«Но мы – мы живы наверняка!» (О поэме Э. Багрицкого «Последняя ночь»)
О. Н. Панченко
Наречие, пришедшее в стих Эдуарда Багрицкого из пригородов старой Одессы — родины поэта, книжная речь — с «литературными» сюжетами, реалиями («Тиль Уленшпигель», «Джон Ячменное зерно», «Конец Летучего Голландца»), разговорная фраза, услышанная на московской улице («Вмешательство поэта»), развернутая метафора («Последняя ночь»), конкретный, почти стенографический стиль ремарок (либретто оперы «Дума про Опанаса») — все это разные интонации одного голоса, одного яркого поэтического мироощущения. Столь же взаимообусловлены и разнообразны темы произведений Багрицкого. В поле зрения поэта жизнь юга России, переводы из Роберта Бернса, реминисценции из Вальтера Скотта, бои гражданской войны и послевоенное мирное строительство.
«Я мстил за Пушкина под Перекопом», — напишет позднее участник гражданской войны, автор боевых стихотворений, листовок и плакатов Эдуард Багрицкий, «Его университетом, — вспоминал Павел Антокольский, — была гражданская война — особый партизанский отряд имени ВЦИК, агитки ЮгРОСТА, теплушки красногвардейцев, одесское подполье в дни интервенции» (Антокольский П. Г. Пути поэтов. М., 1965),
На своем коротком литературном пути — Багрицкий прожил недолго, всего 39 лет — поэт не раз обращался к жанрам баллады и поэмы.
Своеобразный триптих, лиро-эпическую трилогию составили его поэмы «Последняя ночь», «Человек предместья» и «Смерть пионерки», написанные в разное время и вышедшие в 1932 году под одной обложкой. В «Последней ночи», объекте нашего внимания, наиболее зримо отразились основные черты поэтики Багрицкого, характеризующие, его лирического героя на последнем этапе творчества.
Лирический герой «Последней ночи» погружен в события близкого поэту времени. Начало Первой мировой войны, сама война и, наконец, размышления о судьбе своего поколения — таков сюжет поэмы.
Напомним, что поводом к началу Первой мировой войны послужило так называемое «сараевское» убийство, когда 28 июня 1914 года был убит эрцгерцог Франц Фердинанд, наследник австро-венгерского престола.
Авторские отточия делят поэму на три части.
Первая часть, состоящая из четырех строф, воспринимается читателем как экспозиция поэмы:
Фазан взорвался, как фейерверк.
Дробь вырвала хвою. Он
Пернатой кометой рванулся вниз,
В сумятицу вешних трав.
Эрцгерцог вернулся к себе домой,
Разделся. Выпил вина.
И шелковый сеттер у ног его
Расположился, как сфинкс.
Револьвер, которым он был убит
(Системы не вспомнить мне),
В охотничьей лавке еще лежал
Меж спиннингом и ножом.
Грядущий убийца дремал пока,
Голову положив
На юношески твердый кулак
В коричневых волосках.
Как мы видим, в первой строфе локальные метафоры (фазан взорвался; пернатой кометой рванулся; сумятицу вешних трав) подчинены общему «метафорическому ведению»: убитый рукой эрцгерцога фазан воспринимается как скрытое сравнение с последующим — во второй части поэмы — убийством самого эрцгерцога. Вторая строфа сугубо конкретна, образна. Она напоминает кадр исторического фильма, в котором значима каждая деталь. И этой деталью, по законам стихотворного языка, здесь является каждое слово. Третья и четвертая строфы — тоже своеобразные «кадры», только выполненные «крупным планом»: в поле читательского видения помещены револьвер (третья строфа) и подробно показанный автором кулак «грядущего убийцы» (четвертая строфа). Если сопоставить вторую строфу с третьей и четвертой, то, как в кинематографе, выявится резкая смена планов и по тематике, и по степени «разглядывания» мира.
Во второй части, поэмы, от строфы к строфе, разворачивается последовательное повествование. Лирический герой, семнадцати лет от роду, глядит в окно, за которым — весенние одесские сумерки. Он выходит из дома и, окруженный «движеньем крыльев, цветов и звезд», погружается в ночь, бредет по городу и рассказывает о том, что чувствует и видит на своем пути. У моря, «за неводом, у зеленых свай» он встречает юношу «в гимназической шапке», со старчески согнутой спиной, который становится его попутчиком в этой «последней ночи» перед роковым убийством, перед началом всемирно-исторической трагедии.
И дальше они отправляются блуждать по городу втроем: герой, юноша и ночь, и все, что связано с нею, — метафорически одушевляется. В оценке героя ночь подобна полумифическому существу: она «клубилась во мне и дышала мной, шагала плечом к плечу». Необычность, неординарность происходящих событий, в которые, по воле автора, вовлечен читатель, подчеркивается словами:
...повториться в мире опять
Не может такая ночь.
Символична ночная встреча лирического героя с юношей «в гимназической шапке», у которого «подбородок торчал вперед, сработанный из кремня». Объединившее их чувство зачарованности красотой и тишиной ночи будит подымающийся рассвет. Просыпается город, издали слышится дребезжание трамвайного звонка. И тогда «низенький юноша с грубым лбом» говорит:
— В грозную эту ночь
Вы были вдвоем со мной.
Миру не выдумать никогда
Больше таких ночей...
Это последняя... Вот и все!
Прощайте! —
И он ушел.
Пути их расходятся так же внезапно, как и сошлись: уходит по каким-то своим делам юноша и уезжает герой на новеньком, пылающем лаковой желтизной трамвае. Расходятся, как мы увидим, не только их маршруты по городу, но и по жизни.
Итак, кончается, уходит ночь, и уход ее многозначен: на рассвете оборвется жизнь эрцгерцога («Револьвер вынут из кобуры,/ Школяр обойму вложил...») и оборвутся привычные устои прежнего миропорядка («Вот тут я понял: /Погибнет ночь/ И вместе с ней отпадет / Обломок мира...»).
Во второй части своей поэмы Багрицкий мастерски «сталкивает» разные пласты лексики, сближает словосочетания, казалось бы, друг другу чуждые. «Свирепый храп биндюжников» у него можно услышать непосредственно перед сообщением о том, что «на трамвайной станции млел фонарь, окруженный большой весной». А «над вывесками пивных», — «гремя миллионом крыл, летели скворцы...» И чуть ниже, о тех же скворцах: «Весна их гнала из-за черных скал /Бичами морских ветров».
И, как в начале поэмы, во второй ее части мы обнаруживаем монтажное построение строфы:
Револьвер вынут из кобуры,
Школяр обойму вложил.
Из-за угла, где навес кафе,
Эрцгерцог едет домой.
Пылающий лаковой желтизной трамвай на одесской улице в предшествующей строфе сменяется здесь револьвером, показанным «крупным планом». Появившись в экспозиции поэмы (третья строфа), револьвер, наконец, вступает в действие — стреляет.
Обращение Багрицкого к приему монтажа: сцеплению в одно целое строф, не связанных единой логической нитью, возможно, было обусловлено влиянием нового, нарождающегося в те годы искусства кинематографа. В 20-30-е годы, как известно, язык кино оказал воздействие на прозу В. Шкловского, Ю. Олеши, А. Малышкина, Б. Пильняка и многих других.
Багрицкий умело использовал типично кинематографическую технику смены «общего» и «крупною» кланов. Из черновых записей поэта становится ясно, что он вполне сознательно пользовался этим приемом:
Вот строки раскидывая,
Лезет на меня
Крупным планом
Морда коня…
(Архив ИМЛИ. — Цит. по кн.: Любарева Е. Эдуард Багрицкий. Жизнь и творчество. М., 1961).
Третья часть поэмы «Последняя ночь» построена на иных композиционных принципах. В ней отсутствуют как элементы смысловой «раскадровки», так и последовательного «рассказывания». Из тринадцати строф лишь одна — четвертая — включает повествовательные элементы: герой неожиданно сталкивается со своим попутчиком, встреченным им когда-то у моря. Однако встреча, которую герой так ждал, оборачивается для него разочарованием. Спутник по «последней ночи» оказывается теперь ординарным военным чиновником, грубый лоб которого «истыкан был тысячами угрей и жилами рассечен».
Последующие девять строф — монолог о своем поколении, прошедшем войну, но не сломленном. Высота страстей, патриотический пафос монолога переданы здесь не поэтической лексикой, а словами походного военного быта. Но бытовые подробности не самоцель, они нужны автору для обобщения. Лирическое «я» героя вытеснено лирическим «мы», в которое «я» органично включено:
Печальные дети, что знали мы,
Когда, прошагав весь день
В портянках, потных до черноты,
Мы падали на матрац.
Дремота и та избегала нас.
Уже ни свет ни заря
Врывалась казарменная труба
В отроческий покой.
Не досыпая, не долюбя,
Молодость наша шла.
Обобщенный характер лирического героя («я» есть «мы») выражается локальными метафорами: молодость наша шла; любовь погребали мы; осыпался, отболев скарлатинозною шелухой, мир, окружавший нас.
Мировая бойня в интерпретации Багрицкого — это и конкретное место бывшего боя, и вся истекающая кровью планета:
Лужайка - да посредине сапог
У пушечной колеи.
Консервная банка раздроблена
Прикладом. Зеленый суп
Сочится из дырки. Бродячий пес.
Облизывает траву.
И вечером - прямо в пыль –
Планеты стекают в крови густой
Да смутно трубит горнист.
Дымятся костры у больших дорог.
Солдаты колотят вшей.
Над Францией дым,
Над Пруссией вихрь.
И над Россией туман
Если бы не отсылка к спутнику по «последней ночи», третья часть воспринималась бы как самостоятельное стихотворение. Собственно, то же самое можно сказать о каждой части поэмы.
В самом деле, каждая часть, развивая свою тему, характеризуется своим способом отображения мира. В первой части лирический герой не обнаруживает себя, он — за текстом. Вторая — построена как повествование от первого лица. Лирический герой и «я» сближаются, почти отождествляются. Характерно, что акцентированная метафоричность, романтический настрой свойственны именно второй части. В третьей части лирический герой имеет уже иное содержание. Он включает теперь по одно «я», по «мы» всего поколения Багрицкого. Однако внешняя фрагментарность поэмы и отточия между частями не ведут к внутреннему, смысловому расчленению. Поэма воспринимается читателем как одно целое.
«Последняя ночь» представляет собой своеобразную экспозицию в трехчастном лиро-эпическом цикле Багрицкого («Последняя ночь», «Человек предместья» и «Смерть пионерки»), ввод в тему, а «Смерть пионерки» — кульминацию и оптимистический финал.
Об отношении Багрицкого к этим трем поэмам как к единому целому свидетельствуют эпиграфы к ним. Три эпиграфа — три строфы одного стихотворения о птицах, рассеченного автором натрое (о черном дрозде, о зяблике, о зеленой пеночке).
Знаменитые строчки Багрицкого из «Смерти пионерки»: «Нас водила молодость / В сабельный поход, / Нас бросала молодость / На кронштадтский лед» возвращают читателя к третьей части «Последней ночи». В них очевидна ассоциативная связь между поэмой о молодости, совпавшей с гражданской войной, и «Смертью пионерки», рассказывающей о юном поколении. Об этой преемственности поэтических и гражданских позиций говорил сам поэт. Однако для сегодняшнего читателя столь же очевидна связь между романтическим пафосом, строгостью и совершенством художественных средств, использованных Багрицким в его стихотворном триптихе, и творчеством молодых поэтов, ушедших и не вернувшихся с фронтов Великой Отечественной войны. В частности, от поэмы «Последняя ночь» тянутся родственные нити ко многим произведениям Н. Майорова, П. Когана, Вс. Багрицкого, С. Гудзенко. В этом, наверное, и состоит вечная жизнь настоящей поэзии.
Л-ра: Русская речь. – 1985. – № 5. – С. 55-61.
Критика
