Ричард Натаниэль Райт. Долгий сон
(Отрывок)
Часть первая
ДНЕВНЫЕ ВИДЕНИЯ И НОЧНЫЕ…
Времен приливы катит сон,
И высохшее дно могил
Усопших морю вечности дарует.
А сон все перекатывает волны
Над теми, кто стал кормом для теней,
Над теми, кто в цветах поднялся к солнцу.
Дилан Томас
I
Мать плотней подоткнула ему одеяло под плечи, и сразу нахлынуло отчаяние, исторгнув у него вопль несогласия:
— Свет оставь!
— Свет я гашу, — отвергла она его мольбу, аккуратно складывая на стуле детские одежки. — Нельзя спать при свете. — Она смягчилась и, наклонясь, коснулась губами его щеки. — Ну-ка, спать.
— Тогда дверь оставь открытой, — взмолился он.
— И дверь закрываю. — Она говорила твердо, хоть и ласково.
Щелкнул выключатель, и, слыша, как застучали по полу материнские каблуки, он зажмурил полные слез глаза.
— Мам! — бросил он ей вдогонку последний отчаянный призыв; шаги смолкли.
— Что еще, Рекс?
— Папа когда придет?
— Когда придет, тогда придет. Я тебя разбужу.
— Как папа удит в темноте, ведь не видно?
— У папы фонарик, и луна вон светит.
— А рыба, она умеет видеть в темноте?
— Умеет, даже очень.
— Папа как ловит рыбу?
— Нацепит на крючок червя, крючок забросит в речку, рыба клюнет, он ее и вытащит…
— А когда он придет с рыбой, ты ее будешь готовить?
— Ага. — Она вздохнула. — Спи, Рекс.
Он услышал, как закрывается дверь, и весь напрягся.
— Мама, а рыбы кусаются?
— Хватит ума сунуть ей палец в рот, укусит.
— Мам, а чего рыбы делают?
— Что положено рыбам, то и делают. Ну, спокойной ночи. Спи.
Дверь со стуком захлопнулась, и он смирился с неизбежным. Он уставился взглядом в душную темень, вспоминая, что никогда еще не видел ни одной рыбы, представить ее себе можно было только по книжке с картинками, а в ней рыбы нарисованы хищные, страшные, футов шесть ростом, того и гляди накинутся и покусают. Он погружался в сон и видел, как на него, широко разинув пасть, вразвалку движется огромная злая рыбина. Ладно, он ей как двинет палкой по голове, всю кровь выпустит наружу…
…и вот он поднял бейсбольную биту и изготовился оглушить рыбину глянул а это не рыба это Крис с того конца улицы он уже большой но всегда с ним играет и в руке у Криса бейсбольный мяч и Крис сказал: «Хочешь, Рекс, сыграем?» а он сказал: «Ага, Крис, хочу!» и Крис сказал: «Ладно. Поддай, попробуй, по этому мячу!» и подкинул мяч а он размахнулся битой — Р-РАЗ! — мяч полетел высоко в небо и Крис сказал: «Пять лет всего, а бьешь не хуже, чем игрок высшей лиги!» и он стал ждать от Криса второй подачи только теперь мяч уже держал не Крис а семифутового роста рыба и ему стало до смерти страшно но бежать он не мог и тут рыбина бросила мяч и попала ему прямо в рот мяч засел между челюстями ни вытащить ни проглотить и он понял что рыбина с ним сделала то самое что делает с рыбой его папа она поймала его на крючок а теперь наступала на него сверкая налитыми кровью глазами он хотел крикнуть и не мог и увидел как рот у рыбины открывается сейчас его проглотят…
Он беспокойно заворочался, сглатывая комок ужаса, который застрял у него в горле.
— Рекс!
В комнате плескалось солнце, и он увидел у постели свою мать.
— Вставай скорее! Папа уже тут! Столько принес рыбы!
У него еще стучало сердце, он опасливо огляделся, проверяя, не притаились ли рыбы где-нибудь в комнате.
— Халатик надень, тапки… Слышишь, нет?
— Счас, мам, — прошептал он, когда она повернулась уходить.
Он сполз с кровати; непослушные со сна пальцы нашарили тапочку и принялись неловко натягивать ее на ногу. Наклонясь, он определил, где у него нога, потом — где тапочка, и с решимостью попробовал их совместить в пространстве: нога все-таки проехала мимо. Он вздохнул и загляделся в одну точку, снова наливаясь сонным оцепенением. Материнский голос резко ворвался в сознание.
— Рекс!
Он пугливо встрепенулся:
— Счас, мам!
На этот раз вышло удачней, нога попала прямо в тапочку. Он заелозил правой, но она упрямо не втискивалась куда надо. Медлительно отмаргиваясь от дремоты, он наконец почувствовал, как нога случайно въехала в тапку. Он взял халатик, нащупывая, где рукава. Вот только который на какую руку? Хотя разве не все равно? Он сонно обмяк, клонясь к подушке.
— Рекс!
Он вздрогнул и очнулся; мать стояла у дверей и держала в руках что-то непонятное.
— Тебе разве неинтересно посмотреть, каких папа принес рыбок?
Ой, значит, это у нее рыба! Он подошел ближе, приоткрыв рот, глядя, как извивается сероватое существо. Так это и есть рыба?
— Маленький совсем рыбчонок, — сказал он.
— Почему же, порядочный, — сказала она.
— Он живой?
— Живой. Только ему недолго осталось. Придется его прикончить.
— Как, мама?
— Возьму ножик и вспорю ему живот. Да ты сам увидишь.
В растерянности он кое-как напялил халат и нерешительно побрел за матерью на кухню, где его отец, стоя у плиты, отхлебывал из чашки кофе.
— Сынок пришел! — Отец поставил чашку, широко шагнул к нему и поднял под потолок.
— Привет, пап, — выговорил он, озираясь с тревогой. — А рыбы где?
— А вон. — Отец кивнул в сторону стола, на котором стояло полное до краев цинковое ведро.
Мальчика спустили на пол, и он бочком подступил к ведру, увидел, как движутся по воде темные тени, потом различил белобрюхие тела.
— Потрогай, не бойся, — велел отец.
Он несмело ткнул пальцем во что-то продолговатое, оно шевельнулось, и он отскочил назад.
— Они кусаются! — захныкал он.
— Нет, что ты, — смеясь, сказал отец.
— Эх, храбрый заяц, — сказала мать.
— Вот гляди, — сказал отец и поднял руку: в кулаке, выгибаясь туда-сюда, билась рыба. — На-ка, Рекс. Возьми ее.
— Не хочу! — Он недоверчиво принюхался. — От них пахнет!
— А как же! — Отец усмехнулся. — Рыба, она всегда пахнет.
— Но от них же пахнет, как от… — Его голос замер.
Карие глаза скользнули в сторону и в изумлении остановились на матери — почему-то странный запах был связан с нею, с ее телом.
— Ты их прикончи, мам, — попросил он.
Он смотрел, как она берет нож, соскабливает чешую, как отрубает плавники и одним движением вспарывает рыбу сверху донизу.
— А крови нету.
— В рыбе и не бывает много крови, — сосредоточенно отозвалась мать.
Ее пальцы пошарили в белесом рыбьем брюхе и вытащили оттуда клубок внутренностей.
— Вроде тебе не нравятся мои рыбы. — Отец порылся в кучке рыбьих потрохов. — Гляди, Рекс. Сейчас покажу тебе, как смастерить воздушный шар.
— Взаправдашний, папа?
Отец расправил липкий комочек, приложил к губам и — ух ты! — отливая на раннем солнце, полупрозрачный, сероватый, у них на глазах стал надуваться воздушный шар.
— Ой-ой… Можно я тоже, папа? — едва дыша, спросил он.
— Какой вопрос. — Отец протянул ему комочек внутренностей.
— А это чего, папа?
— Это рыбий пузырь, — объяснил отец. — Ну давай. Дуй в него…
Он поднес к губам кусочек рыбьей плоти и остановился, наморщив нос от запаха, потом подул, и съеженный комок стал раздуваться.
— Глядите! — крикнул он во все горло. — Я надул рыбий пуп! — Мальчик постоял, любуясь своим шаром. — А сейчас надую большой-большой, — объявил он и, взяв еще один пузырь, принялся дуть в него что есть мочи. Дрожа от возбуждения, он надувал один пузырь за другим, мать едва поспевала потрошить рыбу. — Смотрите, какой пуп! — взывал он, поднимая высоко над головой накачанный воздухом шар.
— Да не пуп, — сказал отец. — Пузырь.
— Откуда ты взял, что это пуп? — спросила мать.
— Сам не знаю, — буркнул он и принялся изо всех сил надувать новый.
А в голове у него смутно маячил образ миссис Браун, когда она ждала ребенка, и то место, где пупок, у нее оттопырилось, раздулось, совсем как эти шары.
— Я надуваю рыбий пуп, вот здорово, — подпевал он себе.
— Пузырь же, говорят тебе, — весело поправил его отец.
Спустя немного, когда отец уже ушел в свое похоронное бюро, Рекс, прихватив пригоршню рыбьих пузырей, вышел на улицу, к приятелям.
— Глядите, как я сейчас надую рыбий пуп! — крикнул он им.
Тони придирчиво следил, как приятель накачивает воздухом пузырь.
— А-а, знаю, — сказал он пренебрежительно. — Только какой это пуп, это пузырь.
Его поддержали Зик и Сэм, но Рекс и слушать не хотел о том, что пузырь называется пузырем.
— Нет, пуп, — упрямо повторял он.
— Сам ты ПУП, — выкрикнул Тони, складываясь пополам от смеха.
— РЫБИЙ ПУП! РЫБИЙ ПУП! — взвизгнул, дразня его, Сэм.
— РЫБИЙ ПУП! — вступил в презрительный хор голос Зика.
Он ошарашенно поглядел на хохочущие лица насмешников, повернулся и, жестоко обиженный, с ревом пустился домой. Так он получил прозвище, кличку, приставшую к нему на всю жизнь, она увязалась за ним в школу, прокралась в церковь, тащилась за ним по широким земным океанам, словно жестянка, привязанная к хвосту дворняги. Скоро он к ней привык, а со временем уж и не вспомнил бы, откуда она повелась. Просто он стал Рыбий Пуп и отзывался на это прозвище не раздумывая. Для друзей он постепенно стал Пуп, и все…
II
В первый раз Пупа послали с поручением в город, и он пробирался по улицам почти что крадучись, стараясь держаться поближе к домам, стать как можно незаметнее. В правом кулаке у него была зажата записка, которую мать доверила ему отнести в похоронное бюро и передать отцу. Эх, и удивится же папа, когда увидит, как сын входит в дверь его заведения совсем один… Когда он проходил мимо какого-то проулка, послышался окрик:
— Эй, малый!
Он остановился, переминаясь с ноги на ногу, не сводя глаз с белого человека, который стоял, разглядывая его. У него за спиной, на земле, стояли на коленях еще трое.
— Слушай, отвяжись ты от негритенка, — сказал один.
— Поди сюда, малый! — позвал его тот, который стоял, выпрямясь во весь рост.
— Нет, сэр, — мотая головой, сказал Пуп.
Сердце у него колотилось. Бежать? Стоять на месте? Отец всегда учил его держаться с белыми почтительно, если уж приведется иметь с ними дело. И вот первый раз в жизни он очутился с ними один на один. Тот, что его позвал, уж двинулся к нему, а он все глядел, топчась на месте, но, когда белый оказался шагах в пяти, круто повернулся и с воплем: «Нет!» — кинулся наутек.
Одним прыжком белый настиг его, схватил, поднял в воздух; он бешено вырывался, чувствуя, что теперь есть все причины сопротивляться.
— Нет! Не хочу!
— Тихо ты, черный! Никто тебя не обидит, — сказал мужчина, опуская его на землю, но все-таки крепко держа за руку.
Он попробовал вывернуться, но белый шевельнул пальцами, и по ладони полоснула боль.
— Мне мама велела…
— Ничего. Всего делов-то на минуту. — Человек говорил отрывисто, сухо, в его голосе не было угрозы.
У него чуть отлегло от сердца. Человек подвел, вернее, подтащил его туда, где на коленях стояли трое, а между ними на земле лежала зеленая горка бумажных денег. Боясь вздохнуть, он смотрел на беспросветно белую белизну их кожи, на серые, голубые, карие глаза, на волосы у них на голове, черные, рыжеватые, белобрысые. Никогда еще он не видал белых людей так близко, они были похожи на заводных кукол, только огромные, и угадать, как они поведут себя, было невозможно.
— Нед, отпусти ты, Христа ради, ниггера, — брезгливо процедил один.
— Он мне принесет удачу, этот черный, — сказал человек, который держал его за руку. — Он маленький, он еще не играл в кости. — Человек наклонился к нему и спросил: — В кости играл когда, черный?
Рыбий Пуп смотрел в голубые глаза, и ничего по ним нельзя было разобрать. Не очень понимая, что значит играть в кости, он решил на всякий случай отмолчаться.
— Язык проглотил, черный?
— Н-не, сэр, не знаю я, какие еще кости. — Он с трудом подбирал слова.
— Как раз что надо. Будешь кидать за меня.
— Нет, сэр, — пролепетал он.
— Не нет, а да, — сказал белый.
— Да, сэр, — поправился Пуп.
— Ниггеры на свет родятся с фартом. Ты еще не играл в кости, стало быть, весь твой фарт при тебе, непочатый. Вот я и позаимствую чуток.
— Я домой хочу, — разрыдался он.
— Вот тебе пятак, черный, — сказал человек.
Он протянул монетку, и потоки слез обратились в ручейки. Когда тебе дарят пятаки, тебя наверняка не обидят, во всяком случае, те, кто его одарял пятаками, не обижали его никогда.
— Тебе годов-то сколько, черный? — спросил человек.
— Шесть, — шепотом ответил он.
— Тогда твой фарт при тебе, целехонький.
Пуп сморгнул слезу; что-то в нем было нехорошее, в этом слове «фарт», чем-то оно перекликалось с другим словом, которое один мальчик сказал при нем в школе, а учитель потом вымыл этому мальчику рот с мылом. Он попробовал отвертеться:
— Нету, сэр.
— Нет, при тебе, ты просто не знаешь. Ну давай-ка, кинь.
Видеть кости ему уже приходилось — в задней комнате похоронного бюро, в руках людей, которые работали у отца, только он ничего не смыслил в самой игре. Все же он послушался, стал на колени.
— Бери кости, черный, — сказал тот, что его держал.
На дрожащую ладонь его правой руки упали кости. Человек швырнул на землю пачку зеленых бумажек.
— Ставлю сотню. За меня бросает черный.
Другие тоже положили на землю деньги.
— Готово, черный. Встряхивай да бросай.
Его слепили слезы; он ничего не понимал; он затряс головой.
— Ну тебя, Нед, к свиньям собачьим! Я выхожу из игры! — вскричал один, поднимаясь с земли.
— Выдь попробуй, я из тебя душу выну, — сказал человек. — Чтобы я упустил такой случай отыграться!
— Да ревет же ниггер, черт его дери…
— Когда черный ревет, значит, его удача при нем, — сказал человек, который держал его. — Эти слезы все равно, что кровь у девки, когда ее порушат. Она нетронутая еще вся, его удача. Бросай кости, черный.
Рыбий Пуп чувствовал, что рука не слушается его.
— Бросать не умеешь, что ли?
— Ага, сэр, — всхлипнул он.
— А ну, дай-ка сюда. Теперь гляди. — Человек взял в руку кости, встряхнул их и пустил с ладони по утоптанной земле.
Усеянные точками кубики покрутились и легли неподвижно.
— Неужели не можешь так?
— Могу, сэр, — шепнул он, вновь ощущая кости на ладони.
— Ты, черный, часом не левша?
— Нет, сэр.
— Потому что если левша, то не бывает фарта. Ну, бросай.
Он бессильно махнул рукой и уронил кости наземь, глядя, как они вертятся, мелькая белыми, прошитыми расплывчатым пунктиром боками, пока не улягутся окончательно.
— Семь! Чтоб я пропал! — взревел человек, сгребая деньги и запихивая их в карман.
— Все, я кончаю! — сказал другой. — Хочешь, бросай сам, не хочешь — игры не будет!
— За меня кидает черный, — сказал человек, который его держал. — Деньги я вроде ставлю свои, нет?
— Ладно уж, — отступил несогласный. — Сколько ставишь?
— Четыре сотни, — сказал человек.
На земле снова выросла горка зеленых бумажек.
— Валяй, черный. Кидай.
Обмирая от страха, Рыбий Пуп зажмурился и бросил, чувствуя, как кости, щекоча ему кожу, скатываются с пальцев на землю.
— Одиннадцать! — закричал тот, который его держал. — С ума сойти!
Пуп открыл глаза и увидел, как человек схватил деньги и засунул их в карман. Один из белых побагровел от злости.
— Убери ниггера с глаз долой, пока я его не удавил.
— Тронь только. Я тебя сам удавлю, — сказал человек. — Ставлю восемь. Кто кроет?
На землю полетели зеленые бумажки.
— Я, видимо, — вздохнул один.
— Крою тебя, — сказал другой.
— И я с вами, — процедил третий.
— Еще раз будет семь или одиннадцать, ниггер, — пожалеешь, что на свет родился, — сказал один.
— Ладно, черный, бросай, — сказал тот, что держал его.
Рыбий Пуп поболтал крапчатыми кубиками и метнул их с ладони; они покатились и замерли.
— Восемь, — разом вырвалось у троих.
— Вот ты как, черный, — сказал человек.
Понимая, что сделал что-то не то, он вновь расплакался.
— Бросай, чего ждешь, черный?
Рыбий Пуп смешал кости и кинул, кубики покатились по земле и стали.
— Шесть, — хором выдохнули трое.
— Бросай, свиненок чернорожий, — крикнул один.
Пуп тряхнул рукой, размахнулся, и кубики черными точечками уставились ему в лицо.
— Девять, — пропели трое.
— Я хочу домой, — жалобно попросился он сквозь слезы.
— Не выкинешь еще восьмерку, шею сверну, — сказал человек.
Полуслепой от слез, он погремел кубиками и швырнул их на землю.
— Пять, — хмыкнул человек.
— Бросай, ниггер!
Он встряхнул кости и выпустил их из рук.
— Десять, — объявили трое.
— Чего стал, черный! Не задерживай!
На этот раз, едва кости легли, раздался рев:
— ВОСЕМЬ!
Он увидел, как его поработитель сгреб к себе деньги. Теперь все четверо стояли на ногах. «Тьфу!» — услышал Рыбий Пуп. Горячий плевок угодил ему в лицо, он поднял руку и, плача, принялся размазывать его по щеке. Один из белых нацелился было дать ему пинка ногой, но его покровитель оттолкнул обидчика в сторону.
— Не замай мою удачу, сволочь! — прорычал он.
— Сказано, убери ниггера с глаз долой! — гаркнул один.
Заступник сунул ему в руку доллар.
— Ладно уж, беги, черный!
Он вытаращил глаза, боясь поверить, что его отпускают на свободу. Потом повернулся и пустился бежать, слыша, как за спиной крикнули:
— Не тронь ты его!
Под ноги ему шмякнулся кирпич, перевернулся, проехал по пыли. Рыбий Пуп домчался до перекрестка, споткнулся и юркнул за угол.
Белые скрылись из виду, а он все бежал. Соскочил с тротуара и очертя голову вылетел на мостовую. Рявкнул автомобильный гудок, по бетону визгливо скрипнули шины, и внезапно, преградив ему путь, невесть откуда возникла черная машина. Он стал как вкопанный, тяжело переводя дух, часто моргая. Из окошка машины высунулось лицо белого, мужской голос крикнул:
— Куда лезешь, ниггер, разрази тебя? Смерти захотел?
Он глотнул и снова пустился бежать. Когда до отцова заведения оставался один квартал, он замедлил шаги, дрожа, мокрый от пота. Ой, мамочки, нельзя, чтобы отец увидел, что он плачет… Он стал тереть глаза кулаками, соображая, как будет отчитываться за свой доллар. Если сказать правду, отец, скорей всего, выдерет. Нет, он скажет, что нашел. Он увидел, что отец, поджидая его, стоит у дверей.
— Елки зеленые, Пуп, куда ты подевался? — озабоченно спросил он. — Как мы с мамой уговаривались, ты уже час назад должен был выйти из дому.
— Никуда, просто гулял по улицам.
Отец, который сам читать не умел, пошел с запиской в заднее помещение к бальзамировщику, чтобы тот разобрал, что в ней написано, а Рыбий Пуп пока присел отдышаться в конторе, но стеснение в груди не проходило. Отец вернулся, складывая записку.
— Стало быть, шел один от самого дома, так?
— Ага, пап, — сказал он, глядя в сторону.
— Не боязно было?
— Да нет, — соврал он.
— Ну, сын, вот тебе доллар, — сказал отец. — Отдашь маме, скажи, пусть сбережет для тебя. Растешь ты, брат.
Он взял доллар, думая, как быть с тем, который у него в кармане.
— Что надо сказать, когда тебе дали что-нибудь?
— Спасибо, папа. — Он поглядел себе под ноги, потом позвал тоненько: — Пап…
— Чего, сынок.
— Что такое «кости»?
— Кости? Это игра, Пуп, на деньги. Ты смотри, никогда в нее не ввязывайся. Просадишь весь капитал. Ха-ха! А чего это ты спрашиваешь?
— Да так, интересно. Но ведь когда один проиграет, другой, значит, выиграет? Разве нет?
У отца отвалилась челюсть, он покрутил головой.
— Точно… Ох и башковитый ты парень, Пуп!
— А «фарт» — это что, папа? — Его голос прозвучал растерянно, боязливо.
— Фарт? Фарт — это удача, это когда тебе что-нибудь отломится за здорово живешь, — посмеиваясь, полублагодушно, полурассеянно сказал отец.
— А могут у человека украсть фарт?
— Если и могут, ты о том не узнаешь, а когда узнаешь, будет поздно.
Наступила тишина.
— Возьмешь, например, и найдешь доллар на улице, а, пап?
— Да, Пуп, это будет самая настоящая удача.
— Тогда у меня удача, я нашел, — тихонько соврал он, вытаскивая доллар, который ему дал белый.
— Ба, теперь у тебя целых два. — Отец взглянул на него недоверчиво. — Где, говоришь, ты взял этот второй доллар?
— Я же сказал, на улице…
Отец смотрел на него в упор.
Пупа вновь пробрала дрожь, он чувствовал, что все его вранье можно прочесть по глазам.
— Сын, ты ведь не у мамы взял этот доллар, правда?
— Ой, что ты, — испугался он, удрученный тем, что его заподозрили в воровстве.
— Тогда откуда он у тебя?
— Нашел в подворотне.
— Обронил кто-нибудь, — задумчиво сказал отец. — Ты спрашивал, не потерял кто?
— Не, пап. Да там и не было никого, только какие-то белые…
— Они-то видели, как ты его подобрал?
— Ага, — не моргнув, соврал он опять.
— И не сказали ничего?
— Сказали, надо же, какой фарт — и больше н-ничего, — запинаясь, проговорил он.
— А-а, вот ты почему спрашивал, что значит фарт, да? — отец усмехнулся. — Ты, Рыбий Пуп, малый не промах. Оставь себе этот доллар. Белый обронил, ты нашел, стало быть, от его фарта кое-что перепало тебе, понял? Кто знает, вдруг да ты из тех, кому в жизни бывает удача. — Он нахмурился. — Значит, никто ничего не говорил, когда ты подобрал этот доллар?
— Не-а, — соврал он, а дрожь в правой руке все не унималась.
— Ну и ладно, сынок. Назад доберешься один?
— Доберусь, — сказал он, пряча деньги в карман. Идти было страшно, но и признаться, что страшно, — тоже.
Отец довел его до тротуара. Он свернул за угол, и тут же ему перехватило горло, он зашмыгал носом, беззвучно, без слез. Ему пришлось врать отцу, ради отца, ради себя — хорошо хоть, что он врал не напрасно.
III
Пуп стоял на ступеньках у своего дома и маялся. Мать, в косынке, в ситцевом платье, возилась, поправляя ему галстук, одергивая воротничок рубашки, вкрадчиво приговаривая:
— Слушай меня хорошенько… Ступай в похоронное бюро, скажи папе, что заезжал мистер Кантли. В шесть мистер Кантли заедет еще, надо, чтоб папа был дома.
— Понятно, мама, — буркнул он, возмущенный, что с ним обращаются как с глухонемым дурачком.
— Ну-ка, что тебе велено сказать папе?
Он набрал побольше воздуха, насупил брови, сосредоточиваясь, и повторил.
— Верно, — одобрительно сказала мать. — И возьми на ужин хлеба у мистера Джордана. И как будешь переходить Перкинз-стрит, стань и…
— …погляди сперва налево, потом направо, — лукаво, хоть и не в полную меру своего пренебрежения передразнил он.
— Ты что, грубиянничать мне вздумал, мальчишка?
— Не, мам, — малодушно отступил он. — Я не грублю.
— Слышала я, что ты сказал и как сказал… Ступай уж. — Она чмокнула его в щеку и подтолкнула легонько.
Он сошел со ступенек, чувствуя на себе ее взгляд и оттого двигаясь скованно. Но за первым же поворотом к нему вернулась уверенность в себе, он вздохнул, с удовольствием ощущая, как ласкает босые пальцы дорожная пыль. Присутствие матери всегда связывало его, вот с товарищами было легко, весело. Всего лишь недолгих семь лет были у него за плечами, но он уже знал, как расположить человека к себе, обезоружить мягким взглядом своих карих глаз. Встречаясь с враждой или неприязнью, он никогда не лез напролом, он брал исподволь, улыбкой и добивался в конце концов своего. Большей частью он держался застенчиво, одно только было способно разозлить его всерьез: когда кто-то давал ему почувствовать свое превосходство или выставлял дураком. Сейчас, например, он имел зуб против Тони, этот поганый горлодер, как донес ему Зик, смошенничал, когда выиграл у него один из самых красивых шариков с агатовым узором. «Попадись мне, урод здоровый», — пригрозил он мысленно.
Впереди в мареве зноя обозначилась лавка мистера Джордана, на крыльцо набились рабочие с железной дороги — околачиваются, делать им нечего. Теперь не миновать намеков, презрительных шуточек. Родители сколько раз его учили, чтобы не якшался с подсобниками. «Сынок, пускай у нас с ними кожа одного цвета, а они тебе не компания», — говорила мать. Отец выражался еще определеннее. «Я близко не подойду к ним, Пуп, разве когда помрут — да и то потому, что деньги плачены, а так бы нипочем».
— Здрасьте, — пробормотал он, проходя мимо них.
Кто-то невнятно проворчал в ответ: «Здорово», но, когда он вошел в магазин, снаружи грохнул хохот. Рыбий Пуп передернулся. Над ним потешались за то, что он в белой рубашке, что живет в своем доме, за то, что он «Пуп, сынишка Тайри… Да похоронщика, не знаешь, что ли…» Эх, почему нельзя, чтобы он ходил в комбинезоне, как другие мальчишки. Вроде считается, что он этих подсобников лучше, а при них так выходит, словно он распоследний забулдыга. Он подошел к прилавку, вдыхая запах макрели, угольного масла, перезрелых бананов.
— Пуп, здорово, дружочек! — Мистер Джордан, круглоликий, лысый, дородный, цыкнул, посылая в ящик с песком струю табачной слюны.
— Здрасьте, мистер Джордан, — пропищал Пуп, выкладывая на грязный прилавок монету в десять центов и заученно улыбаясь. — Я к вам за хлебом.
— Хлеб? Пожалте! — Старый лавочник запустил в него булкой в целлофановой обертке.
Пуп вскинул руки, но не успел. Булка шлепнулась на пол.
— Нет, вы полюбуйтесь на него, — радостно закудахтал мистер Джордан. — И не стыдно? Собираешься в бейсболисты, а булку поймать не можешь.
— Откуда я знал, что вы кинете, — беспомощно, красный от неловкости, оправдывался Рыбий Пуп.
— Как там наш Тайри?
— Ничего, хорошо. Я сейчас к нему иду.
— А-а, — протянул мистер Джордан. — Ну, скажи Тайри, пусть обрабатывает тела на совесть.
— Это вы про покойников?
— Хе-хе! Ты передай, как сказано, а уж Тайри поймет, про кого… — Мистер Джордан колыхался от веселости.
— Ладно, сэр, — прошептал Рыбий Пуп.
Старый лавочник вышел из-за прилавка, заложив за спину правый кулак.
— Угадай, что у меня в руке, — твое будет, — подзадоривал он мальчика.
— Не винный камень? — неуверенно спросил Пуп.
— Он! — просиял мистер Джордан. — Ну, лови!
Правая рука мальчика перехватила винный камень на лету.
— Молодчина! — похвалил мистер Джордан. — А «спасибо» где?
— Ой, спасибочки, мистер Джордан, — пропел он, сунув леденец за щеку.
Под довольный смешок лавочника он выскочил за дверь. От благодушия мистера Джордана стеснительности у него поубавилось, и он не стал обращать внимание на бездельников, которые толпились на крыльце. Посасывая винный камень, он на ходу машинально подбрасывал и ловил хлеб. Как это его угораздило сплоховать перед мистером Джорданом? Ничего, вот только потренироваться чуток… Он подбросил булку фута на три, поймал. Увлекшись, он напряг мускулы и зашвырнул ее вверх что было сил; сверкая на солнце целлофановой оберткой, булка величаво взмыла в поднебесье, на мгновение заслонила собою солнечный диск — и тут он потерял ее из виду. До него донесся чавкающий всплеск. Куда же она делась? Он поискал в высокой траве. А, вот она… Ой, беда какая! Обертка лопнула, белоснежные куски хлеба выпали и валялись теперь как попало в темно-зеленой жиже большущей коровьей лепешки. Он замер, обалдело тараща глаза. Что теперь скажет мама? Он нагнулся и осторожно потрогал один из рассыпавшихся ломтей, пропитанный чем-то вроде пюре из взбитого шпината. Нет, какое там! Убитый, он постоял еще. Из чувства самозащиты он мысленно представлял себе, как это могло произойти: он все исполнил, как было велено, — мирно шел своей дорогой, но вдруг оступился и выронил булку прямехонько на коровью лепешку. Нет, не пойдет… Концы с концами не сходятся. Лепешка футов на десять в стороне от дороги, не может булка отлететь так далеко. Ну а если он обо что-то споткнулся и растерял ломти хлеба? Тоже не годится. Он так и слышал, как мать говорит ему: «Пойдем-ка, покажешь мне, обо что это ты споткнулся…»
Он заморгал, отгоняя набегающие слезы. Ой, да ведь можно попросить у отца десять центов на стаканчик мороженого и купить на них новую булку. Мир, который грозил вот-вот распасться, снова обрел привычные очертания. У дверей похоронного бюро он спрятал винный камень в карман, ему теперь было не до сладостей. Он вошел; от едкого запаха формалина знакомо защипало глаза. Он позвал ангельским голоском:
— Папа!
Откликнулось слабое эхо. В витрине похоронного бюро был выставлен подбитый серым атласом гроб, и тотчас его охватило шальное желание залезть туда и прикинуться мертвым, лечь, вытянуться, закрыть глаза, крепко прижать к бокам руки и не шевелиться, — мать всегда сердилась из-за таких выходок, отец только посмеивался: «Ха! Говорю тебе, этот чертенок ничего не боится!» Но нет, сейчас нельзя. У него большая забота, ему нужно раздобыть десять центов…
— Папа! — позвал он громче.
Он подождал. Где же отец? Он заглянул в комнату бальзамировщика, где висели стеклянные кружки и стоял белый длинный стол, на котором из покойников откачивают кровь и где слышалось мерное странное «ппапамм», «ппапамм», «ппапамм»… Что это? Он двинулся по коридору к кладовой, незнакомые звуки усилились, стали явственней.
— Папа! — крикнул он опять, прислушиваясь в недоумении.
Смутное чувство подсказало ему, что звать больше не надо. Комната ожиданий пустовала, и он пошел к комнате, где собирались провожающие, — дверь была приоткрыта, и тяжкие, начиненные теперь упорной настоятельностью удары били из темноты ему в уши: «ппапамм», «ппапамм», «ппапамм»… У него открылся рот, но, совладав с побуждением сбежать отсюда, он бесшумно толкнул дверь и по-кошачьи ступил босыми ногами за порог. Когда глаза попривыкли к новому освещению, он различил на кушетке неясные очертания голого тела: отец. Налитые кровью невидящие глаза, напружиненная, взгорбленная спина, хриплое дыхание, со свистом вылетающее из глотки. Он оторопело попятился к стене. Не заболел ли отец? Или это так обрабатывают покойников? Освоясь с полутьмой, он различил еще одно тело, только оно было не мертвое. Страшась выдать свое присутствие, он забился в угол. Струйка пыльного света из-за края шторы падала на залитое потом, отсутствующее лицо отца. Он хотел закричать, но судорожно сжатое горло отказывалось издать хоть единый звук.
Молотьба в полумраке усилилась, стала яростней, послышался резкий, как взрыв, выдох, и в спертом воздухе воцарилась внезапная тишина. Пуп с усилием глотнул, и напряжение, душившее его, разрядилось в слезах.
— Кто там? — зло, с угрозой спросил отец.
— Что ж это, господи? — жалобно всплеснулся женский голос.
Рыбий Пуп увидел, как черное тело метнулось с кушетки.
— Ты, что ли, Пуп? — Смятение в отцовском голосе сменилось боязливой надеждой.
Из-за рыданий Пуп не мог выговорить ни слова.
— Ты чего это тут делаешь? — грозно спросил отец.
Пуп снова не набрался духу ответить.
— И мама тут? — отрывисто, шепотом спросил отец.
— Н-не, пап… Она д-дома, — задыхаясь, выдавил он.
— Это надо же! — Женщина вдруг прыснула.
— Тихо ты, — цыкнул на нее отец.
На мгновение перед ним исполненный глубокого смысла возник образ матери, ровной, замкнутой, — и он понял, что эта женщина заняла здесь ее место.
— Так что ж ты тут делаешь, Пуп? — Отцовский голос смягчился, потеплел.
Но он еще не успел ответить, как отец, вслед за женщиной, судорожно хохотнул.
— Выставил бы мальчонку, — сказала женщина. — Дай оденусь.
Пуп и сам хотел улизнуть, но не смел. Кто знает, сильно он провинился или нет? Отколотят его за это? Но ведь он не виноват, он только делал, что велела мама…
— Ты давно тут? — В ласковом отцовском голосе сквозила тревога.
— Только зашел, — всхлипнул он. — Меня мама прислала…
Неразличимый в сумраке отец торопливо натягивал на себя одежду, источая странный запах, — время вдруг повернуло назад, и Пуп перенесся в то утро, когда отец принес домой ведерко рыбы, и он стоял на кухне, глядя, как растет ворох рыбьих внутренностей, которые бросала на стол его мать. Перед глазами, поблескивая, проплыл туго надутый воздушный шар.
— Пап, — позвал он просительно, готовый признаться в провинности, которой не мог осознать.
— Ступай в контору. Да не уходи, мне надо с тобой потолковать.
— Ага, па. — Он послушно кивнул.
Он вышел в коридор. В конторе он забрался в широкое кресло и поболтал не достающими до пола ногами. Он непрошенно вторгся в таинственный, запретный для маленьких мир взрослых людей и молил, чтобы этот мир простил ему, явил ему милосердие… На стене висел календарь с картинкой: белокожая девушка на песчаном пляже, идет, смеется, белокурые волосы отлетают на ветру, в губах — сигарета, ноги — белые, как хлебный мякиш, под атласной тканью вздымается круглая грудь… «Но ведь эта — черная», — прошептал он, вспоминая полоску черной женской кожи в пыльном свете, сочившемся из окна. И он — тоже черный… И отец… Есть какая-то связь между миром белокожих и чернокожих, он ее чувствовал, хоть и не мог бы сказать, в чем она.
Он вскинул голову — в коридоре раздались шаги. Слышно было, как заливисто рассмеялась женщина, как прощается с нею отец… Накажут его теперь? И булку он загубил… Сперва огорчил маму, теперь вот — папу. И некому пожалеть его. Он вспомнил вдруг про винный камень, выудил его из кармана и сунул в рот, в кисловатой сладости леденца было утешение. В дверях появилась женщина, уже одетая, в шляпке. Улыбчивая, пухленькая, с шоколадной кожей. Наморщив нос, она погрозила ему пальцем.
— Озорник какой.
Он съежился и помрачнел еще больше. Женщина вышла, он услышал, как она застучала каблуками по деревянному крыльцу. Не виноват он, что забрел в ту комнату… Деловито вошел отец, посмеиваясь; не глядя в его сторону, завязывая на ходу галстук.
— Я и не слышал, Пуп, как ты вошел, — небрежно сказал он. И с нарочитым добродушием прибавил: — Только как же так получается, приходишь, рыскаешь тут по всем щелям. Мог бы меня позвать.
— Я звал, папа. Ты просто не слышал.
— Я занимался с клиенткой, Пуп. А для чего тебе было прятаться там в углу?
— Страшно стало, — сказал он.
— Страшно? Кто ж тебя испугал?
— Никто, — пробурчал он, чувствуя, как насторожился отец.
— Тогда почему тебе стало страшно?
— Не знаю, — признался он еле слышно.
Он вновь ступил на запретную почву. Осторожность подсказывала, что лучше прикинуться дурачком. Он догадывался, что отец ищет способа уйти от признания в том, что тут происходило, и от этой догадки в нем слабо забрезжила надежда.
— Так тебя, говоришь, мама прислала? — услышал он наконец.
— Ага. — Теперь он не сомневался, что отец нащупывает выход из затруднительного положения, смысл которого оставался загадкой, — иначе с чего бы ему вдруг говорить так ласково, даже чересчур. Но ему как раз нужно, чтобы с ним говорили ласково. — Мама велела… — Он растерянно умолк.
— Ну-ну? Что велела?
— Ой, забыл. — Забыл! Все смешалось у него в голове, и от ужаса, что он забыл, у него окончательно отшибло память.
— И что ты вечно все забываешь? — беззлобно пожурил отец.
— Так страшно было, — оправдывался он. — Шум какой-то. И еще эта тетя…
Он осекся, заметив, как у отца, словно у кота в темноте, гневно сверкнули глаза.
— Ты что, забыл, Пуп? Раз и навсегда тебе сказано, чтоб не болтал, что видел здесь, в заведении.
— Ладно, пап.
— Так вот, чтоб ты выкинул из головы, чего тебе померещилось, понял? Женщина приходила договориться, как обряжать ее покойную мамашу.
— Ага, пап, — шепнул он, не веря ни единому слову.
Тревога за себя побуждала его поддакивать отцу, и он просто восхищался в душе, глядя, как ловко отец разыгрывает справедливое негодование. В нем рождалась уверенность, что он присутствует сейчас при очень важном событии.
— Вот ты и научись помалкивать насчет того, что делается у меня в заведении. Никому ничего — ни дома, ни в школе, ни на улице… Начнешь болтать языком, накличешь беду на нас обоих… Так чего все же мама велела мне передать?
— Не могу вспомнить, — вздохнул Пуп.
Отец любовно обнял его за плечи.
— Ничего, Пуп. Все мы, бывает, что-нибудь да позабудем. Ты о чем ревешь-то?
— Да-а, я булку уронил по дороге, теперь меня мама выпорет, — запричитал он, давясь слезами. — А после, знаешь, как перепугался, когда увидел вас с той тетей… Пап, а чего это вы делали? Я думал, вы играете в поезд, и ты — паровоз…
На секунду у отца сделались пустые глаза, но тут же он поперхнулся, закинул голову и закатился громким хохотом.
— Ох-хо-хо! Паровоз! Ну ты чудак, Пуп… — Он отвернулся и прибавил вполголоса: — Оно и правда, возможно, похоже на паровоз… — Он вдруг заговорил серьезно: — Не лей ты, сын, слезы из-за паршивой булки. На вот… — Он сунул мальчику в руку две монетки по десять центов. — Купишь булку и мороженого купи себе. Мы ж с тобой друзья, верно? Ты ничего не скажешь про то, что видел у меня в заведении, а папа ничего не скажет про хлеб.
— Ага, — вздохнул он. Неистовство, совершавшееся в полумраке той комнаты, начинало меркнуть у него в сознании. Что у него за отец — не человек, а прямо добрый волшебник!
— И скажешь маме, я приду часов в восемь…
— Ой, папа! — Он просиял сквозь слезы.
— Чего, сынок?
— Я вспомнил… Мама сказала, что к тебе заезжал мистер Кантли. Он в шесть опять заедет, она сказала, чтоб ты был дома.
Он увидел, как отец недовольно поджал губы.
— Так. Отыгрались в поезда на сегодня, — сказал он вполголоса. — Скажи, буду, — прибавил он, обращаясь к сыну. — А что да как в заведении — про то молчок, слышал?
— Ага, пап.
— Тогда беги.
Весело, вприпрыжку, Пуп выбежал из похоронного бюро на вызолоченную предзакатным солнцем улицу. Он купит новую булку, и еще останется на мороженое. А главное, у них теперь с отцом есть общая страшная тайна, правда, кто его разберет, какая именно, но пройдет время, и это наверняка выяснится. То жуткое, что произошло в полутемной комнате, отступило куда-то, ему не терпелось поскорей оказаться дома и поиграть с заводной электричкой…
С того дня по стране его снов загромыхали поезда — глянцевитые, стремительные чудовища, трубы их клубами изрыгали дым, свивающийся в спирали, клокочущие топки выплевывали тучи розовых искр, поршни ходили ходуном, брызжа струйками шипящего пара, — с пыхтением, ревом и воплем поезда летели вдаль по бесконечным сверкающим рельсам лишь затем, чтобы, содрогаясь, бессильно выпустить пар на остановке, длинные, грозные поезда, нещадно увлекаемые вперед красноглазыми паровозами, на которые (дрожа от головы до ног!) так сладко бывает засмотреться, когда они, гремя, проносятся мимо (а тебя подмывает унести ноги, только ноги почему-то приросли к земле!); и в ту ночь сон, посетивший его, не был исключением:
…с непокрытой головой он шлепал босыми ногами по красной утоптанной глине и распевал во все горло под палящим солнцем:
С тыквой пирог
Уж больно сладок
Стану большой
Куплю десяток
и все десять съест один пускай болит живот вон и паровозное депо только мама не хочет чтобы я туда ходил и он оглянулся через плечо ведь тысячу раз она говорила держись подальше от поездов покалечат в два счета но я же мужчина сказал он себе и дошел до поворота дороги и увидел огромный сарай где стояли черные красавцы паровозы ой а один большой-пребольшой и совсем новенький ой-ой вот бы ему прокатиться он огляделся кругом никого не видать и тогда он ухватился за стальной поручень и вскарабкался наверх в будку машиниста ух ты рычаги колесики ручки он робко взялся за торчащую железяку и потянул паровоз затрясся и двинулся сперва медленно потом все быстрей устремляясь вперед ппапамм ппапамм ппапамм ппапамм и он выглянул из оконца и увидел как сплошной стеной летят назад телефонные столбы а красные искры звездами зажигаются в небе паровоз швыряло влево вправо вверх вниз он отдувался тяжко и до того сделалось страшно что он зажмурился и крикнул: «Папа! Папа!» и отступил в угол сжался комочком на груде блестящего угля понимая что совершил что-то очень скверное и за это его теперь выдерут…
Произведения
Критика
