18-03-2019 Теодор Шторм (Theodor Storm) 400

Концепция художественного времени и пространства в стихотворении Т. Шторма «Гиацинты»

А. С. Бакалов

Исследователи творчества Теодора Шторма довольно единодушно признают преобладание в его лирике вспоминающего сознания, тяготение поэта к прошедшему времени как объекту интенсивного лирического переживания. В меньшей мере исследована сама проблема художественного времени в его лирике и почти вовсе осталась вне поля зрения тема пространства. Задача данной статьи — выявить в пределах одного стихотворения своеобразие пространственно-временных и субъектно-объектных отношений в их воздействии на внутренний мир лирического субъекта.

«Гиацинты» — одно из тех лирических стихотворений Т. Шторма, в котором личная судьба лирического героя предстает неразрывно связанной с окружающими его общественными отношениями. Оно затрагивает важные вопросы общечеловеческого содержания, без чего не могло бы на протяжении вот уже 130 лет вызывать сопереживание в сердцах читателей. «Гиацинты» были опубликованы в первом издании штормовских «Стихотворений» (1852 г.) и писались, по-видимому, в том же году, хотя замысел стихотворения созревал по меньшей мере в течение всего предшествующего десятилетия. Тема его была заявлена еще в 1842 г. в первой строфе «Юношеского страдания» — стихотворения, представляющего собой монолог героя, с болью в сердце наблюдающего в танцевальном зале за своей возлюбленной:

Junges Leid
Und blieb dein Aug denn immer ohne Tränen?
Ergriff dich denn im kerzenhellen Saal,
Hinschleichend in des Tanzes Zaubertönen,.
Niemals ein dunkler Schauer meiner Qual?..

Спустя десятилетие поэт разовьет эту тему в «Гиацинтах», ставших для немецкоязычной лирики XIX в. одним из труднодосягаемых образцов музыкально-поэтической выразительности.

При всем сходстве лирических ситуаций оба стихотворения различны. Если в приведенном первом четверостишии «Юношеского страдания» (как, впрочем, и во всем стихотворении) драматическое напряжение замкнуто на обоих возлюбленных, ибо только от них зависит счастье или несчастье их любви, то в «Гиацинтах» в нечетко очерченные взаимоотношения героев грубо вмешивается окружающий их внешний мир, конфликт с которым и становится для каждого из героев по существу главным идеологическим стержнем стихотворения.

Страстные, взволнованные стихи «Гиацинтов» уже с первых строк заражают читателя тем беспокойством, с которым герой наблюдает за любимой, танцующей в чужом и шумном зале. Тема их взаимоотношений намечена в стихотворении лишь одной строкой: «Ich habe immer, immer, dein gedacht», повторенной дважды — в первом и четвертом катренах, — причем ответные чувства героини к лирическому герою остались непроясненными, и в этой непроясненности — одна из загадок стихотворения.

Первостепенную роль в создании своеобразной тревожной атмосферы «Гиацинтов» играет мотив пространства. Лирическое «я» находится в мире, который субъективно воспринимается им как пространство, поделенное надвое. Одну его часть составляет непосредственное, ближайшее окружение героя, связанное с ночной природой, другую — отдаленный, наблюдаемый им извне, мир танцевального зала. Эти миры противопоставлены друг другу как две различные системы: мир природы успокоителен для героя, созвучен его внутреннему миру ночной темнотой, тишиной, дремотными ароматами растений, тогда как удаленный от него шумный, «кричащий», «неистовый», удерживающий его возлюбленную танцевальный зал чужд герою, враждебен, вызывает в нем беспокойство. Враждебна даже музыка бала; это вовсе не та благословенная музыка, которой поэт-музыкант посвятил немало прекрасных строк в стихотворениях «Серебряная свадьба», «На Зегеберге», «Новые песни скрипача». Здесь музыка, как и вся атмосфера танца, «неистовствует беспрерывно» («es rast ohn Unterlaß», скрипки «вопят» — «schreien»); она механична, как и сам танец, в котором «делятся и соединяются» ряды танцующих («Es teilen und es schließen sich die Reihen»), это мир остраненный, едва ли не гофмановский, и единственная фигура в том крикливом действе, наделенная индивидуальными чертами, — бледная возлюбленная героя с ее «легким, нежным станом» в летящем по залу белом платье. Человечностью и беззащитной хрупкостью она не только чужеродна залу, она — жертва насилия его «чужих рук», «льнущих» к ее сердцу («Fremde Arme schmiegen Sich an dein Herz»). Напряжение стихотворения — в несоответствии героини ее судьбе и ее месту в пространстве: она танцует в чужом зале, тогда как по своей внутренней предрасположенности должна принадлежать, как и герой, к «тихому» миру природы с его ночными ароматами. Ее пребывание в том зале противоестественно. С точки зрения героя, она вопиюще беспечна, легкомысленна в своем стремлении танцевать — стремлении, включающем в себя возможность мириться с насилием («О leide nicht Gewalt!»).

Изображению мира ночной природы, созвучного сердцу влюбленного, посвящены первый и четвертый катрены. Это мир дружественный, благоуханный. Усыпляющее действие не «гиацинтов» и даже не «цветов», но «растений» — понятия расширительно родового — подчеркивается в названных строфах обилием глухих (шипящих, щелевых, взрывных) согласных: f, pf, ts, h, x, j, t, q. Эти звуки выступают своеобразными фонетическими сопроводителями ночного мира, их концентрация наблюдается, помимо первой и четвертой строф, лишь в заключительной строке третьего катрена: «Und deine leichte zärtliche Gestalt», в которой описывается внешность близкой к ночному миру героини.

Что касается мира танцевального зала, то в синтаксическом отношении он выделен ускоренным ритмом коротких фраз, многократно связанных друг с другом союзом und или соединенных бессоюзно. Темп стихотворения замедляется, однако, в конце каждой из четырех строф, где в монологе лирического «я» возникает тема возлюбленной. Изображению зала сопутствует иная звуковая картина. Она характеризуется уже не скоплением глухих согласных, как в первой и четвертой строфах, а концентрацией дифтонга [ае], выражающего здесь резкую, «кричащую» музыку чужого бала. Если в первом и четвертом четверостишиях в сумме лишь два случая употребления этого дифтонга, то во втором и третьем их одиннадцать.

Оппозиция «тихого» и «шумного» миров — один из сквозных мотивов лирики Шторма. По нашим наблюдениям, их сопоставление образует разные варианты оппозиций: дня и ночи, бодрствования и сна, жизни и смерти, обыденного настоящего и опоэтизированного прошлого, «мира» и «дома», мира внешнего и внутреннего. В «Гиацинтах» эта оппозиция касается сопоставления близкого к лирическому субъекту мира окружающей природы и враждебного ему общества.

Стихи «Гиацинтов» воспринимаются прежде всего как излияния души лирического субъекта, стремящегося отстоять свое счастье перед лицом недружелюбного к нему мира общественных отношений. Лирическая ситуация стихотворения представлена как два процесса — танца и ожидания, — протекающих параллельно в пространстве и во времени.

Художественное пространство «Гиацинтов» стало не только идеологическим фактором, но и фактором психологии. Обращает на себя внимание несообразность точки зрения лирического субъекта с воспринимаемым им объектом — картиной внешнего мира. Герой, находящийся вне танцевального зала и даже поодаль от него («Fern hallt Musik»), видит то, чего в силу своего пространственного месторасположения он видеть не может: нежность девичьего стана, бледность или румянец на лицах танцующих, руки кавалеров, воспринимаемые зрительно лишь с достаточно близкого расстояния. И все же нарисованная им картина танца — не фикция. Она ощущается его внутренним зрением, детали ее дорисованы воображением. Зная свою любимую и характер ее окружения, герой указывает ей, забывшей об опасности, на изнаночную сторону праздника.

Тревога за свою любовь — доминанта чувств героя. Она проявляется в синтаксических параллелизмах второй строфы («es hört... — es rast...», «es teilen... — es schließen...»), в нагнетании коротких паратактических конструкций с союзами und, aber, doch. Беспокойство проглядывает и сквозь нарушения повествовательной логики: изображая в первой и четвертой строфах благоуханный мир летней ночи, лирический субъект вдруг перебивает себя, чтобы скупо объясниться в своих чувствах к той, которой сейчас нет рядом: «Я всегда, всегда думал о тебе». О нервном напряжении героя, ожидающего конца празднества, свидетельствует также повторенная им дважды фраза: «Ich möchte schlafen, aber du mußt tanzen». Напряжение прорывается в начале второй строфы и в досадливо-нетерпеливом «Es hört nicht auf, es rast ohn Unterlaß». Такие невольные прорывы на поверхность того, что герой стремится запрятать в глубине сознания, станут вскоре характерной чертой психологизма Л. Толстого, А. Чехова, а вслед за ними — многих художников слова XX в.

При этом бросается в глаза совершенно неожиданный для стихотворения сдвиг грамматического времени. Народно-песенная форма «Ich denke dein», однажды использованная поэтом в стилизации «Ini Volkston», выступает здесь в перфекте — это единственная перфектная форма среди всех остальных глаголов стихотворения, представленных в презенсе. Петер Шпихер объясняет особенности такого употребления времен в целом ряде стихотворений Шторма тем, что поэт, используя презенс как презенс исторический, т. е. имея в виду прошлое, вдруг «выдает» себя и переходит на функциональный перфект или претеритум. Нам уже приходилось доказывать непригодность такого объяснения в некоторых конкретных случаях, но надо признать, что в «Гиацинтах» шпихеровскому объяснению почти ничто не противоречит. Лирическая картина стихотворения может, следовательно, восприниматься и как «чистое», не обусловленное никакой «рамкой» и никакими verba dicendi воспоминание, какие встречаются, хотя и не часто, в творчестве Т. Шторма — поэта и новеллиста. В таком случае даже предостережение «О leide nicht Gewalt!» в третьей строфе читалось бы как необычайно острая и напряженная актуализация прошлого.

Представление о художественном времени «Гиацинтов» как о времени прошедшем и даже находящем выход ко времени исторического прошлого подкрепляется некоторыми соображениями неграмматического характера. Если поэт — «носитель эпохального сознания» (Л. Я. Гинзбург), выражаемого обычно через личность лирического субъекта, то лирическое «я» «Гиацинтов» представляет бюргерское сознание предреволюционной эпохи, сознание просветительское. Это Вертер нового столетия, находящийся, как и герой Гёте, в состоянии пассивной обороны по отношению к «неестественному» миру. Такой герой — гордый, тонко чувствующий и подверженный рефлексии бюргер, каким не находилось места на вечеринках «золотой молодежи», — по-своему типичен и для новеллистики Шторма. Таков Рейнгард в «Иммензее», художник Иоганнес в «Aquis submersus», таковы Филипп и Ганс из новеллы «Университетские годы». Аналогичная «Гиацинтам» ситуация — ожидание героем своей возлюбленной, задержавшейся на балу — составляет один из центральных эпизодов новеллы «Анжелика».

Не менее типична и героиня Шторма. Даже внешние детали едва намеченного облика возлюбленной героя позволяют отнести ее к целому ряду штормовских женских образов, характерных для новелл «Иммензее», «Анжелика», «В солнечном свете» и других, — девушек с богатым внутренним миром, чувствительных, любящих и преданных, хотя порой и изменяющих своей судьбе под давлением обстоятельств — зачастую социального характера. Так, четыре строфы «Гиацинтов» можно рассматривать как лирический аналог сцене танца Лоры Борегард в новелле «Университетские годы» с той лишь разницей, что здесь наблюдающий за танцем повествователь находится внутри зала, вблизи от танцующих. Обеих штормовских героинь объединяет внутреннее неприятие чуждого им общества при кажущемся их подчинении, его законам.

Художественное пространство стихотворения — это своеобразное силовое поле, расположенное между возбуждающим и раздражающим героя миром танцевального зала и успокоительным для него миром природы. Художественное время «Гиацинтов» имеет сложную структуру. Оно составлено из природного времени (тихая летняя ночь), времени лирического субъекта (напряженное ожидание часов, субъективно-воспринимаемых героем как время, растянутое до вечности — «...immer, immer...») и, наконец, исторического — «вертеровского» — времени, вычитываемого из сюжетной ситуации, из мировосприятия лирического субъекта и подкрепленного указанным выше смещением времени грамматического.

Пространственно-временные отношения, таким образом, пропущены в стихотворении через сознание героя, т. е. представлены как факт его психологии. Не в последнюю очередь этим — как и суггестивно выраженными ощущениями тревоги, лаконизмом художественных средств выражения психологических процессов в душе лирического героя и самим обостренным интересом к общечеловеческим проблемным ситуациям, повторяющимся из поколения в поколение, — «Гиацинты» наметили пути развития психологической лирики XX столетия.

Л-ра: Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. – 1987. – № 2. – С. 59-63.

Биография

Произведения

Критика