улек, Василиса) соперничают с «земными» женами (Керка, принцесса Хуа-Лу, царица), хотят их гибели (змея кусает не принцессу Хуа-Лу, а Тимура, царица умирает от яда, предназначенного Ивану Грозному). Они убивают властелина кинжалом (Ильдегонда) или взглядом (Василиса), подносят отраву брату-двойнику (Василиса), погибают сами, высасывая змеиный яд (Улек).
Принцесса Ванина, в отличие от героини Стендаля, обманывает и побеждает всех, обе враждующие силы, власть и революционеров, унижает-уничтожает Савелли и завоевывает Пиетро.
Однако необходимо учитывать, что в замятинской диалектике полюса оппозиций (Запад / Восток, энтропия / энергия, мужское / женское и т.д.) постоянно меняются на противоположные. Тем паче что писателю свойственно излагать свои заветные идеи (литературные, политические, историософские) в шутливой, пародийной форме. Замятин вступает в активный диалог, отчасти иронический, с символистскими мифами и теософскими идеями. За любовными и историческими конфликтами сценариев стоят философские концепции писателя, злободневные политические аллюзии и, возможно, мистические мотивы.
[1] Давыдова Т.Т. Фаустовская коллизия в романе Евгения Замятина «Мы».; Пискунова С.И. «Мы» Е. Замятина: Мефистофель и Андрогин // Е.И. Замятин: Pro еt contra. С. 519—534.
[2] «О кончине Блока» (1921), «Речь на вечере памяти А.А. Блока» (1926), «Белая любовь» (1925).
[3] Геллер Л. Утопия в зеркале гематрии, или Эзотерический модернизм Е. Замятина // Е.И. Замятин: Pro еt contra. С. 265—290; Любимова М.Ю. «Разговоры с дьяволом» и «Tertium Organum» П.Д. Успенского (Заметки об источниках романа «Мы» Е. Замятина) // Там же. С. 437—451.
[4] Блок А.А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. Т. 2. М., 1997. С. 143.
[5] Там же. С.177.
[6] Там же. С. 196.
[7] Сологуб Ф. Полное собрание стихотворений и поэм: В 3 т. Т. 2, кн. 2. СПб., 2014. С. 228.
[8] Там же. С. 259.
[9] Там же. С. 212.
[10] «И самое сближение с Аполлоном 一 того, кто выступает пророком Дионисовым, свидетельствует, что Меламп, по корням своим, прадионисийский демон-вещун, подобный Пифону» (Иванов Вяч.И. Дионис и прадионисийство. СПб., 1994. С. 28).
[11] Сологуб Ф. Полное собрание стихотворений и поэм. Т. 2, кн. 1. С. 212.
[12] Сологуб Ф. Полное собрание стихотворений и поэм. Т. 2, кн. 2. С. 109.
[13] Там же. С. 219.
[14] Криницын А.Б. Тема рыцарства в лирике А. Блока в ее связи с творчеством Р. Вагнера.
[15] Блок А.А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 2. С. 178.
[16] Сологуб Ф. Полное собрание стихотворений и поэм. Т. 2, кн. 2. С. 346.
[17] Там же. С. 288.
[18] «Очерк новейшей русской литературы» (1918) // Замятин Е.И. Собр. соч. Т. 5. С. 300-301.
[19] Эдип, потомок дракона Кадма.
[20] «Две стихии в современном символизме» (1908) // Иванов Вяч.И. Собрание сочинений. Брюссель, 1979. Т. 2. С. 537.
[21] Иванов Вяч.И. Собрание сочинений. Т. 3. С. 205.
[22] Иванов Вяч.И. Собрание сочинений. Т. 2. С. 363.
[23] Там же. С. 381.
[24] Петров В.В. «Разнотекущие потоки» в Сне Мелампа Вячеслава Иванова: интертекстуальный анализ // Dialettica tra contingenza storica e valore universale in Vjaceslav Ivanov. X convegno internazionale. A cura di Maria Pliukhanova e Andrei Shishkin. Salerno: Edizioni culturali internazionali, 2017. P. 23—54. (Europa Orientalis; 29); Петров В.В. Телеология, четвертое измерение и обратный ход времени в работах Андрея Белого, Вяч. Иванова и М. Волошина // Вячеслав Иванов. Исследования и материалы. ІІІ. М., 2018. С. 13-65.
[25] Обатнин Г. Иванов-мистик. Оккультные мотивы в поэзии и прозе Вячеслава Иванова (1907-1919). М., 2000. С. 26.
[26] Jung C.G. Psychologie et l'alchimie. Paris, 1970; Butor M. Alchimie et son langage // Butor M. Repertoire I, Paris, 1960. P.12—19; Flamand E.-Ch. Erotique de l'alchimie. Paris, 1989.
[27] Штейнер Р. Духовный склад Гёте сквозь призму сказки о зеленой змее и белой Лилии / Пер. А. Ярина.
[28] Сабашникова М.В. Зеленая змея. История одной жизни. М., 1993.
[29] «Андрей Белый» (1934).
[30] Глухова Е.В. Фауст в автобиографической мифологии Андрея Белого // Андрей Белый: автобиографизм и биографические практики. СПб., 2015. С. 230-250.
[31] Штейнер Р. «Акаша хроника». История происхождения мира и человека / Пер. А.В. Борнио. М., 1912.
[32] «Новая русская проза» (1923) // Замятин Е.И. Собр. соч. Т. 3. С. 136.
[33] Глухова Е.В. Фауст в автобиографической мифологии Андрея Белого. С. 236, 248.
[34] «Люциферическая энергия толкает человека, как Фауста, по слову Гете, “к бытию высочайшему стремиться неустанно”» (Иванов Вяч.И. Пролегомены о демонах // Собрание сочинений. Т. 3. С. 249).
[35] Давыдова Т.Т. «Мы» Е. Замятина 一 роман-антиутопия // Е.И. Замятин: Pro еt contra. С. 384.
[36] Повесть «Колумб» (1918), рецензия на роман Ольги Форш о Радищеве «Якобинский заквас» в статье “Lettres russes II” (1935): Замятин Е.И. Собр. соч. Т. 1. С. 369; Т. 4. С. 365.
[37] Как показал Карл Проффер, в романе доминируют золотой и желтый цвет, связанные с подсознательными импульсами, огнем, безумием, страстью (Proffer C. Patterns of imagery in Zamjatin's We // Slavic and East Journal. 7 (Fall 1963). P. 269—278).
[38] Замятин Е.И. Собр. соч. Т. 2. С. 288.
[39] Там же. С. 316.
[40] Напомним, что сценарий Замятина «На дне» (1935) по пьесе Горького построен на противоборстве любовников Васьки Пепла и Василисы.
