Ошибка страстей
Георгий Вирен
В списках драматургов так называемой «новой волны» одним из первых часто называют Владимира Арро (и дело тут не в алфавите). Если бы наш театр и кровно связанная с ним драматургия развивались нормально, естественно, то новое, то есть молодое, поколение, в свой черед вступившее на сценическую стезю, непременно принесло бы юношеский максимализм и задор, неожиданные, может быть, бунтарские, театральные идеи, заражая читателей, актеров, зрителей молодой энергией, оптимизмом, свежестью, короче — «бурей и натиском». Ровно ничего из этого наша «новая волна» не принесла. Потому что в театр пришли не юноши со взором горящим, а «молодые» люди — родители взрослых дочерей и сыновей. Люди, досыта и с лихвой хлебнувшие многолетних жизненных передряг, прорвавшиеся к своему призванию и признанию через множество рогаток и барьеров, на которых, как клочья одежды, остались и оптимизм, и свежесть, да и молодость... Но они пришли не опустошенными. Они принесли острый и трезвый взгляд на жизнь — порой гневный, порой саркастический и злой. Принесли чувство тревоги и желание очистить души людей и все общество от равнодушия, лицемерия, от извращенной морали.
Поздний приход писателя в литературу (в том числе драматическую) вынуждает его отказаться от всего побочного, второстепенного, заставляет говорить только о главном, о сути, торопиться крикнуть: «Смотрите, кто пришел!» — имея в виду не собственную персону, конечно, а своих героев, сверстников, свое поколение.
Все сказанное относится к Владимиру Арро с той оговоркой, что это лишь «генетический код» его творчества, нуждающийся в расшифровке.
Он провел детство в предвоенном Ленинграде — под колоннадой Исаакиевского собора, у Медного всадника, на невской набережной; вступление в жизнь было праздничным. Потом — исчезновение многих родных, блокада, эвакуация на Урал, что в биографии духовной сказалось осознанием драматизма и горечи жизни. Но не зачеркнуло памяти о празднике, веры в его возможность. Наверное, именно из этого сложилось мироощущение писателя: из понимания трагичности жизни и веры в то, что все-таки достижимы гармония и счастье.
Арро стал детским прозаиком, выпустил полтора десятка книг. По его признанию, вновь и вновь пытался вернуть прерванное детство, доигрывая веселые довоенные игры, делясь довоенным счастьем с новыми поколениями. Но время шло, вычерпывая ресурс веселости и склоняя поколения к играм иного рода, отнюдь не радостным. Наступала пора определить отношение к новым временам. На мой взгляд, Арро сделал это уже в «Высшей мере» — своей первой пьесе, написанной в 1976 году, — хотя ее события датируются годами блокады Ленинграда.
К высшей мере приговаривает трибунал двух людей, чья вина не доказана. «Прокурор: ...Судебную волокиту жители города нам не простят!.. Ради победы... мы должны показать сегодня, что в нашем окруженном, истекающем кровью городе ни одному расхитителю, ни одному мародеру пощады не будет!» Напрасно молодой адвокат Кислицына пытается воздействовать на трибунал доводами разума и «довоенными» нормами уголовного права. Второй адвокат, знаменитый Темин с усталой иронией смотрит на ее бесплодные усилия. «Да! Я циник! Девочка моя, я устал делать вид, будто я управляю справедливостью!», — отвечает он на упреки Кислицыной. Подсудимых приговаривают к расстрелу. По пути из здания, где заседал трибунал, в центр города председатель трибунала Шевляков, адвокаты, подсудимые, конвой попадают под бомбежку, укрываются в доме, бомба накрывает его, и все они в западне. Их завалило, и шансов на спасение почти нет. И суд начинается снова — не по скорострельным меркам неправого судилища, а по высшей мере — совести.
«Я выполнял свой долг!» — оправдывается Шевляков. — «И до войны, и всегда. Я начал войну раньше вас. Я всегда был лицом к лицу с врагом, какие бы обличья он ни принимал!.. И если хотите знать, почему войска стоят насмерть, а в городе нет паники и капитулянтских настроений, так это только благодаря нашей твердости и непримиримости!» «Не смейте!» — перебивает Кислицына. — «Войска стоят насмерть, а в городе нет капитулянтских настроений лишь потому, что каждый боец, каждый житель по доброй воле, по приказу сердца, по приговору совести поклялся не отдавать город. А вы им не верите. Скажите, почему вы позволили себе... нам не верить? По какому праву вы лишаете нас осознанной силы и даете взамен неосознанный страх перед вами?» Даже в ожидании смерти не могут они примириться... Но их спасают. Они выходят из завала, приговор остается в силе, и продолжится жизнь, в которой снова будут сталкиваться честь и бесчестье, вера и скептицизм, трусость и мужество, правда и ложь...
Арро не открыл нам каких-то новых истин, он показал один лишь эпизод извечной борьбы добра и зла. И хотя время действия далеко отстранено от нас, тема — одна из острейших не только для 76-го года, но и на сегодняшний день. Если в сверхэкстремальных условиях блокады все-таки были люди, считавшие, что правду и закон нельзя попирать ни при каких, самых страшных и кровавых обстоятельствах, люди, с риском для жизни отстаивавшие эту правду, то что уж говорить о других временах и условиях, куда более спокойных и комфортных, когда правда и закон тем не менее становились служками корысти и амбиций...
Арро не облегчил себе задачу, не изобразил носителей зла в карикатурном виде. Его Шевляков — человек не глупый и не подлый. Он действует, исходя из собственного, искаженного представления о том, что полезно, считая, что правда и справедливость — понятия гибкие, зависящие от неких «высших интересов». Он воспитан так, что искренне верит: правда должна служить обществу, и если его руководители думают, что не всякая правда хороша и полезна, то, стало быть, следует поменять эту правду, исправить на другую, лучшую и полезную. Шевляков искренне не понимает, что любая «исправленная» правда суть ложь, а значит, служить она может только подлым интересам, и если общество нуждается во лжи, то оно обречено рано или поздно сгнить. Повторяю: Шевляков не глуп и по-своему честен. И тем трагичней неизбежно будет его судьба. Мне кажется, что финал именно этой судьбы прослеживает Арро в нерадостной старости 75-летнего Алексея Дементьевича Пришивина, героя пьесы «Колея» (1985). Пришивин тоже честен, он прям и бескомпромиссен и в то же время непоправимо несчастен. Это как будто Шевляков, оказавшийся на развалинах жизни, которую долгие годы самоотверженно строил по своим правилам.
В «Колее» нет столь острых поворотов, как в «Высшей мере». Нам показан один вечер в семье Пришивина: две дочери, внук, внучка... Вроде бы обычная интеллигентная семья, не захваченная, скажем, пьянством, коррупцией, взаимным равнодушием или каким другим пороком. Но увы, не семья это, а руины. Говорит Нелли, дочь Пришивина: «Давно, много лет назад, мне казалось, что мой дом — это весь мир. Я изучала эсперанто... Потом размеры его сузились до города: улицы, джаз-клубы, кафе. Дальше моим домом стало издательство... Ну, а теперь у меня нет дома... Это? Квартира. К тому же, как видите, не очень прибранная... Просто мерзкая, если честно сказать!.. Сюда приходят ночевать и трепать друг другу нервы... Мы вообще утратили понятие дома: дружного, надежного, теплого. А нет дома — нет и семьи. А нет семьи... и ничего нет!» Кто виноват? Срываясь, Нелли обвиняет отца: «Он видите ли, воспитывал не внука, а поколение и чуть не каждый день возвращался домой в пионерском галстуке... У нас их на целую дружину!» А вот голос Наташи, сестры Нелли: «Я ведь предупреждала! А ты смеялась! Так подумай теперь, стоило ли смеяться!.. Вы духовной пищей питаетесь, мы — материальной!.. Вы романтики, философы, по ночам о дзэнбуддизме, мы технократы — ложимся рано... Ну так на, жри!.. Мы не философствуем, нет. У нас для сына — режим, спорт и английский... Зато у меня семья!» Правда, при этом у нее и любовник... Это пьеса о непонимании между сестрами, между отцом и дочерьми, между матерью и детьми, между дедом и внуками. Все не понимают всех, все разделены, хотя и тянутся к пониманию, к любви... Но, наверное, поздно, и гармония для них уже не достижима: слишком долго не тем богам молились, слишком долго была перемешана иерархия ценностей, в которой дом, семья, любовь оказались загнаны в самый конец... Слишком долго жили «исправленной», шевляковской правдой, а она и привела на руины, в тупик.
В сборнике «Колея» шесть пьес, но я не буду разбирать их поочередно. «Смотрите, кто пришел!» (1981) — достаточно известна по спектаклю, ярко поставленному Борисом Морозовым в Московском театре имени Маяковского (показанному и по телевидению). «Синее небо, а в нем облака» (1983) — по-моему, забавная и трогательная шутка на тему женской любви и верности. Арро не чужды ни юмор, ни добрая ирония. В этой пьесе, так же, как и в «Пяти романсах в старом доме», он вновь говорит о поиске гармонии, но берет иные краски — не трагичные и не мрачные, прибегая к гротеску и фарсу, к веселому розыгрышу.
«Сад» (1979)... Молодые строители города на заре его жизни вместе заложили сад: символ юности, символ общности и солидарности, символ счастья, и в то же время вполне реальное место общего отдыха и сбора урожая, делимого на всех. Но прошло время, город сильно вырос... И сад стал невыгоден: дорого его содержать. Руководство города решает... Нет, не уничтожить, а просто разделить его на частные участки. Сад сохранится, погибнет лишь символ: велика ль беда? Вокруг этой коллизии и строится пьеса об утрате романтического видения мира, о времени, меняющем многих людей и критерии нравственности... «Птицы нашей молодости теперь не прилетят никогда!» — говорит тот, кто принял решение о дележе сада — первостроитель, ныне председатель горисполкома Арнаутов. «На свежую голову прикинешь — вроде экономика, финансы... А про себя все время помнишь — молодость! Чистый порыв этот сад. Бескорыстный. Наивный». И он не лицемерит — он существует в двух непримиримых шкалах ценностей одновременно. В прежней, где молодость и птицы, и в нынешней, где затраты и рентабельность...
Мне нравится в пьесах Арро то, что он не оглупляет тех, чьих взглядов не разделяет. Он сознательно не берет в противники огурцовых и держиморд. В его пьесах сталкиваются системы мировоззрений, каждая из которых имеет свою логику, свои социальные, исторические корни. Например, Шевляков представляет недавно народившуюся, агрессивную и пока побеждающую шкалу ценностей, тогда как Кислицына отстаивает ценности вечные, непреходящие; Пришивин — побежденный сторонник рушащейся системы взглядов, а его дочь Нелли — жертва этого обвала; Арнаутов остро чувствует смену вех, она больно режет его душу... Арро исследует промежуточные состояния людей и социальных явлений, рассматривает моменты слома, перехода. Он говорит о своих пьесах: «Люблю острый конфликт, когда доводишь героев (и сам с ними доходишь!) до края и с ужасом глядишь вниз, в эту пропасть... Люблю диалогическую форму, когда из безобидных вроде бы фраз вызревает, рождается мощная сшибка страстей», А какая пропасть глубже той, которая разверзается перед человеком, теряющим веру? И какая страсть мощнее той, которая подымает человека на бой за свою веру?..
Книга Арро читается на едином дыхании, и в каждой пьесе — стремительная спираль сюжета, плотно насыщенного столкновением идей. Но, несмотря на легкость чтения, это не веселая и не легкая книга. Нет, автор не «берет на испуг». Он просто трезво и с тревогой смотрит на мир, ни на миг не теряя веры в возможность гармонического существования людей.
«Новая волна» бросила на театральный брег немало талантливых драматургов. Владимир Арро выделяется среди них особо пристальным и серьезным вниманием к тому, как движение времени отражается в душах людей. Он требует раздумья и понимания.
Л-ра: Октябрь. – 1988. – № 6. – С. 206-208.
Критика
