Биография Иоганна Каспара Лафатера
Иоганн Каспар Лафатер (Johann Kaspar Lavater, 1741-1801) — швейцарский писатель, богослов и поэт, писал на немецком языке. Заложил основы криминальной антропологии. Писатель “без текстов”, а между тем значение его писательской деятельности чрезвычайно велико, оно далеко выходит за границы Швейцарии и давно влилось в европейскую культуру, в язык ее самопостижения и самоистолкования. Без всякого преувеличения можно утверждать, что в каждом европейце есть сейчас нечто от Лафатера, от его уроков и заветов, есть некий след от произведенного им в свое время истолкования человека, человеческой личности.
Иоганн Каспар Лафатер родился 15 ноября 1741 г. в Цюрихе, в семье врача, где был тринадцатым ребенком. После начальной школы он в 1748 г. поступил в Schola Carolina, где изучались латынь и греческий язык и преподавались начатки еврейского. Лафатер продолжил свое образование в Collegium Humanitatis (1754-1756) и наконец поступил в Collegium Carolinum — учебное заведение, которое предшествовало Цюрихскому университету, основанному лишь в 1833 г. Здесь Лафатер изучал богословие, а среди его учителей были И.Я. Бодмер и И.Я. Брейтингер, к школе которых — однако в расширительном понимании “школы” — он безусловно и относится. В юности Лафатер пережил не один так называемый “религиозный кризис”, а к кругу его любимого чтения относились и трактат “О подражании Христу”, приписываемый Фоме Кемпийскому, и “Ночные мысли” Эдварда Юнга (1683-1765), упоенно читавшиеся по всей Германии вплоть до начала XIX в. Английской литературе и английской мысли в Европе XVIII в. принадлежала особая, глубоко творческая роль — они порождали то эстетически-новое, что затем медленно, но верно осваивалось на континенте; и “Ночные мысли” Юнга, тогда еще совсем новая книга (первое английское издание — 1742-1744), служили источником неизведанных прежде настроений и состояний духа, — в Германии ее неустанно переводили как стихами, так и прозой.
И религиозные кризисы, и чтение Юнга — это приметы времени, в какое вступил Лафатер, — он, можно сказать, очень рано столкнулся с непознанностыо человеческой природы (она именно тогда проявилась так) и должен был испытывать ее, эту непознанность, на себе. Юность Лафатера совпадала с началами новой сентименталистской культуры, которую в Германии словно бы внезапно прорвало, — вот эпоха дружбы, эпоха дружеских доверительных сообщений и всякого рода сентиментальных поступков и “жестов”, словно обнажающих святая святых человеческой души и вместе с тем картинных и риторичных. Русскому читателю впоследствии — и так вплоть до наших дней — этот язык сентиментализма стал прекрасно известен по его эпигонским, поздним проявлениям — по гоголевскому Манилову, которого надо воспринимать не как карикатуру, но более чем серьезно.
Все эти душевные излияния чрезвычайно близки к Лафатеру — и по времени, и по существу. Вот свежий, нерастраченный и неиспорченный, как бы совсем невинный новый язык эпохи, только что Лафатер никогда не говорит на нем столь же открыто и откровенно, так как никогда не выступает до такой степени “частным” лицом.
Позднее роман Гете “Страдания юного Вертера”, в котором (само)осмысление чувства необычайно разрастается, разветвляется, — становится значительным событием и для Лафатера. Это роман, в котором чувство по-прежнему остается центральным понятием, и от него нет спасения, даже и сама мысль поэта не находит никакого выхода из самопротиворечивости и самозамкнутости чувства.
В 1762 г. Лафатер сдал заключительный экзамен и был включен в список кандидатов на церковную должность, дожидаться которой ему пришлось семь лет — до апреля 1769 г., когда он стал диаконом в церкви сиротского приюта в Цюрихе, а в 1775 г. и пастором ее (им он и остался до самой смерти). Едва закончив свое образование, Лафатер вместе со знаменитым впоследствии художником Иоганном Генрихом Фюссли предпринял весьма отважный шаг — он выступил с обвинениями в коррупции в адрес Феликса Гребеля, бывшего ландфогта и весьма влиятельного в городе человека. Пренебрегая обычными путями жалоб и расследований, видимо, не дававших результата, Лафатер напечатал против него брошюру, которую городские власти не могли оставить без внимания. Лафатер и Фюссли добились своих целей, однако вынуждены были просить прощения у городского совета за проявленное своеволие. В марте 1763 г. Лафатер и Фюссли сочли за лучшее покинуть на время Цюрих и отправиться в путешествие по Германии.
Лафатер отсутствовал в родном Цюрихе ровно год, и вся эта поездка была ознаменована для него длинным рядом знакомств, оказавшихся для него крайне важными. Так, в Лейпциге он познакомился с поэтом К.Ф. Геллертом, с богословом И.А. Эрнести, с проповедником Г.И. Цолликофером, которому пришлось еще сыграть заметную роль в жизни Лафатера, наконец с Глеймом, а в Кведлинбурге — с Ф.Г. Клопштоком, в Берлине — с М. Мендельсоном и с философом и математиком И.Г. Ламбертом, с поэтом К.В. Рамлером и с писателем-просветителем Фридрихом Николаи. Знакомство же с принцем Фердинандом Прусским положило начало многочисленным контактам Лафатера с сильными мира сего, отдельным особам из числа которых довелось поддерживать Лафатера своим авторитетом, — среди таких знакомств Лафатера был и австрийский император Иосиф II, который встречался с Лафатером в 1777 г. (в том же году, что и с А. фон Галлером — когда император напротив того — не пожелал видеть Вольтера), и маркграф Карл Фридрих Баденский, и принц Карл Гессен-Кассельский, который возглавлял нечто вроде оккультного кружка религиозных мечтателей при дворе душевно больного датского короля Кристиана VII; была среди них и такая колоритная фигура, как государь-просветитель князь Франц Анхальт-Дессауский, который прославился и своей мудрой и гуманной государственной политикой, и своими садами, разбитыми в Вёрлице, и поддержкой педагога И.Б. Базедова, и гуманно-демократичным стилем своего поведения. Вот некоторые из высокопоставленных лиц, благосклонности и благорасположения которых Лафатер умел добиваться.
После возвращения из Германии Лафатер издает “Избранные псалмы Давидовы" (“Auserlesene Psalmen David’s in Reimen”, 1765) и патриотические “Песни швейцарцев” (“Schweizerlieder”, 1767), — эти последние, возникшие по инициативе Гельветического общества в Швейцарии, по некоторым свидетельствам, распевались до самого начала XIX в. и тем самым относятся к числу наиболее “долговечных” текстов Лафатера. В 1765 г. Лафатер начинает редактировать журнал “Напоминатель” (“Der Erinnerer”), относившийся к популярному жанру так называемых моральных еженедельников. В нем участвовали И.Г. Песталоцци, художник И.Г. Фюссли, И.Г. Циммерман; ввиду проявлявшихся тут республиканских настроений, журнал был запрещен на третьем году издания.
Еще не вступив в церковную должность, Лафатер испытал очередной и, вероятно, последний в его жизни религиозный кризис, который был ознаменован глубоким обращением к Христу. Однако это обращение происходило у Лафатера на фоне того, что в XVIII в. становилось основным убеждением богословов-протестантов, — то была вера в исключительно моральное, нравственное значение христианства, в сравнении с которым любое догматическое учение утрачивает какой-либо принципиальный смысл. Когда же в 1768 г. Лафатер обращается к Христу, то это совершается под знаком сентименталистской культуры, и это означает, что он осознает некую тесную интимную близость между собою и Христом, необходимость такой дружески-любовной коммуникации между всяким верующим и Христом. Такие сношения с нравственно-образцовым богочеловеком действительно ощущались Лафатером настолько тесными и реальными, что когда позже, в 1792 г., он публикует “Слова Христовы" (“Worte Jesu. Zusammengeschrieben von einem christlichen Dichter”), то В них содержатся отнюдь не только евангельские изречения, но и тексты, сочиненные Лафатером за Христа, — с ясным сознанием того, что именно такие слова, а не иные, Спаситель должен был и мог произнести.
Все это поразительно, — Лафатер берет на себя смелость произносить слова, которые никто, кроме Иисуса Христа, произнести не может, — и если реальная нить связывает верующего с Христом, то зато и притязания верующего непомерны: Лафатер с этих пор требовательно и настоятельно ищет свидетельств такой реальности, чудес, всяческих обещанных в Новом Завете доказательств крепости веры, как то способность воскрешать мертвых, верует в то, что жив апостол Иоанн и что с ним тоже можно вступить в общение (как заверяет Лафатера копенгагенский кружок, с апостолом уже и установлена связь); в нервном нетерпении Лафатер уже чувствует присутствие апостола, по его словам, апостола “нельзя узнать, но нельзя и не распознать”, он “принимает все обличья”; “не будучи духовидцем, я разговаривал с духами, — я и не вижу их, однако они меня благословляют”. Легковерный от страстного ожидания чуда, Лафатер на протяжении всей жизни попадает в сети все новых обманщиков, вроде чудотворца Гасснера или графа Калиостро, а то и просто мальчишки-пастуха, сообразившего, как выгодно обходиться с доверчивым пастором. Вера в чудеса была у Лафатера неистощимой, и он не смущался затянувшимся их ожиданием, — литературным результатом были непрестанные споры — с северогерманскими просветителями, с немыслимо трезвым Ф. Николаи, с Базедовом, даже и сам Клопшток мечтал исцелить Лафатера с его “фантасмагориями”. Лафатер нажил себе немало врагов из числа просветителей, а ближе к концу его жизни обрываются одна за другой его дружеские, длившиеся десятилетиями, связи — весьма часто по причине религиозной неумеренности Лафатера, равно как по неумению его хранить поверенные ему тайны других. Впрочем, духовные сношения между проповедником и его адресатами простираются порой в бескрайность сублимированной эротики — так, маркиза Бранкони, вдова, в знак дружбы посылает ему из Италии свои подвязки, что выглядело необычно даже и в пору разгула сентиментализма.
Такие отношения с их непрочностью, с их, как можно судить по дневникам Лафатера, невообразимой интенсивностью, с их душевной дрожью и трепетностью и с неутомимостью вечно пишущего, отвечающего и задающего вопросы автора заполняли своим блаженством и мучениями три десятилетия жизни Лафатера. Зато на 1770-е годы пришелся подлинный расцвет его творчества. В 1774 г. Лафатер совершает поездку в Эмс на реке Лан, и эта поездка едва ли не центральное событие всей его жизни. С августа 1773 г. Лафатер переписывался с Гете, находившимся в самом бурном творческом периоде своей юности, и во время своей поездки, во Франкфурте, он наконец и лично встречается с ним, по пути сюда навестив в Страсбурге друга юности Гете Я.М.Р. Ленца (которому была уготована безвестная смерть на московской улице в 1792 г.), а в Карлсруэ он застает не только маркграфа Баденского, но и сестру Гете Корнелию Шлоссер. Во Франкфурте Лафатер знакомится с Сусанной Катариной фон Клеттенберг, чьи дневниковые записи, переработанные Гете, составили целую книгу романа “Годы учения Вильгельма Мейстера” (1796-1797) — “Исповедь прекрасной души”. Вместе с Гете и Базедовом Лафатер спустился по Рейну до Кельна, а затем в Элберфельде Лафатер вновь встретился и с Гете, и с братьями Якоби — поэтом Иоганном Георгом и философом и писателем Фридрихом Генрихом (1743-1819), а также и с двумя другими выдающимися писателями — Вильгельмом Гейнзе (1746-1803) и с И.Г. Юнг-Штиллингом (1740-1817), из которых первый тяготел к чувственности, дионисийству, эстетству, второй же сделался известным и влиятельным литератором-пиетистом, опубликовавшим несколько автобиографических романов (1777-1789), — и с ним у Лафатера навсегда сохранилась внутренняя общность. Все это были важные авторы, которые находились в начале пути, их заметные и главные книги еще должны были появиться, но они вовремя и появились — роман “Вольдемар” Якоби в 1779 г., “Ардингелло" Гейнзе в 1787 г., между тем как “Страдания юного Вертера” Гете только что вышли из печати — в середине 1774 г. В том же положении на той же высоте находился среди этих литераторов, и сам Лафатер — он самым активным образом готовил свои “Физиогномические фрагменты” (“Physiognomische Fragmente zur Beforderung der Menschenkenntnis und Menschenliebe”) и недаром пустился в путешествие в обществе портретиста, которому надлежало запечатлять лица. Четыре тома “Физиогномических фрагментов” увидели свет в 1775-1778 гг., и они были осуществлены при самом деятельном участии Гете. Уже раньше, в 1772 г., Лафатер опубликовал два томика “О физиогномике” (“Von der Physiognomik”), вводившие в эту область его интересов. Здесь Лафатер, в частности, писал: "... Всякая вещь на свете, как бы она ни именовалась, обладает своей особой индивидуальной физиономией ... на основании которой мы судим об ее внутренней индивидуальной устроенности”, — это положение ведет в сторону общей теории выражения, подобно представлению Якоба Бёме о “сигнатуре вещей", т.е. о внешнем означивании сущности всякой вещи, а также оставляет возможность двигаться в сторону языка, знака и, особо, имени. Все эти перспективы увлекли и первого рецензента книги 1772 г. И.Г. Шлоссера, и, очевидно, Гете.
В те же самые годы были изданы и две несколько загадочные книги Лафатера — “Тайный дневник” (1771) и “Неизмененные фрагменты из дневника наблюдателя самого себя” (1773) — о них еще пойдет речь.
Уже на рубеже 1774-1775 гг. И.Г. Циммерман, швейцарский врач и литератор, пишет Лафатеру из Ганновера, знаменательным образом соединяя замысел “Физиогномических фрагментов” и первый роман Гете. Собравшееся общество занято рассматриванием “физиогномических таблиц” Лафатера, т.е. его собрания портретов: “Радость, какую ты доставил всем, несказанна. С удивлением видел я, насколько же распространилось среди людей физиогномическое чутье, чего они и сами не ведают. Многие из присутствовавших дам делали при рассматривании гравюр замечания, до крайности меня поражавшие и одухотворенные. Среди этих лиц присутствовала и Гетева Лотта (на последней стадии беременности) и ее честный Альберт... Я весь дрожал как осиновый лист, когда доставал из папки портрет Гете; Лотта покраснела, но в остальном сохранила присутствие духа, не знаю, известна ли тебе фактическая сторона «Страданий Вертера»”.
В следующем 1775 г. Гете посетил Лафатера в Цюрихе во время своего первого путешествия в Швейцарию вместе с двумя замечательными поэтами — графами Кристином и Фридрихом Леопольдом фон Штольбергами, а спустя четыре года вновь навестил его в Цюрихе, — тем временем Лафатер стал диаконом другой церкви — святого Петра. Между тем публиковались тома “Физиогномических фрагментов” — великолепного замысла Лафатера, исполненного, в сущности, коллективно, при участии Гете и Гердера. Это и была настоящая вершина творчества Лафатера — тогда еще молодого человека, однако уже накопившего большой жизненный и писательский опыт, — впрочем, опыт односторонний, риторически- книжный. Издание томов “Физиономических фрагментов" пришлось на годы немецкого движения “Бури и натиска” — на некоторую кратковременную полосу судорожно-взбудораженного умственного брожения, которому название дала драма Ф.М. Клингера (1776). Это движение, несмотря на свою форсированную мужественность, имело точки соприкосновения и с сентиментальной чувствительностью и, собственно говоря, представляла собой один из крайних и временных флангов ее (само)истолкования. Лафатер, напротив, тяготел к иному флангу, где чувствительности придавался оттенок изнеженно-женственного томления. В свою очередь Лафатер в те годы сближался с “бурными гениями", и, пожалуй, одной из явных точек схода между Лафатером и “штюрмерами” был именно культ гения. Благодаря путешествию в Германию и беседам с Гете и близкими к Гете писателями Лафатеру удалось выйти из своей учено-проповеднической скорлупы, в какой мере та еще сохранялась у него. В дальнейшем отношения Лафатера и Гете портятся.
В годы отчуждения от него его бывшего друга Гете Лафатера занесло в область магии, чудес, тайнодействий, новооткрытого животного магнетизма и т.д. По стечению обстоятельств на это же время приходится и создание большей части его поэтических произведений: в 1776 г. он пишет драму “Авраам и Исаак” (“Abraham und Isaak”), естественно, “религиозную” и, естественно, никогда не ставившуюся на театре (о чем мечтал автор); в 1780 г. публикуется его эпическая поэма “Иисус-Мессия, или Пришествие Господа” (“Jesus Christus oder die Zukunft des Неггеп”) в 24 песнях — очередной скороспелый швейцарский ответ Клопштоку с его прославленным “Мессией”, ответ гекзаметрами и на сей раз (вопреки Клопштоку с его поэтикой) в полном соответствии с “Откровением св. Иоанна”, без всяких домыслов и поэтических вольностей. Затем последовала эпическая поэма “Понтий Пилат” (“Pontius Pilatus”) в четырех томах (1782-1785) с подзаголовком — “Библия в малом, человек в великом” (“Die Bibel im Kleinen und der Mensch im GroEen”), а в 1786 г. “Нафанаил”. Наконец в 1794 г. вышел “Иосиф Аримафейский” (“Joseph von Arimathea”).
Поездка в Германию в 1786 г., закончившаяся столь прохладным приемом у Гете в Веймаре, привела Лафатера сначала в Геттинген, а затем и Бремен. Слава Лафатера в то время была настолько велика, что в Бремене его встречали с неподдельным энтузиазмом, и толпы сбегались слушать его проповеди в трех городских соборах — св. Стефана, св. Ансгария и св. Мартина. Во втором из названных соборов очень желали видеть Лафатера третьим пастором, на что Лафатер, однако, не согласился. В том же году Лафатера стали обвинять в распространении лженаучного “животного магнетизма” и берлинские просветители Ф. Николаи и И.Э. Бистер, сделавшись заклятыми врагами Лафатера, печатали против него резкие критические статьи.
Следующее путешествие — 1793 г. — привело Лафатера в Копенгаген, стало быть “ко двору” его мистических поклонников и единомышленников, уверявших, что они находятся в сношениях и с Иоанном Богословом, и с самим Иисусом Христом. Лидеры этого сектантского кружка замахивались на безмерное, а Лафатер колебался между недоверием и страстным желанием уверовать во все творившиеся тут чудеса. Однако во время этой поездки Лафатер вновь встретился и с Ф.Л. фон Штольбергом, и с И.Г. Циммерманом, и наконец с Юнг-Штиллингом, поборником индивидуального, проникновенного благочестия, — он как раз стал тогда профессором в Марбурге. На берегах Рейна, в Майнце и в других городах Лафатер видел страшные разрушения, вызванные французской революцией с ее пагубным свободолюбием. Вернувшись в Цюрих, он по-прежнему ждал волнующих вестей из Копенгагена о свершившихся — и если бы наконец вполне достоверных! — чудесах.
Некоторое отрезвление в его умонастроение внесли затронувшие Швейцарию последствия революции — сначала то были провокации революционеров в Цюрихе, а с декабря 1797 г. — начавшаяся оккупация французами страны, ставшей теперь “Гельветической республикой”. Как-то еще смирившись с появлением на свет этого учрежденного французами государства, Лафатер заявил о себе как стойком и последовательном патриоте Швейцарии, который имел мужество выступать против разных мер правительства и обращаться с меморандумами и ходатайствами к новым властям страны. Все это закончилось арестом Лафатера и его жены в мае 1799 г., — они были отправлены под домашний арест в Базель, где, впрочем, на самых почетных условиях проживали в доме правительственного наместника. При первой же возможности Лафатер вернулся в Цюрих. Однако именно тут в сентябре 1799 г. он, при невыясненных обстоятельствах — Лафатер спешил на помощь соседу, — был ранен выстрелом из ружья. Оставаясь верным языку сентименталистской рефлексии, Лафатер впоследствии благословлял ранившего его солдата; его мучения символичны, и сам Лафатер в конце жизни видит себя “мучеником”. От полученной раны, которая никак не заживала, Лафатер так и не оправился и, постепенно угасая, умер 2 января 1801 г.
В России, насколько можно судить, Лафатер-моралист по своему значению отнюдь не уступал Лафатеру-физиогномисту, если только не преобладал над последним, и весьма показательно то, что Н.М. Карамзин в самую первую очередь заинтересовался Лафатером как моралистом и знатоком человеческого сердца, но отнюдь не как физиогномистом в более специальном смысле. К 1782 г. относится, правда, встреча Лафатера с путешествующей по Европе высокой четой — “князем Северным”, т.е. будущим российским императором Павлом I и его супругой Марией Федоровной. Об этой встрече Лафатер оставил обстоятельные, весьма выразительные записки, а в 1798 г. вел переписку с Марией Федоровной.
Что же касается лафатеровских приемов физиогномического портретирования, то они были усвоены всей в целом европейской литературой, так что их можно наблюдать у Новалиса и Жан-Поля, у Стендаля и Бальзака, у Шарля Бодлера, у Лермонтова, Тургенева и Льва Толстого.
