Олег Лекманов. (Не)понят(н)ый Введенский. Разбор стихотворения «Ответ богов»

Олег Лекманов

(Не)понят(н)ый Введенский

(разбор стихотворения «Ответ богов»)[1]

В начале 1930-х годов Александр Введенский говорил о своем творчестве так: «Я посягнул на понятия, на исходные обобщения, что до меня никто не делал. Этим я провел как бы поэтическую критику разума – более основательную, чем та, отвлеченная. Я усумнился, что, например, дом, дача и башня связываются и объединяются понятием “здание”. Может быть, плечо надо связывать с четыре. Я делал это на практике, в поэзии, и тем доказывал. И я убедился в ложности прежних связей, но не могу сказать, какие должны быть новые. Я даже не знаю, должна ли быть одна система связей или их много. И у меня основное ощущение бессвязности мира и раздробленности времени. А так как это противоречит разуму, то, значит, разум не понимает мира»[2].

Филолог как служитель науки понимания не может не усмотреть в этих словах поэта-обэриута профессионального вызова для себя.

Как прикажете трактовать художественный текст, где «плечо» связывается с «четыре», и где прежние связи разрушены, а новые лишь интуитивно нащупываются?

Нижеследующий разбор стихотворения Введенского «Ответ богов» 1929 года представляет собой попытку ответить на вызов поэта.

<1> Жили были в Ангаре
<2> три девицы на горе
<3> звали первую светло
<4> а вторую помело
<5> третьей прозвище Татьяна
<6> так как дочка капитана
<7> жили были а потом
<8> я из них построил дом
<9> говорит одна девица
<10> я хочу дахин дахин
<11> сестры начали давиться
<12> шили сестры балдахин
<13> вдруг раздался смех оттуда
<14> гибко вышел белый гусь
<15> говорит ему Гертруда
<16> я тебя остерегусь
<17> ты меня не тронь не рань
<18> я сложнейшая герань
<19> но ответило светло
<20> здесь красиво и тепло
<21> но сказало помело
<22> сколько снегу намело
<23> будем девы песни петь
<24> и от этого глупеть
<25> девы охают поют
<26> из фонтана речки бьют
<27> в это время из камина
<28> появляется домина
<29> а в домине жил жених
<30> видит лучшую из них
<31> видит он и говорит
<32> я рыдать могу навзрыд
<33> я в слезах сижу по пояс
<34> огорчаясь беспокоясь
<35> где рука и где рога
<36> я желаю пирога
<37> говорит одна девица
<38> пирога мы вам дадим
Он
<39> я желаю удавиться
Она
<40> лучше сядем посидим
<41> посмотрите вот орел
<42> брел и цвел и приобрел
<43> он семейник и гурман
<44> между ними был роман
Он
<45> мужем я желаю стать
<46> чистоту хочу достать
<47> а достану чистоту
<48> поднимусь на высоту
<49> верст на тридцать в небо вверх
<50> не взирая на четверг
<51> подошла к нему Татьяна
<52> так как дочка капитана
<53> и сказала вот и я
<54> черепаха и статья
Он
<55> не желаю черепахи
<56> и не вижу я статьи
<57> стали девкины рубахи
<58> опу поды* в забытьи
<59> гусь до этого молчал
<60> только черепом качал
<61> тут увидел он – пора
<62> тронул клювом до пера
<63> добрым басом произнес
<64> у меня не клюв а нос
<65> слушал я как кипяток
<66> слов мучительный поток
<67> колоссальный этот спор
<68> стало тяжко как топор
<69> я дрожу и вижу мир
<70> оказался лишь кумир
<71> мира нет и нет овец
<72> я не жив и не пловец
Мы (говорим)
<73> слышим голос мрачной птицы
<74> слышим веские слова
<75> Боги Боги удалиться
<76> захотела голова
<77> как нам быть без булавы
<78> как нам быть без головы
Боги
<79> звезды смотрят свысока
<80> на большого рысака
<81> мысли звезд ясны просты
<82> вот тарелка чистоты
<83> то ли будет впереди
<84> выньте душу из груди
<85> прибежал конец для чувства
<86> начинается искусство
Жених
<87> странно Боги как же так
<88> где рука а где рога
<89> ведь на мне надет пиджак
<90> я желаю пирога
<91> вот красавица Татьяна
<92> так как дочка капитана
<93> я желаю с Таней быть
<94> с ней минуты проводить
Боги
<95> нет минут
Мы (говорим)
<96> вы не будьте Боги строги
<97> не хотим сидеть в остроге
<98> мы желаем пить коньяк
<99> он для нас большой маньяк
Ровесник
<100> еду еду на коне
<101> страшно страшно страшно мне
<102> я везу с собой окно
<103> но в окне моем темно
<104> я несу большую пасть
<105> мне она не даст упасть
<106> все же грустно стало мне
<107> на таинственном коне
<108> очертания стоят
<109> а на них бегущий яд
<110> твердый стриженый лишай
<111> ну предметы не плошай
<112> соберитесь в темном зале
<113> как святые предсказали
<114> но ответило светло
<115> где крапивное село
<116> и сказало помело
<117> то село на нет свело
<118> все боятся подойти
<119> блещет море на пути
<120> муха ветхая летит
<121> и крылами молотит
<122> начинается закат
<123> беден среден и богат
<124> птица гусь в зеленой шляпе
<125> ищет веточек на лапе
<126> ни кровинки на кольце
<127> ни соринки на лице
<128> оживает и поет
<129> нашатырь туманный пьет [3].

Поскольку в прояснении явно нуждается не только общий смысл этого стихотворения, но и едва ли не каждая его строка, попробуем не слишком торопясь пересказать «Ответ богов», честно отмечая те его фрагменты, которые останутся для нас непонятными, несмотря на предпринятые комментаторские и интерпретаторские усилия.

Уже в первых шести строках стихотворения привычная система логических соответствий разрушается, и на ее руинах начинают выстраиваться новые связи. Традиционный сказочный зачин («жили-были») во 2-й строке дополняется прозрачной отсылкой к пушкинской «Сказке о царе Салтане» («три девицы»)[4], а в 5-й – 6-й строках – к еще двум произведениям Пушкина, объединенным темой предполагаемого или свершившегося сватовства, но отнюдь не сказочным – к роману в стихах «Евгений Онегин» («третьей прозвище Татьяна» – ср.: «Итак, она звалась Татьяна») и к повести «Капитанская дочка» («так как дочка капитана»). При этом образуется как минимум две системы пространственных связей: в традиционной сказке сестры могут жить либо на дне реки[5], либо на вершине горы, но у Введенского они существуют одновременно – и там, и там, и на вершине, и во впадине.

Отчасти сходным образом обстоит дело с именами сестер. Сначала сообщается: «звали первую светло», и читатель может вообразить, что перед ним строка с enjambement, а следующая, собственно, и откроется именем сестры (что-то вроде: «звали первую светло // Ольгой…»). Но потом мы узнаем, что сказочное имя второй сестры – «помело»[6], и это заставляет нас вернуться к имени первой и понять, что ее так и звали – «светло». Не будет ли слишком смелым предположение, что «светло» – это «Светлана», заглавная героиня еще одного полусказочного произведения с участием жениха – одноименной баллады Жуковского? Так или иначе, но теперь читатель ожидает, что и третью сестру будут звать подобно двум первым («звали первую светло // а вторую помело // имя третьей припекло», например), однако и эти ожидания оказываются обманутыми: у третьей сестры имя вполне обычное, только вот характеризуется оно почему-то как «прозвище».

Следующие две строки (7-я – 8-я), в которых внезапно появляется автор, мы интерпретировать не беремся. Думаем, что они призваны передать «ощущение бессвязности мира» и построены по логике «плечо» – «четыре». Возможно, для Введенского это ощущение как-то ассоциировалось с существительным «дом», которое употребляется и в 8-й строке «Ответа богов» («Я из них построил дом») и в приведенном нами выше рассуждении поэта, иллюстрирующем абсурдность устройства мироздания («Я усумнился, что, например, дом, дача и башня связываются и объединяются понятием “здание”»).

А вот следующие (9-я – 12-я) строки разбираемого стихотворения вполне поддаются объяснению. Сначала читатель легко распознает прямую цитату из «Сказки о царе Салтане» («говорит одна девица»), а встык с ней и отчасти по контрасту – не менее хрестоматийную отсылку к гётевской «Песенке Миньоны»[7]. Далее же рассказывается, как две (?) девицы «давятся» от смеха (?)[8] над витающей в облаках третьей сестрой (распространенный сказочный и романтический мотив) и шьют балдахин для свадебного ложа (?) (ср. в «Сказке о царе Салтане» монолог одной из приземленных девиц: «“Кабы я была царица, – // Говорит ее сестрица, – // То на весь бы мир одна // Наткала я полотна”»).

В 13-й – 14-й строках смех девиц поддерживает «белый гусь» – герой множества народных и литературных сказок. Этот «белый гусь» выходит из романтического «оттуда» (напомним о мечтательном призыве одной из девиц: «дахин дахин» – «туда туда») и воспринимается пока как потенциальный жених сестер. В 15-й – 18-й строках возвышенная Татьяна рассказывает о сложном устройстве своего внутреннего мира, уподобляя себя цветку[9], и просит гуся-жениха пощадить ее девственность («ты меня не тронь не рань»). Две другие сестры, вновь противопоставляемые Татьяне (с помощью союза «но») пытаются, как и положено в сказке, завоевать расположение жениха. Сначала «светло» указывает гусю на уют сестринского жилища (строки 19-я – 20-я), затем (в строках 21-й – 22-й) «помело» как бы призывает его взглянуть за окно и вспомнить о праздничной атмосфере святочных гаданий («сколько снегу намело»), «ссылаясь», тем самым, на соответствующие фрагменты «Светланы» и «Евгения Онегина». А потом «сестры» (подобно девушкам из всё того же «Онегина») запевают (строки 23-я – 25-я).

Дальше (в 26-й строке) автор словно бы вспоминает, что сестры живут в реке, но при этом, в соответствии с общим заданием стихотворения (разрушение устойчивых логических связей) «река» и «фонтан» меняются у него местами: не из речки бьют фонтаны (сказочных китов?), а – «из фонтана речки бьют». В 27-й – 29-й строках абсурд нарастает: «из камина» «появляется домина» (почему не напрашивающийся «детина»?), и уже в этой «домине» живет «жених» (почти по принципу сказочной кащеевой смерти, хранящейся в яйце, хранимом в ларце). Вновь напомним, что в том высказывании Введенского, которым открывается наша заметка, синонимический ряд, начинающийся словом «дом», иллюстрирует абсурдность традиционных логических представлений.

Впрочем, существительное «домина» (из 28-й строки), возможно, намекает на сходное по звучанию «домовина» (гроб). Тогда жених оборачивается «мертвецом», превращаясь в героя еще одной баллады Жуковского, «Людмила»[10], а это ведет к тому, что новые смысловые обертоны ложатся на имена двух сестер – «светло» (светлое начало в женщине) и «помело» (ведьмовское начало в женщине).

В 30-й – 34-й строках жених видит лучшую из сестер (как вскоре выяснится – Татьяну) и разыгрывает перед ней сверхчувствительного, склонного к меланхолии, романтического персонажа (Вертера?) («я рыдать могу навзрыд // я в слезах сижу по пояс // огорчаясь беспокоясь»). В 35-й строке он вспоминает про атрибуты жениховства («где рука» – ср. формулу «предлагаю руку и сердце») и брака («…и где рога» – ср., например, дважды в «Евгении Онегине»: «И рогоносец величавый…», «В деревне, счастлив и рогат…»)[11]. А в 36-й строке жених неожиданно раскрывается перед сестрами как филистерская натура («я желаю пирога»).

В ответ одна из девиц (скорее всего, не Татьяна, а та сестра, что в «Сказке о царе Салтане» хотела «приготовить» пир на весь мир) обещает удовлетворить материальные притязания жениха (строки 37-я – 38-я). Жених спохватывается и пытается вести себя подобно романтическому самоубийце («я желаю удавиться» – 39-я строка), ведь ему-то нравится Татьяна, а приземленная сестра стремится вернуть жениха на землю, даже воплощенную эмблему романтизма – горного орла – представляя «гурманом» и образцовым семьянином (строки 40-я – 44-я).

Далее жених примеряет на себя роль этого мужа-орла, который поднимется в небеса (блаженства?) после дождичка в четверг (?) (строки 45-я – 50-я). К нему подходит Татьяна, и тут логика повествования вновь нарушается, так как девушка внезапно аттестует себя как «черепаху и статью» (строки 51-я – 54-я). На этот очередной логический сбой здравомыслящий жених и реагирует, резонно замечая: «не желаю черепахи // и не вижу я статьи» (строки 55-я – 56-я). Дальше следует микрофрагмент, рассказывающий о волнении Татьяны и включающий в себя важное для нас слово «забытье» (строки 57-я – 58-я).

После этих строк сюжет сватовства внезапно сворачивается, и на авансцену стихотворения выдвигается гусь, причем он теперь предстает не сказочным персонажем, а пришлецом из страшного сна пушкинской Татьяны: «гусь до этого молчал // только черепом качал» (строки 59-я – 60-я) – ср. в «Евгении Онегине»: «Вот череп на гусиной шее»[12].

Роль этого подтекста в «Ответе богов» очень велика. Ведь всё, что происходит в стихотворении Введенского дальше, до двух финальных строк, может, следовательно, восприниматься как «забытье», сон растревоженной встречей с женихом Татьяны, и, соответственно, подчиняться причудливой логике сна, которая подменяет у поэта привычные логические связи, обнаружившие свою зыбкость и ненадежность. Как мы отмечали выше, дело также может происходить в царстве мертвых.

Гусь, до 59-й строки стихотворения казавшийся читателю потенциальным женихом девушек, в разбираемом фрагменте произносит свой монолог «добрым басом» (строка 63-я), то есть превращается, скорее, в их отца. Кто совмещает в себе ипостаси жениха, отца, да еще и жертвы (символом которой традиционно считается белая птица)? Ответ очевиден – бог, и именно эта роль отводится гусю в строках 59-й – 78-й. Сначала он перестает быть птицей и становится существом с человеческими чертами лица (строки 62-я – 64-я), затем перефразирует пушкинского «Пророка»: «слушал я как кипяток // слов мучительных поток» (строки 65-я – 67-я) – ср. в «Пророке»: «Глаголом жги сердца людей»; а дальше, совсем по-птичьи предсказывая свою гибель («стало тяжко как топор» – строка 68-я), гусь сетует на то, что бога на земле подменил кумир (строки 69-я – 70-я), люди перестали быть божьим стадом (строка 71-я), а это значит, что ему – богу – пришла пора умереть.

Тут в стихотворении появляются загадочные «мы» (по-видимому, все люди, включая сестер, жениха и автора из 8-й строки), противопоставленные богу-гусю. Они «добрые» слова гуся воспринимают как «мрачные» (строки 73-я – 74-я) и сокрушаются о том, что бог хочет их оставить (строки 75-я – 78-я).

Подчиняясь ассоциативной логике сновидения, бог-гусь далее «склеивается» с восклицанием «Боги Боги» (из 75-й строки) и превращается в «богов», которые обращаются к людям с монологом (строки 79-я – 86-я). В этом монологе сперва описывается точка зрения на землю с неба (строки 79-я – 80-я): звезды (глаза богов?) взирают на «большого рысака» (тем самым предсказывая появление всадника в 100-й строке стихотворения). Затем мотивы девственности и свадебного пира объединяются в образе «тарелки чистоты» (строка 82-я). Дальше в текст стихотворения инкрустируется еще одна реминисценция из пушкинского «Пророка»: «то ли будет впереди / выньте душу из груди» (строки 83-я – 84-я) – ср. в «Пророке»: «И он мне грудь рассек мечом, / И сердце трепетное вынул». А потом следуют знаменитые строки, которые, вероятно, правомерно будет спроецировать на финал «Евгения Онегина» (где неожиданно обрывается рассказ о любви, и заглавный герой превращается из живого человека в литературный персонаж): «прибежал конец для чувства // начинается искусство» (строки 85-я – 86-я).

В следующих (87-й – 94-й строках) «Ответа богов» в ход событий вмешивается жених, пытающийся вернуть сюжет стихотворения в приятное и удобное для себя русло сватовства: ведь он уже нарядился в свадебный «пиджак» (строка 89-я), ему уже был обещан свадебный «пирог» (строка 90-я), а, главное, он уже совершил свой жениховский выбор (строки 91-я – 92-я) и теперь желает насладиться законным супружеским счастьем (строки 93-я – 94-я).

Но тут сюжет делает новый кульбит, и боги объявляют уже не конец сватовства во имя торжества искусства, а конец света, они прекращают течение времени: «нет минут» (строка 95-я). В ответ «мы» умоляют богов не быть такими жестокими, не превращать мир в темницу и не лишать людей земных радостей (строки 96-я – 99-я).

Финальный смысловой блок стихотворения «Ответ богов» ознаменован появлением еще одного загадочного персонажа («ровесника»), произносящего таинственный монолог, сидя на коне (строки 100-ая – 113-ая). Кто он, этот «ровесник»? Само «время», как в пушкинской «Телеге жизни», послужившей главным подтекстом для позднейшей «Элегии» Введенского?

Катит по-прежнему телега;

Под вечер мы привыкли к ней

И, дремля, едем до ночлега –

А время гонит лошадей.

(«Телега жизни»)[13]

Или, может быть, еще один пушкинский персонаж, часто поминаемый в стихах Введенского – «медный всадник» (ср. с появлением «кумира» в 70-й строке «Ответа богов»), везущий с собой на коне пресловутое «окно в Европу» (строка 102-я) и опирающийся задними копытами лошади на змеиную «пасть» (строка 104-я), которая не дает памятнику «упасть» с пьедестала (строка 105-я)? Этого мы не знаем.

Зато хотим отметить, что в финал своего стихотворения Введенский вставил реминисценции из тех же поэтов, к которым он отсылал в зачине «Ответа богов». Общая ситуация путешествия всадника по зловещему лесу с его «ядовитыми» очертаниями, по-видимому, восходит к «Лесному царю» Гёте в переводе Жуковского, строки же: «очертания стоят / а на них бегущий яд» (108 – 109) отчетливо перекликаются с соответствующими фрагментами хрестоматийного пушкинского «Анчара».

В строках 111-й – 113-й ровесник обращается к «предметам» (страсти? или просто к предметам, ведь одна из сестер – «помело») с предложением вернуться в начало стихотворения – к исходной ситуации сватовства, однако это, судя по ответу двух сестер, оказывается невозможным (строки 114-я – 118-я)[14]. Третья сестра, Татьяна, не отвечает ровеснику, может быть, потому, что именно она видит сон и, как это иногда бывает во сне, является зрительницей, но не участницей событий.

Затем в тексте возникает еще одна, последняя реминисценция из «Сказки о царе Салтане: «блещет море на пути / муха ветхая летит / и крылами молотит» (строки 119-я – 121-я). Далее (как было в «Телеге жизни» и будет в «Элегии»): «начинается закат» жизни на земле (?) или «забытья»-сновидения (?) (строка 122-я), к которому прикладывается традиционная характеристика трех разных сказочных братьев: «беден среден и богат» (строка 123-я) – ср. со сходным приемом в рассказе о местожительстве сестер в зачине стихотворения.

В 124-й строке вновь и тоже в последний раз появляется «птица гусь» в человеческой «зеленой шляпе», потом «кольцо» и «лицо» зачем-то меняются местами (надо бы: «ни кровинки на лице / ни соринки на кольце» или «крыльце»? – строки 126-я – 127-я), а в двух финальных строках стихотворения (128-й – 129-й), по-видимому, изображается пробуждение от глубокого сна или от глубокого обморока, возможно, по сюжетной модели «Светланы» Жуковского: «оживает и поет / нашатырь туманный пьет».

Подведем общие итоги: в основу разобранного стихотворения положен традиционный и даже базовый для мировой культуры сюжет сватовства, в нескольких местах размыкаемый логическими зияниями, заполняемыми почти бессмысленным, как бы медиумическим бормотанием и перетекающий в провозглашение приоритета искусства над жизнью, а завершающийся объявлением конца света. Составной частью этого бормотания являются и инкрустированные в текст цитаты, большинство из которых входит в гимназический канон и, следовательно, припоминается почти автоматически. Цель, которая при этом преследовалась Введенским, как кажется, состояла не только в отражении «бессвязности мира и раздробленности времени», но и в интуитивном нащупывании новых и подлинных (противопоставленных устаревшим и ложным) связей между одушевленными и неодушевленными предметами, а также явлениями окружающего мира.

Тема же «Ответа богов», на наш взгляд, может быть сформулирована при помощи известной поговорки (лишь самую малость подправленной): люди предполагают, а боги располагают.

[1] Благодарю всех, кто принимал участие в обсуждении серии докладов, сделанных в процессе работы над этим разбором, особенно же Б.М. Гаспарова, Л.Н. Киселёву, М.Ю. Лотмана, В. А. Мильчину, А.С. Немзера и К.М. Поливанова. Также приношу глубокую благодарность Г.А. Левинтону, познакомившему меня со своей замечательной и ждущей публикации статьей об «Ответе богов».

[2] Разговоры // Липавский Л. Исследование ужаса. М., 2005. С. 323.

* опускаться подыматься (примеч. А. Введенского).

[3] Введенский А. Всё / Сост., подг. текста, вступ. ст. и примеч. А. Герасимовой. М., 2010. С. 76–78.

[4] Отметим еще совпадение стихотворного размера (четырехстопный хорей) «Ответа богов» и сказки Пушкина.

[5] Была ли известна Введенскому бурятская сказка о бусах Ангары, в основе которой тоже лежит сюжет сватовства?

[6] Отметим очевидное звуковое сходство этого «имени» с именем «Памела», совершенно не настаивая, что оно учитывалось и Введенским.

[7] Интересно, кстати, было бы попытаться предположить, какая из сестер восклицает: «дахин, дахин»? Романтически настроенная Татьяна или же «светло» - Светлана из баллады переводчика Гёте – Жуковского?

[8] Нелишне будет отметить, что от смеха над женихом Передоновым давятся три сестры из «Мелкого беса» Федора Сологуба.

[9] Ср. с автохарактеристикой Введенского (из стихотворения «Мне жалко, что я не зверь…»): «Еще у меня есть претензия, / что я не ковер, не гортензия». Ср. также реплику козы из пьесы Маршака «Кошкин дом» (написанной тем же размером с тем же типом рифмовки, что и «Ответ богов»): «Слушай, дурень, перестань / Есть хозяйскую герань». Отмечено в неопубликованной работе Г. А. Левинтона. Мы не знаем, почему в комментируемом фрагменте Введенский называет Татьяну Гертрудой. Ср. с соображениями М. Б. Мейлаха, и это имя, и само заглавие разбираемого стихотворения возводящего к Вагнеру (Мейлах М. Б. Примечания // Введенский А. Полное собрание произведений: В 2-х томах / Вступ. статья и примеч. М. Мейлаха, сост. и подг. текста М. Мейлаха и В. Эрля. Т. 1. М., 1993. С. 229).

[10] См. также абсурдистское стихотворение Жуковского «Платок графини Самойловой». По тонкому замечанию Веры Аркадьевны Мильчиной, и это стихотворение и «Ответ богов» содержат «некоторый вызов потенциальному читателю: я напишу с самыми предсказуемыми, но нелогичными рифмами – а ты попробуй-ка установить связи. Стихотворения строятся по логике мысли – галиматьи».

[11] Но, возможно (если жених мертвый), рога есть дьявольский атрибут.

[12] Ср. в интересной работе: Лукин Е. Свадьба рыси. Мифология абсурда в творчестве Александра Введенского // Новый берег. 2007. №18.

[13] Ср. в «Элегии» Введенского: «возница хилый и сварливый, / в последний час зари сонливой / гони, гони возок ленивый / лети без промедленья». Подробнее см.: Лекманов О. Пушкинский канон в «Элегии» Александра Введенского // Статьи на случай: сборник к 50-летию Р. Г. Лейбова = https://md-eksperiment.org/post/20151104-lekmanov-o-pushkinskij-kanon-v-elegii-aleksandra-vvedenskogo

[14] Отметим очевидное сходство 114-й – 117-й строк «Ответа богов» с соответствующими фрагментами сказки Корнея Чуковского «Федорино горе»: «Но ответило корыто: / “На Федору я сердито!” / И сказала кочерга: / “Я Федоре не слуга!”» Означает ли наличие в «Ответе богов» перекличек со сказками Маршака и Чуковского, что Введенский в ряде случаев пытался «взрослую» логику подменить «детской»? Ср. со сходными приемами в «Победе над солнцем» Алексея Крученых.

Биография

Произведения

• Всё
• Полное собрание произведений. В 2 томах

Критика

• Лекманов О. Пушкинский канон в «Элегии» Александра Введенского
• Олег Лекманов. (Не)понят(н)ый Введенский. Разбор стихотворения «Ответ богов»
• Яков Друскин. Чинари.