Филип Боноски. Долина в огне
(Отрывок)
Часть первая
1
— Я буду святым, — сказал Бенедикт. — Я проживу всю жизнь в смирении и бедности.
В кармане он носил четки; на груди у него, подле самого сердца, висел легкий, как листочек, образок с изображением св. Бенедикта, стертый и поблекший.
Бенедикт не впервые давал такой обет. Ему казалось, он всегда верил в то, что станет святым; видно, эта вера жила в нем с самого рождения, ибо он никогда не знал ни сомнений, ни внутренней борьбы. И вот наконец пришло время, когда он сумел выразить ее словами.
Целых два года он думал, что стать святым очень легко. Однако это стало труднее теперь, когда ему почти пятнадцать лет. Тем не менее его намерение только окрепло. «Я буду святым!» — твердил он.
Бенедикт стоял на вершине холма, который назывался Медовым, пока жители города не прозвали его Литвацкой горой, а те, кто жил у его подножья в долине, — Голодной горой, стоял и глядел вниз на рабочий поселок, на Литвацкую Яму, где он жил... Он часто смотрел отсюда на долину, когда возвращался домой из школы или после короткой, но полной опасностей вылазки в город: поселок, лежавший перед ним, казался ему уютным, надежным прибежищем, и, охватывая его взглядом, он словно брал его под свое покровительство и был его заступником перед богом. Вот где находилась его будущая епархия, мечту о которой он лелеял в тайниках своей души.
В отличие от города, который широко раскинулся во все стороны, кончаясь улочками, где ютились домики шахтеров и металлургов, поселок в долине был зажат между Медовым холмом и навалами шлака вдоль железнодорожных путей, милях в трех от холма. На западе поселок упирался в свалку, посреди которой стояла большая, с высокой кирпичной трубой, печь для сжигания мусора и отбросов. На востоке Литвацкую Яму замыкали железнодорожный мост и завод.
У подножья холма причудливо извивались четыре главные улицы: Горная авеню, авеню Вашингтона, улица Вандербильта и Кукушкин переулок. Пересекая их, ко Рву спускались Тенистая улица, авеню Карнеги, авеню Меллона и два переулка: Нижний и Цветочный.
С вершины холма Бенедикт мог разглядеть свой родной домишко и начальную светскую школу; чуть подальше стояла церковь св. Иосифа, приходская школа и дом священника, а за ними монастырь. Все эти строения сгрудились у подножья Медового холма — там, где начиналась Горная авеню.
Бенедикту казалось, что перед ним целый мир: в нем пролегал Большой Ров, полный шахтных вод, стекающих сюда со всей округи; вдоль откосов Северной железной дороги высились горы шлакового отвала, а по путям бегали вагонетки, в которых с завода вывозили раскаленный шлак. Была здесь и заброшенная фабрика, где раньше обогащали руду; за ней лежал пруд, а за прудом начинался лес и тянулся так далеко, что Бенедикт и представить себе не мог, где же он кончается. В той стороне виднелись старые заброшенные шахты, в их бездонных шурфах зловеще поблескивала вода.
Бенедикт задумчиво улыбнулся и по длинной деревянной лестнице начал спускаться в Литвацкую Яму. Он точно знал число ступенек в каждом пролете; сотни раз он их пересчитывал, — всего их было триста сорок восемь. Он и сейчас считал ступеньки, — медленно, каждый раз прищелкивая языком и перебирая четки, но порой сбивался. Когда-то он решил сделать эту лестницу «лестницей молитв», — на каждую «Богородицу» приходилось по десять секунд, подъем занимал ровно час. А спускаясь вниз, он читал «Отче наш...», «Во имя отца и сына...»
В наказание за ложь он однажды заставил Джоя подняться, читая вслух молитву, до самой верхней ступеньки.
Пусть на свете не будет бедных, хоть и грех желать богатства! Сам он тоже был беден, но дело не в нем: он и хотел быть бедным. Священнику не нужны земные блага.
Бенедикту казалось, будто солнечный луч проник в него и осветил изнутри, пронизывая тело.
На половине лестницы он увидал мистера Донкаса; тот лежал на спине, широко разинув рот, пьяный. На лбу у него красовалась ссадина. Бенедикт наклонился над ним и забормотал молитву, но только он хотел перекреститься, как мистер Донкас открыл глаза и схватил мальчика за руку.
— В карман залезть хочешь? — заорал мистер Донкас.
Он так скрутил руку Бенедикта, что у мальчика перехватило дыхание, а на глазах выступили слезы. Еще немного, и он бы не вытерпел и закричал, но мистер Донкас внезапно отпустил его.
— Я помолюсь за вас, — пролепетал Бенедикт и поплелся вниз по лестнице.
Донкас что-то прохрипел ему вслед, перевалился со ступеньки на землю и на этот раз заснул среди одуванчиков.
Солнечное сияние померкло для Бенедикта.
Он всхлипнул, внутренне восставая против унижения, против боли.
«Господи! — молился он сквозь стиснутые зубы. — Испытай меня! Ниспошли мне еще горшие страданья, испытай меня, о господи!»
Ибо даже сейчас он чувствовал в себе силы побороть и боль и обиду, а когда он спустился к подножью холма, на душе у него опять стало спокойно.
Большая канализационная труба, проходившая внизу под лестницей, сбрасывала в сточную канаву мощный поток грязной воды. Бенедикт невольно задержал дыхание и поспешно направился к церкви св. Иосифа. Сегодня суббота. Он шел на исповедь. Однако исповедоваться ему не очень хотелось, и он снова замедлил шаг, пробираясь вдоль заборов по грязному переулку. Женщины в платках вскапывали в огородах черную землю; в воздухе стоял густой запах свежего навоза. В хлевах, мимо которых шел Бенедикт, задумчиво мычали стельные коровы.
Шпиль церкви был его ориентиром, и расстояние он тоже определял по этому шпилю да по высокой трубе мусорной печи. Их было видно отовсюду: из леса, простиравшегося за старой фабрикой, с вершины Медового холма, со шлакового отвала и даже с далекого полусгоревшего копра старой шахты Роббина, если взобраться по обугленным доскам наверх.
В этих пределах протекала вся жизнь Бенедикта.
Он отворил поросшую мохом калитку и направился к дому священника. Экономка отца Дара миссис Ромьер вскапывала во дворе грядки, как и те женщины, которых он видел по пути сюда.
— Здравствуйте, миссис Ромьер, — вежливо сказал Бенедикт.
Она вздрогнула от неожиданности.
— Он приезжает завтра? — спросил мальчик.
Но миссис Ромьер снова вонзила лопату в землю и ничего не ответила.
Бенедикт обогнул дом и пошел по вымощенной кирпичом дорожке через сад, огороженный высоким забором, увитым виноградом. Дорожка вела к ризнице церкви. Войдя в ризницу, мальчик прислонился к двери, словно к чему-то прислушиваясь. О чем бы он ни думал по дороге, в каком бы ни был настроении, но как только входил в церковь, он как бы попадал в другой, особый мир, полностью отрешенный от внешнего мира. Бенедикт постоял некоторое время у двери, собираясь с мыслями, настраиваясь на благочестивый лад.
От застарелого запаха пыли и людского пота, въевшегося в спинки церковных скамей, истертых до блеска многими поколениями прихожан, от запаха ладана и воска, смешанного с ароматом увядших лилий на алтаре, у него сильнее забилось сердце, а щеки начали гореть. Он вздрогнул, стараясь сдержать свой восторг. Его окружала тишина, казавшаяся осязаемой: та сокровенная тишина, которую он познал через католицизм, — тишина всех церквей мира. Она была как бы материальным воплощением религии, рассеянной во времени и пространстве и в то же время единой. Мальчику казалось, что, не сдвинувшись с места, он может сразу же очутиться в Риме, в соборе св. Петра.
Завтра он опять придет сюда и будет отдавать распоряжения мальчикам — служкам при алтаре, подготовляя все к ранней и поздней обедням. Он придет сюда в пять утра, затем в семь и еще раз в полдень. — на все богослужения.
Из ризницы Бенедикт прошел в церковь. Он остановился на верхней ступеньке алтаря и внимательно, настороженно всмотрелся в полумрак церкви, как если бы он был уже священником; он слышал все звуки, ощущал все запахи, замечал все вокруг. Из-под купола длинными блеклыми лохмотьями свисала облупленная краска, изображение чуда Христова с хлебами было изранено трещинами. Бенедикт содрогнулся: это показалось ему кощунством.
Зато стены церкви все еще были прекрасны, а через окна струились такие красивые и радужные лучи, что казалось — они льются сюда прямо из рая. Сейчас на задних скамьях сидело несколько женщин и детей; еще несколько человек стояли на коленях или ждали у исповедальни.
Бенедикт смиренно встал последним, сознавая свое ничтожество, склонив голову. «Святая Мария, матерь божья, молись за нас грешных, аминь».
— Я исповедовался неделю назад, отец мой, — сказал он тихо, когда подошла его очередь.
Решетчатая дверца, отделяющая его от отца Дара, со стуком распахнулась. На него пахнуло мерзким запахом гнилых зубов и перегаром виски. Мальчик понурился, у него защемило сердце.
— Я ни в чем не грешен, мне не в чем исповедоваться, отец мой, — проговорил он.
Отец Дар повернул к нему лицо и хрипло спросил:
— Кто это?
— Это я, Бенедикт, — ответил тот, зардевшись.
— Вот как! — Отец Дар разглядывал его в полумраке. — Может ли это быть, сынок? — спросил он.
— Мне не в чем исповедоваться, — повторил Бенедикт с упрямой гордостью.
Наступило молчание. Он ждал. Взгляд старого священника пронизывал его насквозь, и Бенедикт чувствовал, что старик не верит ему. Мальчик склонил голову еще ниже.
— Тогда зачем же ты пришел? — спросил наконец отец Дар.
Бенедикт вспыхнул. В голосе старого священника ему послышался усталый упрек.
— Я прихожу на исповедь каждую неделю, — забормотал он. — Я рожден во грехе...
Опять стало тихо.
Священник задумчиво повторил:
— Не в чем исповедоваться? За целую неделю ты ни разу не согрешил и помыслы твои все время были чисты? — спросил он.
— Да, отец мой, — отозвался Бенедикт.
— А быть может, — проговорил старый священник, придвигаясь к нему, — ты повинен в грехе гордыни?
— Я не понимаю, что вы хотите сказать, — пробормотал Бенедикт.
Старик вытер глаза с тайным умилением.
— Все мы не без греха, — сказал он хрипло. — Ты ли, я ли...
Он умолк. Молчание длилось так долго, что Бенедикту почудилось, будто тишина все ширится, растет. Ему стало страшно, он начал молиться, но до него снова донесся голос священника:
—... И он будет моим помощником, ты понимаешь. Помощником священника, куратом. Говорят, он очень молод. Ты, конечно, придешь завтра к ранней обедне? Я хочу, чтобы ты непременно...
— Новый священник, отец мой?
Голова отца Дара дернулась.
— Помощник! — закричал он. Бенедикт еще больше понурился. — Да, — продолжал старик уже более мягко. — Я хочу, чтобы ты непременно...
— Что, отец мой?
— Непременно...
Бенедикт ждал. Тянулись минуты. Мальчик так и не поднял голову. Ему казалось, он слышит — как если бы церковь была гигантской раковиной — дневные звуки, а за ними звуки вечной жизни, в которую он верил. Будто, стоя в исповедальне, он приставил ухо к этой раковине и слушает рокот отдаленного моря религии.
— Отец мой! — настойчиво прошептал он. Просунув палец сквозь решетку, разделявшую их, он тронул священника за плечо. — Отец мой!
Послышался тихий храп. Мальчик слегка толкнул старика, тот встрепенулся и вскричал:
— Что?
— Я еще здесь, отец мой, — с мукой в голосе проговорил Бенедикт. И добавил: — Вы заснули.
Священник откашлялся.
— Много еще народу?
— Я последний, — ответил Бенедикт.
— Ну так иди, сынок, — сказал старик. — Старайся не допускать нечистых помыслов и избегай греховных поступков. Прочитай десять «Отче наш» и двадцать «Богородиц».
— Но, отец мой... — возразил Бенедикт, вспыхивая.
Старик, не глядя, устало осенил его крестным знамением и захлопнул дверцу. Бенедикту стало нестерпимо стыдно, ему показалось, что вокруг него сгущается тьма.
Спотыкаясь, ничего не видя, он вышел из исповедальни и упал на колени. Теперь его молитва была столь сокровенной, что он почти не сознавал ее. Сердце его замирало. Он молился без слов, чтобы бог услышал его, недостойного, и помог церкви, и как-нибудь поддержал отца Дара или милосердно взял священника к себе, взял теперь же — ведь тот стар и немощен, и, верно, от этого не ведает, что творит, и не понимает, как Бенедикт страдает от его недостойного поведения, как глубоко страдает...
Он поднялся с колен, не прочитав тех молитв, которые ему наказал прочитать отец Дар. На миг ему захотелось снова войти в исповедальню, разбудить крепко заснувшего священника, отвести его домой... Но отец Дар сейчас и не проснется, — не проснется до поздней ночи, а то и до самого утра...
Бенедикт вышел из церкви через ризницу и направился к дому священника. Он постучал. Дверь открыла миссис Ромьер.
— Отец Дар... — начал Бенедикт и осекся. Позади миссис Ромьер спиной к нему стоял, нагнувшись над чемоданом, молодой священник. Он не успел еще снять пальто. Услышав голос Бенедикта, он обернулся. Мальчик не мог больше выговорить ни слова, лицо его запылало, в горле пересохло.
— Ну? — воззрилась на него миссис Ромьер. Всклокоченные пряди седых волос падали ей на лицо. — Это он, — сказала она, обернувшись к новому священнику.
Тот просиял и шагнул к двери.
— Так ты — Бенедикт! — воскликнул он.
Он взял обе руки Бенедикта в свои белые руки — такие мягкие, что Бенедикт почти не почувствовал их пожатия.
Мальчик поднял глаза и встретился со взглядом молодого священника. У того были ярко-синие глаза и очень светлые брови и ресницы. На белом как мрамор лбу просвечивали голубые жилки, как у ребенка; розовые щеки покрывал едва заметный золотистый пушок. Голос у него был певучий, удивительно приятный, — такого голоса Бенедикт еще никогда не слышал.
— Мне уже рассказывали о тебе, — продолжал молодой священник с легкой улыбкой. — Миссис Ромьер и отец Дар. Я — отец Брамбо.
Бенедикт кивнул.
— А где же отец Дар?
— Я как раз пришел... — начал Бенедикт, но голос отказывался ему повиноваться. Он молча показал на церковь.
— Там сейчас исповедуются, отец мой, — пояснила миссис Ромьер, обеими руками откидывая волосы, из-под которых вдруг выглянуло ее красное, обветренное лицо.
— Еще не скоро кончится?..
Бенедикт почувствовал, что вот-вот заплачет. У него кружилась голова, звенело в ушах. Он покачнулся.
В глазах молодого священника мелькнуло удивление, он протянул руку, но Бенедикт овладел собой и усмехнулся. Кровь стучала у него в висках, словно барабанная дробь.
— Тебе дурно? — с тревогой спросил отец Брамбо.
Бенедикт упрямо покачал головой.
— Я весь день постился, — прошептал он.
Отец Брамбо изумленно посмотрел на него.
— Но почему?
Бенедикт отвел глаза. На его лице появилось горделивое выражение.
— Перед причастием, — тихо сказал он. — Я всегда пощусь в ночь с пятницы на субботу.
Миссис Ромьер фыркнула.
— Не верьте ему, — сказала она, — скорей всего дома есть нечего. Работы мало, вот что, отец мой. Мало работы. По правде говоря, они все сейчас постятся.
Молодой священник с удивлением переводил взгляд с одного на другую...
«Я постараюсь никогда ничем его не огорчать», — подумал Бенедикт. Казалось, бог услышал его самые сокровенные молитвы и исполнил их! Мальчику припомнился отец Дар, который храпел сейчас в исповедальне. Наверно, сполз с кресла, как бесформенный куль. Нет, нет, Бенедикт никогда не расскажет об этом тому, кто сейчас стоял перед ним — такой чистый, возвышенный, с такими мягкими, нежными руками, что почти не чувствуешь их прикосновения. Он решил, что отныне на него возложен долг заботиться о молодом священнике, ограждать его от всего неприятного, — ведь один лишь он, Бенедикт, понимает, каким бесценным даром провидения является его приезд.
Миссис Ромьер протянула мальчику кусок хлеба с маслом, но он смущенно покачал головой.
— Бери, бери! — настаивала она. Она ткнула пальцем в масло и неожиданно мазнула ему по губам. — Ешь! — сказала она.
Бенедикт сердито покосился на нее. Она всунула хлеб ему в руку, но он не шевельнулся, рука повисла, как плеть.
— Отец Дар еще долго будет занят, — сказал он.
— Так много народу?
Он молча кивнул.
— Что же мне делать? — беспомощно спросил молодой священник.
— Я отнесу ваши вещи в комнату, — сказала миссис Ромьер, завладевая его чемоданом. — А Бенедикт покажет вам наш приход, — добавила она. — Он проводит вас! — Она кивнула в сторону Бенедикта, и волосы снова упали ей на глаза.
Бенедикт повернулся к отцу Брамбо. Молодой священник стоял в нерешительности, затем пожал плечами.
— Вероятно, он вернется не раньше...
— Не раньше, чем через час, — подсказал Бенедикт.
— Тогда идем.
Священник обернулся к миссис Ромьер и протянул руку, будто хотел поправить ей прическу.
— Будьте добры... — он не закончил. Миссис Ромьер уже исчезла из кухни. Отец Брамбо покраснел. — Она... — начал он.
— Отец Дар доволен ею, — отозвался Бенедикт.
Молодой священник посмотрел на него.
— Ведь она много работает, — добавил Бенедикт. — И очень заботится о нем.
Они спустились во двор. Под крыльцом вдруг раздался писк, и оттуда выскочили три крошечных котенка.
— Ах, я и забыл про них! — воскликнул Бенедикт.
— Что? — удивленно спросил священник.
— Отец Дар велел мне утопить их, — ответил Бенедикт.
Через калитку, на которой для тяжести были прибиты три старые подковы, они вышли в немощеный переулок. Посреди него тянулась канава с нечистотами; возле нее играл маленький мальчик. Бенедикт не обратил на него внимания, но отец Брамбо сказал:
— Прикажи ему вылезти оттуда!
— Руди! — позвал Бенедикт. Малыш в одной рубашонке, из-под которой виднелись его грязные босые ножки с пухлыми коленками, поднял круглую рожицу. Бенедикт протянул ему хлеб с маслом. — Беги домой, — сказал он.
Мальчонка бросил, палку, с которой играл, и, набив рот хлебом, засеменил по переулку.
— Пойдемте на Медовый холм, — предложил Бенедикт.
Они направились к лестнице.
— Это правда? — спросил отец Брамбо.
— Что, отец мой?
— То, о чем говорила экономка?
Бенедикт вспыхнул.
— Я не помню, про что она говорила, отец мой.
— Да про то, что ты постишься.
— Нет, неправда. Еды у нас дома хватает, — угрюмо ответил Бенедикт. — А я всегда пощусь по субботам до воскресного причастия.
— Почему?
«Потому, что я святой», — хотелось ответить Бенедикту. Но вместо этого он сказал:
— Я хочу, чтобы мое покаяние было искренним и правдивым.
Священник недоверчиво посмотрел на него.
— Это весьма необычно, — сказал он наконец.
Они дошли до лестницы и начали подниматься. Бенедикт машинально считал про себя ступеньки. На полпути он остановился и посмотрел через перила, не валяется ли там Донкас, но того уже не было. Наверху он осторожно взял отца Брамбо за локоть и повернул лицом к долине.
— Отсюда все видно, — сказал он.
Молодой священник немного запыхался. Болезненно улыбаясь, он прижал руку к сердцу и долго смотрел вниз на расстилавшуюся перед ним долину.
— Какое убожество! — прошептал он.
— Люди из города тоже ходят к нам, — с гордостью сказал Бенедикт.
— Почему же... — начал священник, — почему поселок считается немецким?..
— Сначала в этих местах обосновались немцы, — это и есть самая старая часть города, — объяснил Бенедикт и с удовлетворением добавил: — Генерал Браддок проходил здесь по пути в форт Дукен в тысяча семьсот пятьдесят пятом году.
— Вот как! — отозвался священник.
— А там, — Бенедикт протянул руку, — там Пыльная фабрика.
— Что это такое?
— Завод, где обогащали руду, — отвечал Бенедикт. — Но он давно не работает. С войны. Видите красную пыль? Она засыпала всю землю до самого пруда. Это пыль от железной руды; все там красное, и пруд тоже. А вон там лес. — Он указал на запад. — А это печь для сжигания мусора. Посмотрите, какая высокая труба.
Священник поднял голову и брезгливо поморщился.
— Чем это пахнет? — спросил он.
— Пахнет? — повторил Бенедикт, принюхиваясь.
— Ужасный смрад!
Бенедикт громко потянул носом.
— Я не чувствую... — простодушно сказал он.
— Фу, какая отвратительная вонь! — вскричал священник. — Несет тухлыми яйцами или дохлыми крысами! Чудовищно!
— Я не чувствую никакого запаха, — испуганно отвечал Бенедикт.
— Что там сжигают? — спросил священник.
— Дохлых лошадей, — поспешил объяснить Бенедикт. — И кошек и крыс. Всякую падаль. А может быть, пахнет просто гарью? — воскликнул он, и лицо его просветлело. — Дымом оттуда несет ужасно! — горячо прибавил он. — Летом, когда ветер с той стороны, — дышать нечем! — Он рассмеялся, словно обрадовался своей догадке, но, поглядев на священника, резко оборвал смех. Отец Брамбо прижимал руку к сердцу, в его синих глазах блестели слезы.
Бенедикт медленно перевел взгляд на долину.
— Вон там, — тихо и нерешительно продолжал он, — опрокидываются вагонетки. Вагонетки бегут с завода и сбрасывают шлак под откос, по ту сторону... — он никогда не мог спокойно произнести это слово, — по ту сторону Рва, — закончил он.
У молодого священника дрожали губы, на бледном лице застыло страдальческое выражение.
— Боже мой, куда они послали меня, куда они меня послали? — шептал он, почти не разжимая рта, словно молился.
Они стали молча спускаться по лестнице.
2
Бенедикт ушел далеко-далеко — за мусорную печь, вокруг которой высились кучи гниющих, медленно тлевших отбросов. Вздымая пыль, он брел по усыпанной мелким шлаком дороге. Его преследовал запах гари. Теперь Бенедикт явственно различал его и к стыду своему сознавал, что он не столь уж ему неприятен. Привычный, давно знакомый запах — вот и все; он пропитал его насквозь, проник в кровь.
На половине пути этот запах ослабел, его заглушил запах шлака. Справа от дороги раскинулся темно-серый пустырь. Казалось, на окрестных холмах когда-то произошло извержение вулкана, и с тех пор все вокруг покрылось лавой и шлаком. Здесь ничего не росло. Сколько глаз хватал, тянулось голое, унылое плато. Вдалеке его пересекали железнодорожные пути, по которым бегали вагонетки, груженные раскаленным шлаком. За путями был крутой откос, куда и сбрасывали шлак. Внизу под откосом проходил Ров, а вдоль него стояли дома, вернее, фанерные лачуги, крытые толем. Заводская компания выстроила эти лачуги вскоре после первой мировой войны, чтобы разместить в них негров с Юга, когда их доставили сюда в запломбированных товарных вагонах, чтобы сломить забастовку сталелитейщиков. Тут они с тех пор и застряли; местечко это прозвали Негритянским Рвом.
Бенедикт перебрался через Ров и стал карабкаться на высокий шлаковый отвал по узкой тропинке, которая вилась среди закаменевшей лавы. Рот его и нос набились щелочной пылью, отдававшей серой — от шлака всегда несло серой. Растительности тут не было почти никакой. Должны были пройти годы, прежде чем шлаковая пыль превратится хотя бы в скудную почву. Выше по склону пробились кое-где чахлые ромашки; целое лето они робко ютились на неостывающих камнях. Редкая колючая трава порой привлекала своей обманчивой зеленью заблудившуюся бабочку, — словно белый лепесток, прилетела она из леса. Деревьев или кустов здесь и в помине не было — одни лишь голые серые глыбы, пустынные и печальные. Внизу между этим плато и Медовым холмом, который зеленел вдали, словно тусклый изумруд, протянулась мили на три долина. Медовый холм поднимался не выше шлакового плато, и через долину можно было бы перебросить мост.
В западной стороне серая лава шлака вскоре обрывалась. Шлак исчезал словно по волшебству, и появлялась красная летучая пыль, смесь железной руды и кокса. Земля вокруг была как бы окрашена кровью. Пыль лежала волнами, образуя холмы и лощины, подобно пескам пустыни. Здесь тоже не было ни кустов, ни зелени. Лишь в тех местах, где поверх руды образовался тонкий слой почвы, попадались хилые, но цепкие ромашки или нежные вьюнки. Когда дул ветер, поднимались облака пыли и на своем пути окрашивали все в красный цвет: лица людей и крыши домов, если пыль долетала до них. Среди красных дюн струился чистый, удивительно прозрачный ручеек, на дне которого виднелись ржавые камни. От него пахло кислым, как от огуречного рассола, и все же зелень обрамляла его на всем его пути ко Рву.
В центре этой обширной пустыни стояла обогатительная фабрика — огромное строение, густо покрытое красной пылью. Когда-то тут находилась доменная печь, но потом ее разрушили, и остался только этот железный остов с заброшенными машинами, покрытыми ржавчиной и паутиной. Их охраняли два старика, — казалось, они случайно уцелели от какой-то страшной катастрофы, — охраняли в основном от мальчишек, но те и сами боялись туда ходить.
За обогатительной фабрикой снова тянулась красная земля. В ней глубоко вязли ноги, а от легкой ее пыли лицо и руки делались медно-красными, как у индейцев. Еще дальше, между двумя высокими слежавшимися кучами красной пыли, — будто само время отлило их из багрового чугуна, — лежал небольшой пруд. Его питали лесистые холмы и потоки шахтных вод, но и он был красным как кровь.
Сейчас в этом пруду плескались трое голых мальчишек. Бенедикт пришел сюда за своим братом Джоем. К тому же ему хотелось хорошенько обдумать все, что случилось за последние дни, поэтому он и предпринял эту продолжительную прогулку. Чувство глубокого унижения, охватившее его, когда на вершине холма он поймал страдальческий взгляд отца Брамбо, теперь развеялось. В тот день на обратном пути к дому священника Бенедикт доверчиво рассказал отцу Брамбо, что тоже посвятил себя церкви, а затем с гордостью добавил, что уже выполняет обязанности церковного причетника, хотя епископ еще не утвердил его в этой должности. Это произвело впечатление на отца Брамбо. «Мы будем друзьями, Бенедикт», — сказал он. И мальчик радостно вспыхнул и затрепетал под рукой молодого священника, мягко лежавшей у него на плече.
Когда Бенедикт с отцом Брамбо вернулись, отец Дар, к счастью, был уже дома. Миссис Ромьер сходила в церковь и разбудила его. Но Бенедикт не стал задерживаться и слушать разговор священников.
По дороге к пруду он старался умерить свою радость и твердил про себя, что в благодарность за прибытие отца Брамбо он, Бенедикт, будет стараться выполнять свои обязанности еще более ревностно и смиренно, с еще большим самопожертвованием. Он подразумевал не только обязанности, которых требовала от него церковь, но и те дополнительные, которые сам возложил на себя для большей святости.
Вид голых мальчиков безотчетно смутил его, хотя он и сам не понимал почему. Он признавал, что в наготе нет ничего греховного. И все-таки — совсем нагие! А мальчишкам, по-видимому, ни чуточки не стыдно. Ему было особенно неприятно, что Джой, его брат, тоже разделся догола, как и его товарищи. Это бесстыдство как бы бросало тень и на самого Бенедикта.
Он стоял на берегу пруда, который сверкал красными бликами среди красных дюн, и смотрел на мальчиков. На середине пруда плавал плот, а на нем стоял Джой. Ресницы и нос у него были красные, по подбородку текли розовые слюни, а волосы на голове сбились в красный ком. Он смеялся и с воинственным криком бегал по скользкому плоту, колотя палкой по головам и рукам своих приятелей, а те, в свою очередь, старались свалить его в воду и завладеть плотом. Когда Джой кричал, его худенькие ребра раздвигались и сдвигались, как мехи аккордеона. Никто из ребят не заметил появления Бенедикта.
Он невольно рассмеялся. Джой выглядел таким торжествующим, так смешно приплясывал и с таким удовольствием дубасил своих товарищей, что Бенедикту тоже стало весело. Он смотрел на них до тех пор, пока два мальчугана не нырнули под плот и не опрокинули его. и Джой, взмахнув руками, плюхнулся в ржавую воду.
— Джой!
Все трое повернули к нему свои грязные рожицы.
— Что-о-о? — помедлив, ответил Джой.
— Пойдем домой!
— Неохота! — отозвался Джой.
— Пойдем, — угрожающе повторил Бенедикт. Мальчишки захихикали. — Пошли домой! Сам знаешь зачем...
— Не пойду!
Молчание.
— Одевайся, слышишь? — приказал Бенедикт, но Джой не сдвинулся с места. Он стоял в воде, по лицу тянулись красные потеки, пупок торчал на животе, словно красная пуговица.
— Ты не ходил на исповедь, — осуждающе проговорил Бенедикт.
— Ходил! — запальчиво возразил Джой.
— Не лги!
— Ходил! — Джой неуверенно осенил себя размашистым крестом.
— Не смей этого делать! — закричал Бенедикт. — Хочешь прямо в ад отправиться? Ты не ходил на исповедь — ты солгал!
Лицо Джоя заметно побледнело под красными разводами. Его приятели тоже перепугались и вылезли из воды. Они вытерлись своим нижним бельем, потом засунули его в карманы. Промокшие ладанки липли к их ребрам. Мальчики дрожали всем телом: погода была довольно прохладная.
А непокорный Джой по-прежнему стоял, вперив взгляд в воду.
Мальчишки хорошо знали о святости Бенедикта. Они молча оделись и пошли к поселку. Джой все не вылезал из воды.
Когда они оба скрылись за дюнами, Бенедикт сказал:
— Говорил я тебе, чтобы ты никогда не крал? А?
Джой передернул голыми плечами, как если бы его ударили.
— Я ничего не брал, — захныкал он, испуганно поглядывая на Бенедикта. Его трясло как в ознобе, но в голосе еще звучало неповиновение.
— Я нашел тележку, — процедил Бенедикт сквозь зубы.
Джой заморгал глазами, обведенными красной каймой.
— Чья это тележка?
— Я ее не крал!
— Говори!
Молчание.
— А почему папа не купил мне такую? — внезапно закричал Джой, и от жалости к самому себе на глаза его навернулись слезы.
Бенедикт не обратил на это никакого внимания.
— Потому ты и не пошел на исповедь, ведь так? Ты боялся! Лгать на исповеди — это смертный грех. А возвращать тележку тебе не хотелось. Вот ты и не мог пойти в церковь, — ведь тебе пришлось бы сказать отцу Дару, что ты ее украл. Хочешь, чтобы тебя в тюрьму посадили, да?
Джой судорожно вздрогнул. Губы у него затряслись, подбородок запрыгал, из глаз хлынули потоки слез, промывая светлые полоски на красной мордашке.
— Не отдавай меня, Бенни! — рыдал он с перекошенным от страха лицом. — Я верну тележку обратно — только пойдем вместе. Пойдем вместе, Бенни!
Бенедикт поглядел на его залитое слезами лицо. Ему самому захотелось вдруг заплакать, и он коротко сказал:
— Вылезай из воды.
Джой сильно озяб и на этот раз послушно выбрался из пруда. Дрожа всем телом, он стоял перед Бенедиктом, а тот, сжав губы, сурово смотрел на него.
— Стань на колени! — скомандовал он.
— Дай же мне одеться! — попросил Джой.
— На колени!
Джой опустился в пыль, вздрагивая всем телом. Бенедикт встал на колени рядом с ним.
— Молись! — сказал он глухим голосом. — Повторяй за мной...
Лязгая зубами, бедный Джой повторил пять «Богородиц», десять «Отче наш» и еще одну молитву об отпущении грехов; затем Бенедикт, закрыв увлажненные слезами глаза, стал сам молиться за Джоя. Только после этого он разрешил Джою одеться, что тот и проделал. Он все никак не мог застегнуть пуговицы трясущимися от холода руками.
— Вот мать узнает, что ты плавал в пруду, и выпорет тебя, — сказал Бенедикт. — Хорошо еще, если отец не дознается.
— Но ведь ты не скажешь! — закричал окончательно запуганный Джой.
— Ты же знаешь: я на тебя никогда не ябедничал, — гордо ответил Бенедикт.
Они отправились через красные дюны в обратный путь. Братья шли молча, потом наконец Джой, побледневший и осунувшийся, спросил:
— А они не сцапают меня, если узнают, Бенни?
— Я сам отвезу тележку, — ответил Бенедикт. — Они не арестуют тебя. Я скажу, что это я ее взял.
— Но тогда они сцапают тебя...
— Меня? — улыбнулся Бенедикт. — Нет, — продолжал он с непоколебимой уверенностью. — Они сразу увидят, что я не вор.
Мальчики побрели дальше. Джой и не подумал поблагодарить Бенедикта: разве за такое можно отблагодарить?!
Жили они на авеню Вашингтона, на спуске ко Рву. В домике было четыре комнатушки; две нижние — кухня и «общая» комната — были подвальные, с кирпичными стенами, а воздух и свет проникали туда лишь через дверь, открывающуюся на задний двор, да через маленькое боковое оконце. Там почти всегда царил полумрак. Проходить в верхние две комнатки надо было через кухню. На дворе, где сейчас мелкими пучками рос салат, пахло свежим навозом. У забора стояла уборная: убогий сарайчик с вырезанными на двери полумесяцем и звездочкой меж его рогами. За уборной проходила грязная канава, тянувшаяся до самого Рва. Вдоль этой канавы соседи гоняли своих коров в долину на пастбище.
Бенедикт и Джой завернули за дом. Бенедикт оглядел огород, который почти весь посадил своими руками: не рылся ли здесь кто-нибудь? Успокоившись, он направился за уборную, а Джой немедленно улизнул. Бенедикт вытащил из-за уборной желтую с красным тележку и прислонил ее к стенке.
— Мама, — сказал он, входя в кухню, — заставь Джоя пойти завтра в церковь!
Мать стояла у печки, она обернулась на его голос. В кухне горела керосиновая лампа. Помешивая суп в большой кастрюле на плите, мать пробовала его с ложки. Она была маленькая, толстенькая, с лоснящимся смуглым лицом и серыми глазами, в которых иногда загорались янтарные блики. Ее прямые черные волосы были уложены пучком на затылке. Бенедикт называл ее «Цыганкой», — такая она была смуглая и черноволосая. На щеке у нее были две обворожительные родинки.
Она робела перед Бенедиктом и гордилась им. Сейчас она обернулась к нему с таким выражением, будто ждала какой-то беды, и спросила:
— Что он наделал?
— Ничего, — угрюмо буркнул Бенедикт.
Мать с минуту пристально смотрела на него, потом крикнула:
— Я выпорю его!
Бенедикт нетерпеливо пожал плечами.
— А что толку... — сказал он и, сев на стул, закинул руки за голову. Мать громко втянула суп с ложки, исподтишка поглядывая на него. Наконец Бенедикт озабоченно спросил:
— Где отец?
Мать не ответила. На кухню приковылял маленький мальчик в одной рубашонке. Бенедикт поймал его и зажал меж коленями.
— Ты зачем рылся в мусоре? — ласково пожурил он малыша и обернулся к матери. — Руди играл в канаве, мы с отцом Брамбо видели его. Ну и грязный же он был! Я не знал, куда деваться от стыда. Зачем ты позволяешь ему?
Руди вырвался от Бенедикта, подбежал к матери и спрятался за ее юбку. Он выглядывал оттуда на Бенедикта темно-синим глазом.
Мать шлепнула его.
— Я же велела тебе не уходить со двора, — мягко сказала она, но, бросив быстрый взгляд на Бенедикта, добавила более энергично: — Вот посмотришь, в следующий раз я тебе задам!
Бенедикт почувствовал острую резь в животе, — из кастрюли плыл дразнящий запах супа. Вдруг он воскликнул:
— Отец опять пил?..
От испуга мать уронила ложку в кастрюлю, а Руди совсем спрятался за ее юбкой.
— Не говори так! — сказала она, подходя к Бенедикту и облизывая палец. — Он опять ходил искать работу...
— О мама! — воскликнул Бенедикт, бросаясь к матери. Она отвернулась, виновато посмеиваясь, но он силой повернул ее к свету. Под глазом у матери темнел синяк. Бенедикт с горечью смотрел на нее. — За что? — спросил он и, прежде чем она успела ответить, укоризненно добавил: — Ты сама допускаешь! Сама! — Он подбежал к кухонному шкафику, открыл его и, вытащив недопитую бутылку, шагнул к раковине.
Но мать, прежде чем он успел ее вылить, схватила его за руку.
— Ты с ума сошел? — закричала она, глядя в его злые глаза. — Ничего ты не понимаешь! — продолжала мать, сердито вырывая у него бутылку. — Хочешь, чтобы ему нечем было забыться, когда он возвращается домой? А ты пойди сам поработай! — снова крикнула она. — Поработай-ка весь день у открытой печи, да приди домой, усталый до полусмерти, когда у тебя все кости разламывает, а голова пухнет от забот! Пусти! — Она оттолкнула его, бережно закупорила бутылку и поставила ее в шкаф. Потом обернулась, поглядела на него и опустила глаза.
— Уж если я сама ничего ему не говорю, — сказала она мягко, — зачем же тебе...
— Но ведь он идет против церкви, — сказал Бенедикт.
Мать подняла голову.
— Не тебе судить, — ответила она.
— Он искушает господа бога! — вскричал Бенедикт, Мать всплеснула руками и дважды истово перекрестилась. В глазах ее застыл такой испуг, что Бенедикт отвернулся и понурил голову.
В кухню вошел Джой. Обойдя сторонкой Бенедикта, он шепотом спросил:
— Мама, скоро ужин?
— Сейчас, — ответила она.
Светло-русые волосы Джоя все еще отсвечивали красным, а на щеках были волнистые красные потеки.
Мать поставила на стол миски.
— Где Винс? — тихо спросила она. В ответ Джой только пожал плечами. Мать взглянула на Бенедикта, — тот сидел, опустив голову на руки. Она накрыла на троих и разлила суп по мискам. Мальчики сидели за столом, но к еде не притрагивались. Бенедикт молился не поднимая головы, словно застыв. Потом все, кроме него, стали есть.
После супа мать положила в миски по кусочку вареного мяса. Они съели его с ржаным хлебом. Обед был закончен.
— Мама, я еще голодный, — сказал Джой.
Мать сердито поглядела на него, а, Рудольф ударил ложкой по столу.
— Еще! — весело потребовал он.
Бенедикт поднял голову.
— Дай им еще, мама, — сказал он.
— Больше нет, — ответила она.
— Есть, — возразил он спокойно.
— Это отцу, — объяснила она, — я должна оставить отцу.
Бенедикт встал со стула, взял миску Джоя и направился к плите. Он наполнил миску и поставил ее перед мальчиком. Джой сидел неподвижно, вцепившись пальцами в край стола.
— Ешь! — приказал Бенедикт.
Тот отрицательно покачал русой головой.
— Ешь! — процедил сквозь зубы Бенедикт. Пальцы его потянулись к миске, но он вдруг отдернул руку, словно обжегся. Рудольф, получив дополнительную порцию, уписывал суп за обе щеки. Бенедикт подал свою миску матери.
— Ешь, мама, — сказал он.
— Я не могу, — сказала она и засмеялась. — Посмотри, как я наелась! — Словно ребенок, она выпятила живот и пошлепала по нему ладонью. — Видишь?
Джой поднял голову, с улыбкой наблюдая за ней. Рудольф радостно замахал ложкой.
— Ешь, мама! — страдальчески прошептал Бенедикт.
— Отстань от меня! — отозвалась она.
Он обернулся к Джою. Тот медленно опустил ложку и зачерпнул супу. Бенедикт сердито следил за ним взглядом. В, голове его стучало, глаза горели. Боль в груди и животе несколько успокаивала его, — она была ему хорошо знакома. Бенедикт чувствовал себя так, словно он долго и горько плакал и теперь выплакал все слезы, а голова его превратилась в пустой котел.
Его никто не уговаривал поесть.
Когда обед закончился, он поднялся наверх, в спальню мальчиков. В углу у окна он опустился на колени перед домашним алтарем, на котором стояло позолоченное распятие да две свечки в глиняных подсвечниках. Он молился, ощущая жгучую боль в глазах. «Не оставь меня, господи! — просил он. — Помоги мне сделать нашу жизнь такой, чтобы она была угодной тебе. Укажи мне путь, господи!»
Когда он спустился вниз, мать стояла у лампы и разглядывала большой белый конверт.
— Письмо пришло, — прошептала она упавшим голосом.
— Я прочту, когда вернусь, — ответил Бенедикт, разглядывая конверт. — Это от Заводской компании, — добавил он, прочитав обратный адрес.
— Может быть, сообщают о работе для папы? — заинтересовалась она, придвигаясь к нему.
Бенедикт вскрыл конверт и быстро пробежал письмо.
— Нет, — сказал он. — Они хотят, чтобы мы продали дом.
Она недоумевающе смотрела на него, потом с ужасом вскричала:
— Продать дом? Что это значит? Зачем нам продавать дом?
— Не знаю, мама, — нетерпеливо ответил Бенедикт, возвращая ей письмо. — Мне надо идти. Покажи письмо папе.
Он пошел к уборной и выкатил тележку. Джой ждал его.
— Пошли! — сказал Бенедикт, таща за собой тележку.
Они спустились по Тенистой улице, потом свернули к деревянной лестнице, которая вела на вершину холма. Джой подхватил тележку сзади, и они вместе понесли ее вверх по длинной лестнице, останавливаясь через каждые десять ступенек, чтобы немного передохнуть. Темнело. Долину окутали серые сумерки. Казалось, они сгустятся, прежде чем зажгут уличные фонари, и сразу же наступит непроглядная тьма. Неясные очертания домов расплывались в полумраке. Далеко на западе над высокой черной трубой мусорной печи взлетел сноп желтого пламени. Он вонзился в небо и погас.
На середине лестницы, которой, казалось, не будет конца, мальчики остановились и посмотрели вдаль, в сторону шлакового отвала. Там, на самом краю откоса, остановился поезд из десяти вагонеток; на таком расстоянии круглые ковши были похожи на опрокинутые наперстки. Бенедикт вспомнил, как они с отцом Брамбо смотрели отсюда вниз на Литвацкую Яму.
— Джой, — сказал он. — Ты чувствуешь какой-нибудь запах?
Джой потянул носом.
— Нет, — ответил он.
Небо внезапно вспыхнуло, вся долина ярко озарилась. Ее будто беспощадно выставили напоказ, уличили в чем-то постыдном: дома предстали во всей своей неприглядности. Одна из вагонеток опрокинулась. Шлак вывалился из нее гигантским, докрасна раскаленным комом. На мгновение ком покачнулся и застыл, пылая на фоне темного горизонта, а потом начал свой стремительный спуск вниз по склону откоса. Огненные куски отлетали от него во все стороны, как звезды из вертящегося колеса. На полдороге ком раскололся, и на мгновенье обнажилась его пылающая сердцевина, светясь так ярко, что мальчики почувствовали резь в глазах, а затем и она разорвалась, как огромная бомба, и рассыпалась на тысячи кусков, которые покатились вниз, подпрыгивая и дробясь по пути, пока не достигли подножья откоса. Они догорали в какой-нибудь сотне метров ото Рва. За первым комом последовал второй, — этот быстро распался и вытянулся по откосу, как огненный язык. Третий был похож на сплошную реку огня и дыма. Небо горело. Над долиной словно навис пылающий свод; зловещий свет отражался в окнах домов. Негритянские лачуги вдоль Большого Рва обрисовывались с ужасающей четкостью. Их толевые крыши коробились и размягчались от невыносимого жара.
Два мальчика молча глядели на это обычное для них зрелище. Даже на таком расстоянии — мили за три от откоса — они ощущали палящий жар. Лица у них были испуганные, словно они наблюдали какое-то страшное бедствие.
— Человек упал! Вот только что! — неуверенно заявил Джой.
— Брось врать, — оборвал его Бенедикт и зашагал вверх по лестнице.
Едва они вошли в город, как обоим стало немного не по себе. Они были здесь непрошеными гостями, чужаками. Бенедикт всегда чувствовал себя «чужаком» в городе, хоть и знал, что там тоже есть католики, которые, конечно, были бы о нем самого высокого мнения, знай они о его набожности. Он приходил как-то в церковь святой Марии, даже прислуживал однажды во время обедни, но то была католическая церковь ирландцев, и она ему не понравилась.
— Ну, скоро? — непрестанно спрашивал Бенедикт. — Мы пришли?
— Нет, — отвечал Джой. Он побледнел и съежился от страха.
Протестантизм чувствовался в городе на каждом шагу. Здесь были протестантские церкви, протестантские школы и публичная библиотека. Они обошли стороной деловую часть города и очутились в жилом районе. Вдоль улиц росли платаны, а перед каждым кирпичным домом была полоска зеленого газона.
— Здесь? — спросил Бенедикт.
Джой молча кивнул.
— Который дом?
Джой показал. Бенедикт остановился в нерешительности.
— Этот? — переспросил он. Джой снова кивнул. — Ты уверен?
— Да, — ответил Джой и хрипло зашептал: — Бенни, давай просто оставим тележку у подъезда, а сами убежим!
Бенедикт обрушился на него:
— Чтобы нас считали ворами? Нет. Надо доказать им, что мы не воры. Мы должны доказать!
Джой бросил на него умоляющий взгляд.
— Ладно, подожди здесь, — сказал наконец Бенедикт.
Он покатил тележку по дорожке, пересекавшей газон. Из окон дома лился мягкий оранжевый свет. Бенедикт обернулся и укоризненно посмотрел на Джоя, который спрятался за большим кустом сирени. Листья на ней торчали, как ушки. Бенедикт дошел до двери и опять остановился. До сих пор он шел вперед машинально, как во сне, ни о чем не раздумывая, а теперь, когда он потянулся к звонку, рука его дрогнула.
А что, если тут живут протестанты? В городе он всегда чувствовал скрытую угрозу, неприязнь к себе и своим землякам, и не только потому, что был католиком, но главным образом потому, что он был беден и жил в Литвацкой Яме. Казалось, горожане узнавали это с первого взгляда. Конечно, в городе его никто не знал, не то что в поселке, и он не мог сказать им, что бедность — это несчастье, а не позор. Город был исполнен гордыни. Несмотря на свою решимость, Бенедикт заколебался. «А что, если...» — подумал он. И тогда ему припомнились влажные от слез глаза отца Брамбо, устремленные на долину.
В доме послышались голоса, и Бенедикт чуть было не обратился в бегство, но потом зажмурился и дрожащей рукой нажал кнопку. Раздался мелодичный звон, и, прежде чем он стих, дверь отворилась.
Произведения
Критика
