Трактовка романтического индивидуализма в ранних новеллах Гофмана («Дон Жуан», «Магнетизер»)
Л. В. Славгородская
Проблема человеческой личности — одна из центральных проблем романтизма. Старшее поколение немецких романтиков в 90-е годы XVIII в. решало эту проблему в духе крайнего субъективизма. Весь внешний, реальный мир ставился ими в зависимость от внутреннего мира человека и казался значительным лишь постольку, поскольку его пронизывает высшее духовное начало. «Мир есть универсальная категория духа, его символический образ», — говорил Новалис. Тем самым безмерно возрастает весомость отдельной личности, но последняя не только не противостоит окружающей действительности, а, напротив, по мере того как романтическая личность постигает реальный мир, она как бы его вбирает в себя. Поэтому конфликта между романтическим героем и окружающей его реальностью йенские романтики по существу не знают.
В начале XIX в., в обстановке наполеоновских войн, ломки старого сословного режима и освобождения от оков феодальной иерархии личность приобретает новые возможности развития. В то же время именно в эпоху становления буржуазного общества не только открываются новые перспективы развития личности, но и становится очевидным тот антигуманистический характер, который это развитие может принять.
Второе поколение немецких романтиков уже ощущает трагическую двойственность человеческого существования: их герой вынужден жить в реальном мире, который враждебен миру идеальному, прекрасному миру романтической мечты. Выход из этого дуализма представители гейдельбергского романтизма видят в отказе от материального мира во имя религиозного начала, а всякую попытку самоутверждения в реальной жизни считают греховной. Поэтому в их произведениях тоже нет темы бунта героя-индивидуалиста, не удовлетворенного реальной действительностью.
Проблема дуализма романтической личности, ее сопричастности двум мирам занимает ведущее место в творчестве Гофмана, который не примыкает ни к одному из названных течений немецкого романтизма.
Первая книга Гофмана, «Фантастические пьесы в манере Калло», появившаяся в 1814-1815 гг., носит подзаголовок: «Из дневника Странствующего Энтузиаста». Странствующий Энтузиаст — художник, музыкант, выразитель авторского мироощущения. Для него, как и для самого Гофмана, музыка — «самое романтическое из всех искусств», и поэтому в музыке оказывается возможным приобщение человека к «абсолютному духовному началу». Но в условиях той действительности, в которой живет художник-романтик, искусство является для него средством к существованию, и он вынужден «чеканить монету из своего вдохновения». Выхода из этого конфликта Гофман не видит.
Но проблематика романтической личности не исчерпывается в творчестве Гофмана этим близким автору типом романтического героя. Уже в одном из самых ранних произведений — в новелле «Дон Жуан» (1812) — Гофман наряду с ним рисует образ романтика, который по-иному решает конфликт между романтической мечтой и враждебной ей реальностью.
Странствующий Энтузиаст предстает в новелле как истинный художник, в душе которого живет «бесконечная тоска» по идеалу. Для Странствующего Энтузиаста эта тоска воплощается в музыке и является лишь «неземным обещанием», не знающим осуществления в реальной жизни. Поэтому и сама музыка трактуется здесь мистически: музыка дает возможность «сочетать несоединимое и постигать сверхчувственное», то, что «замкнуто в тайниках души и не поддается выражению словами».
Для Странствующего Энтузиаста возможен только такой путь приобщения к бесконечному. Но в этой фантастической пьесе есть и другой герой, который ищет осуществления бесконечных стремлений души в реальной земной жизни. Это образ Дон Жуана в опере Моцарта в понимании и истолковании Гофмана.
Как немецкие исследователи (Г. Эллингер, В. Харих и др.), так и отечественные литературоведы (Миримский, Нусинов) справедливо считают, что Дон Жуан Гофмана — романтик. Но если сравнить этот образ с образом Странствующего Энтузиаста, то оказывается, что это романтические герои разного плана.
Дон Жуан для Гофмана — человек, которого природа «как любимейшее из своих созданий» наделила всем, что подымает его над безликой толпой, «роднит его с божеством». И свои «устремления к высшему» этот человек хочет осуществить в реальной земной жизни. Ради этого он «берет жадно и неустанно все, что может дать ему земная жизнь», и надеется в любви найти «утоление той страстной тоски, которая теснила ему грудь». Но ни в чьей любви Дон Жуан не может обрести «воплощение своего идеала». Отличие Странствующего Энтузиаста от Дон Жуана в том, что Странствующий Энтузиаст самое желание найти этот идеал в земном счастье считает кощунственным, внушенным Дон Жуану дьяволом, ибо та тоска, то томление, которое не дает покоя романтику, есть лишь предвкушение неземного блаженства.
Того, в ком зародилось это кощунственное желание, неизбежно ждет, с точки зрения Странствующего Энтузиаста, жестокое разочарование. Оно постигло и Дон Жуана, который в конце концов принужден был признать всю земную жизнь тусклой и мелкой. Гофман в своем разборе оперы Моцарта показывает, что Дон Жуан уже пережил это разочарование, но не смирился с невозможностью удовлетворить свои высокие стремления. Та «неведомая, вершащая судьбы людей сила», которая наделяет человека этими стремлениями и не открывает ему путей к их осуществлению, иными словами, бог, становится для Дон Жуана «злорадствующим чудовищем, ведущим жестокую игру с порождениями своей прихоти», и Дон Жуан восстает против этой силы.
Каждое новое любовное приключение становится для него, по очень важному определению Энтузиаста, «богохульной издевкой над творцом и природой». Раньше Дон Жуан презирал людей, потому что сознавал свое превосходство над ними. Теперь — еще и потому, что видит тщету их жалких попыток найти счастье в любви. Отсюда — презрение к общепринятым нормам морали, в нарушении которых Дон Жуан видит торжество, «подымающее его над тесными пределами жизни, над природой, над творцом». И в этом бунте он идет до конца. Когда статуя Командора призывает его к раскаянию, Дон Жуан выкрикивает «сквозь бурю, сквозь гром, сквозь вой демонов» свое страшное «Нет!».
Итак, Гофман видит в Дон Жуане личность, наделенную бесконечной тоской, противостоящую миру обывателя, страдающую от внутренней раздвоенности, но величественную даже в момент гибели, то есть писатель придает Дон Жуану черты романтического героя.
Однако устами Странствующего Энтузиаста Гофман осуждает жизненную позицию Дон Жуана, считает его жажду земного счастья греховной и не приемлет его бунт. По сравнению со Странствующим Энтузиастом Дон Жуан — романтический герой иного типа, романтик, низвергнутый с мистических высот в материальный, реальный мир.
Для немецкой литературы этого периода образ романтического индивидуалиста, который стремится не к уходу в иллюзорный мир прекрасного, а к самоутверждению в реальном мире, не характерен.
Если, следуя определению В. М. Жирмунского, понимать байронизм как «особую форму разочарования в жизни, не удовлетворяющей повышенным требованиям к ней человеческой личности», то станет очевидным, что образ Дон Жуана у Гофмана отражает те тенденции романтизма, которые в полной мере раскрылись у Байрона. Противопоставляя мироощущение Странствующего Энтузиаста индивидуализму чуждого ему героя, Гофман в этой новелле выходит за пределы характерной для немецкого романтизма трактовки личности.
Уже в «Дон Жуане» Гофман затронул еще одну тему, которая в 1813-1814 гг. становится для него одной из ведущих и которая получает развитие в новелле «Магнетизер» (1813), вошедшей во второй том «Фантастических пьес». Это тема «ночной стороны природы», как сформулировал ее философ-романтик Шуберт в заглавии своей знаменитой книги. Под «ночной стороной природы» Шуберт подразумевает те таинственные, не укладывающиеся в рамки рационалистической науки явления природы и человеческого сознания, в которых и проявляется, с точки зрения романтиков, единство всей природы. Будучи не в состоянии понять истинный смысл этого единства, романтики трактовали его как связь природы и человека с потусторонним, бесконечным. В своей работе Шуберт развивает идеи, высказанные раньше как Шеллингом, так и йенскими романтиками. Не случайно именно в это время Гофман наряду с работами Шуберта читает и перечитывает Новалиса и натурфилософские сочинения Шеллинга.
В «Дон Жуане» Гофман изображает ту степень духовной близости двух людей — певицы, исполняющей в опере Моцарта роль Анны, и Странствующего Энтузиаста, — которая допускает реальное общение между ними, общение непостижимое с точки зрения закономерностей мира материального, мира осязаемых конкретных вещей и разумных понятий. Для тех, кому доступно такое общение, оно не относится к области чудесного, удивительного: «Мне не приходило в голову раздумывать над тем, как могла она в одно и то же время находиться на сцене и в моей ложе». Но то, что с точки зрения человека, причастного к миру бесконечного, без труда входит в число «так называемых естественных жизненных явлений», приобретает характер чудесного в плане соотношения двух миров — материального и духовного, между которыми нет границы: «Мир духов воистину уже доступен нам, — пишет Новалис, — он всегда открыт. Если бы только мы могли стать достаточно гибкими, то обнаружили бы, что находимся в его пределах». С этой точки зрения для романтика приобретает особый интерес то состояние человека, когда он словно выходит за пределы взаимосвязей и закономерностей реального: сны и галлюцинации, сомнамбулизм и гипноз.
Уверенные в возможности чисто психического воздействия на организм человека, некоторые врачи того времени пытаются разработать новые, гипнотические средства лечения, много занимаются изучением психических заболеваний. Представителем так называемой романтической медицины в Бамберге был доктор Маркус, которого хорошо знал Гофман.
Писатель читает такие работы, как «Символика сна» Шуберта, «Наброски о применении психических методов лечения» Рейля, «Попытка изложения животного магнетизма» Клюге; но не только из этих книг, а даже из газет и неспециальных журналов Гофман мог узнать множество случаев телепатии, чудесного излечения гипнозом или описание новых психологических опытов, а наряду с этим тьму самых невероятных легенд о привидениях, вещих снах, сбывшихся пророчествах и т. п., которые выдавались за подлинные факты.
Ведь если реальным признается непостижимое с точки зрения здравого смысла и повседневного опыта, то вообще исчезает грань между реальным и ирреальным, возможным и невозможным и тем самым подготовляется почва для всякого рода мистических настроений.
Эти настроения получают в Германии особенно широкое распространение в период наполеоновских войн. В обстановке, когда рушилось все, что считалось незыблемым, когда непрочными и неустойчивыми оказывались не только положение отдельного человека, но и государственные границы, княжеские династии, политические режимы, люди не хотели больше руководствоваться доводами трезвого рассудка и готовы были поверить в невероятное. В брошюре, появившейся в 1815 г., немецкий публицист Крамер объявляет одним из пагубных последствий французской оккупации и ту волну мистицизма, которая захлестнула в это время немецкое общество. По его словам, «новейшая мистика, штурмующая небеса», видит путь к спасению Германии в том, чтобы научить немцев «слышать, как растет трава, и видеть, как дует ветер». И хотя Крамер признает, что это направление появилось в Германии еще в конце XVIII в., он все же справедливо видит причины его столь широкого распространения в характере эпохи, которую называет «временем деспотическим, бурным и диким». В это время издатель политического журнала «Минерва» Архенхольц говорит о «странном веке», «когда люди сомневаются во всем разумном и верят лишь в бессмысленное и противоестественное». Как ответ на это заявление Архенхольца звучат слова Гофмана о тех материалистах, которые «находят совершенно естественным все истинно чудесное, а все подлинно естественное считают невероятным и бессмысленным».
Свое первое произведение, непосредственно посвященное вопросам «ночной стороны природы», — новеллу «Магнетизер» Гофман начинает спором между теми, кто по-прежнему подходит к явлениям природы с точки зрения здравого смысла и трезвого рассудка, и теми, для кого достоверное и невероятное, обыденное и сверхъестественное как будто поменялись местами.
Гофман хочет изложить здесь свои взгляды на теорию «животного магнетизма» (иными словами — гипноза) и подойти к явлениям, показанным уже в «Дон Жуане», научно, с точки зрения соотношения начал материального и духовного.
В этом плане получает новое осмысление и проблема романтического индивидуализма. Перед Гофманом возникает вопрос: что, если в числе прочих способностей природа одарила героя-индивидуалиста и способностью подчинять себе психику, волю других людей? А в том, что есть люди, обладающие этим чудесным даром, современники Гофмана не сомневались. Перед глазами у них был пример Наполеона, который сумел подчинить себе, заставить восхищаться собою и слепо выполнять свою волю огромное множество людей, в том числе и своих врагов. Яркой иллюстрацией того, как воспринимали личность Наполеона в Германии тех лет, может служить письмо одного немецкого офицера, который вынужден сражаться на стороне Наполеона. «Ты ведь знаешь, Христиана, — обращается он к жене, — как ненавижу я Наполеона, который разрушил наше прекрасное немецкое отечество и вот уже столько лет ведет преступную кровавую игру судьбами миллионов... И все же мне приходится признаться, что во время последних боев я не в силах был противостоять тому демоническому обаянию, которое присуще личности императора».
Такое двойственное отношение к личности Наполеона характерно для Германии той поры. Для большинства немцев Наполеон прежде всего — завоеватель, тиран, лишивший немецкие государства национальной независимости. Но даже в статьях и памфлетах деятелей освободительных войн проскальзывает невольное восхищение личными качествами Наполеона, готовность признать то «демоническое обаяние, которое присуще личности императора». Все, кто пишет о Наполеоне, так или иначе касаются вопроса, перед которым становится в тупик и автор цитированного выше письма: в чем секрет личной власти этого человека над другими людьми, подчиняющимися ему вопреки своим взглядам и убеждениям? Эта кажущаяся сверхъестественной сила личного воздействия ассоциируется у мистически настроенных людей со способностью гипнотизера подчинить себе психику другого человека, сделать его послушным орудием своей воли.
И в своей новелле «Магнетизер» Гофман объединяет тему романтического героя-индивидуалиста с темой «ночной стороны природы», тогда как в «Дон Жуане» они трактовались независимо друг от друга. Подобная постановка проблемы несомненно связана с осмыслением политических событий, которые Гофман мог наблюдать как непосредственный свидетель, так как весной 1813 г. Саксония становится театром военных действий. В это суровое время Гофман сообщает своему издателю, что начатый раньше очерк о «животном магнетизме» превратился в «развернутую новеллу». Действие новеллы происходит в конкретной обстановке наполеоновских войн, с которой связаны некоторые сюжетные детали. В основу фабулы лег конфликт между героем-индивидуалистом и близким автору романтиком-художником.
Выразителем принципов романтического индивидуализма является магнетизер Альбан. Он — главный герой новеллы, носитель действия. Гофман наделяет его, как и Дон Жуана, огромными творческими силами, способностями, которые граничат со сверхъестественными, так как, владея искусством «животного магнетизма», Альбан может подчинять себе волю других людей.
Сюжет новеллы — попытка магнетизера овладеть душой любимой девушки. Мария не в силах сопротивляться его влиянию, но она остается верна своему жениху и умирает, не выдержав страшного душевного разлада.
Писатель постепенно раскрывает все пружины действия, все мотивы поведения отдельных героев. Основной, самой глубокой и «философски задуманной» частью он сам считал письмо Альбана к другу, где магнетизер рассказывает о своем отношении к Марии, о том, какими средствами он добивается власти над ее душой. Но, с точки зрения трактовки образа индивидуалиста, любовная история — лишь эпизод. В этом письме Гофман раскрывает нравственные убеждения, духовные устремления того, кто посягнул на сокровенные тайны природы.
Писатель опять создает образ человека, который предъявляет к жизни самые высокие требования. Он ищет их удовлетворения в земной жизни, цель которой для него — «наивысшее, предельное развитие наших физических и психических сил»; романтическая личность достигает титанических масштабов. Если Дон Жуану было присуще «стремление к божественному», то для Альбана бог — лишь «фокус, в котором концентрируется духовное начало», а потому он видит осуществление заложенных в нем потребностей в господстве «над духовным началом жизни». Достигнуть этого можно только в борьбе. Для Альбана борьба во имя достижения цели — смысл земной жизни: «Всякое существование есть борьба и борьбой порождается». Понятие борьбы трактуется чисто индивидуалистически, как средство самоутверждения исключительной личности. А поскольку с точки зрения романтического индивидуалиста в человеке «не может быть порочной никакая наклонность, требующая напряжения внутренних сил», то для него не существует и никаких нравственных норм. Альбан презирает «так называемые моральные принципы», издевается над «вздорными отношениями, которые создают люди в своей детски примитивной деятельности».
Источником такого рода мироощущения, таких жизненных принципов героя писатель считает современную ему эпоху («die jetzige Zeit»). Философия Альбана созвучна характеру наполеоновского времени с его проповедью борьбы за власть, подчинения слабого сильному, отрицания нравственных норм и принципов: ведь время, которое «идет, как великан в латах, не замечая того, что давят его железные шаги», — такое время требует «силы, чтобы мужественно сопротивляться», т. е. способности к самоутверждению. Слова В. М. Жирмунского о том, что историческим фоном для произведений Байрона следует считать «эпоху Наполеона и борьбы с ним», справедливы не только для творчества Байрона, но и для многих из тех произведений романтизма, в которых центральной является фигура романтического индивидуалиста.
Но героя своей новеллы «Магнетизер» Гофман лишает одной черты, которая являлась неотъемлемой для романтика байронического толка и которой он наделил, например, своего Дон Жуана. Это разочарование в возможности осуществить свои стремления и достигнуть блаженства на земле. Тема «разочарования в жизни, не удовлетворяющей повышенным требованиям к ней человеческой личности», которая в фантастической пьесе «Дон Жуан» была мотивировкой индивидуалистического бунта героя «против природы и творца», полностью отсутствует в новелле «Магнетизер». А вместе с тем исчезает и свойственная гофмановскому Дон Жуану трагичность. Альбан не только не разочаровывается в возможности достичь «власти над духовным началом жизни» — он заранее уверен, что даже неудача не будет означать поражения, она лишь приведет к гибели Марии. Поскольку для этого человека не существует никаких преград, то его индивидуалистические устремления превращаются для окружающих в страшную разрушительную силу; образ магнетизера в рассказе моментами теряет конкретность, становится воплощением враждебного человеку сверхъестественного начала. Гофман показывает, как торжествующий индивидуализм оборачивается безудержным эгоизмом.
В романе «Элексиры сатаны», первая часть которого написана вскоре после новеллы «Магнетизер», в 1814 г., глубоко враждебный автору индивидуализм подвергнут всесторонней критике и в этическом и в чисто философском плане. А в «Ночных рассказах» (1814-1817 гг.) Гофман уже превращает образ эгоиста-магнетизера в олицетворение сверхъестественного злого начала, связанного с темными, враждебными человеку силами природы.
Так Гофман — писатель-гуманист — вершит суд над романтиком-индивидуалистом.
Л-ра: Филологические науки. – 1970. – № 3. – С. 37-43.
Произведения
Критика
