Год и вся жизнь
Е. Скарлыгина
Минувший литературный год принес глубокие и честные произведения, посвященные одной из самых драматических страниц нашей истории — времени «сплошной» коллективизации, необоснованного раскулачивания, «великого перелома», обернувшегося гибелью миллионов крестьян. Об этом — «Кануны» В. Белова, «Мужики и бабы» Б. Можаева, «Касьян остудный» И. Акулова, «Страницы перешитого» И. Твардовского. Повесть С. Антонова «Овраги» — из того же ряда.
Художник, испытывая искреннюю боль за каждую сломленную судьбу, за поруганное человеческое достоинство, говорит о происшедшем в деревне на рубеже двадцатых – тридцатых годов.
«В порядке подготовки к чистке» в дом рабочего Платонова является «бытовая комиссия», на нелепые вопросы которой вынуждена отвечать жена Платонова Клаша: «Где ваш муж? — Куда он отлучается по вечерам? — Часто ли отлучается? — Поздно ли приходит? — Есть у него другая женщина? — Почему у вас один ребенок? — Почему кровать с шишками? — Откуда такой шикарный комод? — Почему нет портретов вождей?» Член комиссии, «тощая, с зеленым лицом старуха», перед уходом зловеще предупреждает: «Имейте в виду, нам все известно. А за свои показания будете отвечать».
Сцена эта запоминается и не дает покоя прежде, всего потому, что перепуганная Клаша, безропотно отвечая на бестактные вопросы, даже не задумывается, по какому праву посторонние люди, испытывающие наслаждение от причастности к власти, бесцеремонно вторгаются в жизнь ее семьи. Молодая женщина давно сжилась с мыслью, что все именно так и должно быть, тем более что и муж ее, Роман Гаврилович Платонов, не теряет «бдительности» ни на минуту. Плоть от плоти своего времени, он даже в житейских, порой комических конфликтах непримиримо выискивает контрреволюционную подоплеку. «Ну, — наступает он на Клашу с угрозой на лице и в голосе, — давай мне фамилию вредителя, который подначил напустить ядовитый дым в квартиру секретаря партячейки. Фамилия? Инициалы?»
Между тем живут Платоновы трудно, дает о себе знать голод, и «смычка города с деревней», как говорит один из героев повести, «получается только на картинке». В тяжелые дни Клаша вместе с сыном Митей отправляется в деревню, чтобы выменять на продукты отрез материи. По трагической случайности Платоновы попадают в Атамановку. Именно сюда несколько дней назад был послан Роман Гаврилович вместе с бойцами заградительного отряда — для «ускорения темпа хлебозаготовок».
В Атамановке Митя становится невольным виновником гибели матери.
Тяжелейшее нравственное и психологическое испытание, выпавшее на долю подростка, чувство вины и ничем незаполнимая пустота после смерти матери переданы С. Антоновым с глубоким проникновением в детское сознание. Жар, бред, галлюцинации, решение покончить с собой преследуют Митю в течение нескольких дней. Это первое серьезное потрясение в жизни подростка, уверенного в правоте своих родителей и неизбежно вовлеченного в жестокую схватку. Да, он боится признаться отцу в том, что погубил мать, но ведь и с самим Романом Гавриловичем в его размышлениях связано что-то непредставимое, пугающее; «Папа, — спрашивает однажды Митя, — а когда в женщину стреляют, она кричит?»
Время внушало людям определенные представления о гуманизме: «если враг не сдается — его уничтожают». И очень скоро Митя убежденно скажет: «Кулаков надо ставить к стенке всех, без всякого исключения, чтобы и духу их не было. А кто их пожалеет, тех тоже расстреливать». Он забудет об убитой женщине, перестанет рассуждать о правоте отца, заранее оправдывая жестокость, сознательно подавляя в себе жалость по отношению к «кулацкой дочке» — Маргарите Чугуевой.
О том, как сложится дальнейшая судьба Мити и Маргариты Чугуевой, читатель уже знает из повести С. Антонова «Васька», опубликованной в прошлом году «Юностью». Пока же они дети, разведенные жизнью по разные стороны классовых баррикад. И все, чему становятся свидетелями Митя и Рита, неизбежно калечит и ломает их души.
Ничем не оправданное, совершаемое вопреки здравому смыслу и элементарным понятиям о милосердии раскулачивание семьи Чугуевых, в котором Митя участвует вместе с отцом, — один из самых трагических эпизодов повести. Хозяйка дома не перенесла приказа о немедленном выселении с родной земли и повесилась в сарае.
Какие-то угрызения совести Платонов после такой «раскулачки» (слово-то какое!) испытал. Но активист Петр поспешил его успокоить рассказом о еще более суровых мерах при прежнем председателе. «Ночью уполномоченный прибыл, наган на стол, а у нас уже список кулаков готов... Только у нас шесть, а согласно инструкции окружкома надо восемь. Моментально собрали комиссию и совместно добавили двух, у кого дома под железом. Опомниться не дали. Проснулись кулачки, а под окнами милиция с винтовками».
Да, недаром деревенский балагур Макун встретил двадцатипятитысячника Платонова, призванного партией поднимать и создавать колхозы, насмешливым вопросом: «Неужто на Руси цельных двадцать пять тысяч дерьмовых колхозов наплодили?» Преступные действия были лицемерно названы Сталиным «головокружением от успехов», и фраза, в которую с надеждой вчитывались жители Сядемок — «Нельзя насаждать колхозы силой», — на деле означала неуклонный рост числа липовых, нежизнеспособных хозяйств, образованных с помощью угроз и прямой расправы. Колхоз в Сядемках — именно из таких, существующих только на бумаге. Секретарь райкома Орловский занимается подлогами, беззастенчивым обманом, подсовывая крестьянам готовый текст заявлений о вступлении в колхоз. Председатель райисполкома Догановский тоже гонится за показателями, его волнуют лишь цифры, но не судьбы людей, Распекая своего заместителя за то, что в отчете указана слишком маленькая цифра раскулаченных хозяйств, Клим Степанович грозно спрашивает: «Ты что, позабыл, что мы с Острогожским районом соревнуемся? Они к октябрьским шесть процентов раскулачили, а у нас два и две десятых?! Ты, я гляжу, сильно мужичков жалеешь».
Показуха, администрирование, бюрократическое чванство, недоверие к вековому крестьянскому опыту и здравому смыслу превращают колхозное строительство в авантюру, которую народ поддерживать не хочет. Бунт, вооруженное восстание в районе — это та реальность, с которой приходилось сталкиваться любителям волевых решений.
Во время восстания в Сядемках погибает Платонов. Он замерзает в степи, и в его затухающем сознании происходит важный спор с пригрезившимся оппонентом. Тот говорит Платонову, что «любая ошибка в перестройке крестьянского производства, любой просчет в перестройке его потрясают жизнь крестьянской семьи сверху донизу, приносят не только протори и убытки, не только разруху и семейные неурядицы, но в первую очередь физическое истребление людей. Здесь можно ошибиться один раз, от силы — два раза, но выдюжит ли двужильный русский мужик десять переделок? Вот в чем вопрос. Машину десять раз переделать можно, а живого мужика — нельзя».
Платонов не соглашается с оппонентом, но сам факт его появления может означать только одно: он что-то понял, этот несгибаемый двадцатипятитысячник, в результате долгой, ожесточенной борьбы с мужиком. Понял, но не успел додумать до конца. Год великого перелома обернулся сломом судьбы, смертью.
Говоря от имени народа, выражая его точку зрения, С. Антонов в «Оврагах» ориентируется прежде всего на разговорную речь. Рядом с трагическими сценами в повести соседствуют откровенная сатира, злая шутка, ирония, вызванная несоответствием громких лозунгов правде жизни. Живое слово часто сменяется бесцветным языком газетных передовиц, и эти мертвые обороты, введенные в текст повести, показывают, как насильственно внедряется канцелярит в народное сознание и как выламывается он из естественного живого потока крестьянской речи.
Кому-то, наверное, покажется, что нелепость и разрушительная сущность происходящих в Сядемках перемен слишком наглядны, что иные характеры персонажей спрямлены С. Антоновым. Но откровенная нарочитость, с которой все это сделано, приводит к мысли о том, что художник задался целью разоблачить, высмеять этих людей, показать их тупость и безнравственность, не оставить ни малейших сомнений в чудовищных последствиях их бездумной деятельности. Недаром деревенский дурачок Данилушка, преследуя, как тень, «радетеглей за народ», постоянно выкрикивает бессмысленные лозунги: «Да здравствует Союз-хлеб!», «Да здравствует Авиахим!», «Позор нехотимцам!» Слово, извращающее дело, как и слово, оторванное от дела, — трагедия не только уже далекого, но и совсем недавнего нашего прошлого.
Л-ра: Знамя. – 1988. – № 11. – С. 221-222.
Критика
