Несобранные произведения Владимира Зазубрина двадцатых годов
Н. Яновский
Литературное наследие Владимира Яковлевича Зазубрина еще недостаточно изучено. Человек большого общественного темперамента, Зазубрин в свои двадцать пять лет отлично начал литературную биографию романом «Два мира», о котором теперь справедливо говорят как о первом советском романе, сыгравшем заметную роль в развитии русской послереволюционной литературы. Его книга «надолго останется в истории советской литературы, как одно из первых реалистических произведений, пролегавших пути к монументальному эпосу социалистического реализма» (В. Щербина. Ленин и вопросы литературы. М., 1961, стр. 370-371). О романе «Два мира» уже много написано, и говорить о нем сейчас нет необходимости.
Мало, обычно в двух-трех словах, не очень аргументированно писалось о том, что сделал В. Зазубрин в 1922-1928 годах. А за это время он опубликовал ряд произведений — рассказы, очерки, критические статьи, рецензии, упорно продолжал работать над романом «Щепка», выросшим из неопубликованной повести того же названия. Кроме того, именно в эти годы В. Зазубрин выдвинулся и как крупный организатор литературных сил Сибири.
В. Зазубрин был в числе активнейших инициаторов создания Сибирского Союза писателей, который объединял бы писателей и других национальностей Сибири. В 1927-1928 годах он готовил съезд писателей с участием якутов, бурят и других народов Сибири и получил горячую поддержку М. Горького, написавшего приветствие этому несостоявшемуся съезду.
Почему М. Горький быстро и действенно откликнулся на попытку сибиряков собрать такой съезд? Потому что в сложившейся тогда обстановке он увидел в нем ростки будущего, он увидел рождение того «малого», из чего со временем будет формироваться и завтрашний день страны и всего мира. «Этот съёзд, — писал в приветствии М. Горький, — верный и твердый шаг по пути, который история властно указывает трудовым массам всего мира, по пути к действительному братству, к воплощению в жизнь той мечты, которую люди холодного сердца считает безумной» («Горький и Сибирь», Новосибирск, 1961, стр. 165).
В. Зазубрин весь был в этом «малом» со всей свойственной ему деловитостью, искренностью и воодушевлением. Но именно в 1928 году его отстранили от работы в журнале «Сибирские огни», а затем его начали называть как деятеля, мешающего развитию советской литературы в Сибири. И только отеческая поддержка М. Горького, как об этом свидетельствует переписка двух писателей (см. «Архив А. М. Горького», т. X. кн. 2. М., 1965, стр. 341-432), дала ему силы встать на ноги, как-то отвлечься от несправедливых обвинений и начать работу над новым произведением и снова на актуальнейшую тему — о коллективизации. Точно так же, как Ф. Панферов, М. Шолохов, Е. Пермитин, И. Шухов и другие, он по горячим следам, с чувством высокой ответственности и необходимости такой работы, пишет роман «Горы».
При всех недостатках романа «Горы», обусловленных мерой таланта его автора, идейная целенаправленность произведения не вызывает сомнений. Роман был опубликован в 1933 году журналом «Новый мир» и в 1934 году при активной поддержке М. Горького вышел отдельным изданием. В письме к Б. М. Волину М. Горький писал:
«Роман же этот я ценю весьма высоко, будучи убежден, что автору удалось написать произведение именно эпического тона и что вместе с книгой Шолохова это — весьма удачный шаг вперед нашей литературы. Наш реализм должен быть именно героико-эпическим, для того, чтобы художественно преодолеть «золаизм» и натурализм и дать подлинно художественное отражение действительности». (Архив А. М. Горького, т. X, кн 2, М., 1965, стр. 379).
М. Горький несколько преувеличил значение романа В. Зазубрина. Однако он был прав, когда защитил этот роман от крайне резких суждений, от критических дубинок. (Одна из рецензий называлась «Тарзан на хлебозаготовках»).
Надо полагать, что шельмование писателя в печати не способствовало его работе над второй частью романа. Незавершенные рукописи романов «Щепка», «Горы», а равно и другие написанные им в последние годы жизни произведения (например, пьеса «Человеческие обязанности») не сохранились.
С этих слов — «не сохранились», «крайне резкие суждения», «несправедливые обвинения» и т. п. — приходится начинать разговор о творческом наследии В. Зазубрина, писателя неровного, трудно развивавшегося, но безусловно одаренного и честного.
Об этом горько писать, но даже теперь знаменитым «Двум мирам» не повезло. Современный читатель может ознакомиться с романом только по сильно сокращенному изданию. Удивительно, что эта операция нигде и никак от издания к изданию не оговорена (см. В. Зазубрин «Два мира», М., «Сов. Россия», 1958, и последующую его перепечатку). Можно понять, когда сейчас, в 60-70-х годах убирают страницы, которые ныне исторически читаются иначе, чем в начале 20-х годов. Но нельзя понять, зачем по своему вкусу перекраивают роман — выбрасывают целые главы или объединяют их и присваивают им новые названия, без конца сокращают страницы, абзацы, отдельные предложения, и книга в 300 страниц становится почти наполовину меньше.
В предисловиях к роману В. Зазубрин говорил, что произведение его «до известной степени сырое». Но от переиздания к переизданию он, размышляя над его переделкой, все-таки пришел к мысли: «Может быть, переделывая, я испорчу эту книгу». А современные редакторы не побоялись, они смело назвали главу «Победят — люди» — «Напутствием» и выбросили две страницы о зверствах белочехов. […] Можно привести буквально десятки примеров того, как авторы сокращений произвольно обескровливали произведение, приглушали его краски, тем самым лишая читателя многого в той книге, которая в свое время потрясла современников и пользовалась большой популярностью.
О творчестве В. Зазубрина появилось несколько монографических очерков. Естественно, в них главное внимание уделено роману «Два мира». Об отрывках из II и III частей этого романа, опубликованных в 1922 году, или не говорили совсем, или только упоминали. Первая часть как бы затмила все последующее, и на эти главы, вероятно, смотрели как на нечто малосущественное.
Между тем, хотя некоторые герои те же, что встречались и в первой части,— Барановский, например,— эти главы можно рассматривать как самостоятельные произведения о первых «мирных» днях в Сибири после революции и гражданской войны, составляющие значительный этап в творческом развитии молодого писателя. Это же был 1922 год, и в тогдашней литературе ничего подобного не существовало. В этих главах поражает острота зрения писателя на новые проблемы, выдвинутые жизнью, поражает точность прицела в оценке новых явлений в общественной жизни, поражает стремление писателя увидеть мир преобразованным и организованным в духе социалистических идей, социалистической морали.
Новый быт не давался сразу, новая жизнь в коммуне, которая казалась крестьянам такой простой по своему устройству, не приходила сама в готовом виде, сложные проблемы, связанные с «бывшими», прежде всего с интеллигенцией, не решаются легко и безошибочно. Все это видит художник и не желает проходить мимо, он рассказывает о том, что волнует многих, так же протокольно точно, как делал он это в первой части.
Сибирь 1920 года. Объединение крестьян в коммуны стало массовым явлением. К 1923 году в Сибири создано свыше тысячи коммун. В этом же году на всесоюзном конкурсе некоторые из них были признаны лучшими в стране. Например, коммуна «Красный Октябрь», о которой интересно и подробно писал Ф. Березовский. В. Зазубрин рассказывает о самом зарождении движения крестьян к объединению и объясняет, почему оно возникло да и не могло не возникнуть. Колоссально, небывало выросло самосознание подавляющей массы крестьян, убедившейся в ходе гражданской войны, что от ее инициативы, от ее согласованных коллективных действий зависит многое. Родилась тяга к решительному обновлению жизни на тех же коллективных началах.
Малограмотный старик крестьянин, председатель волостного революционного комитета, изображенный крупными, резкими, едва ли не плакатными мазками, фигура типическая для сибирской деревни. «Черняков,— рассказывает о нем Зазубрин,— пережил все расправы Красильникова. Орловский «молебен» простоял на коленях. Два сына у него умерли под шомполами. Теперь, после свержения белых, он ощущал непреодолимую потребность в самой кипучей работе». Черняков — искренний и увлеченный пропагандист новой жизни. В его речах, призывах и рассказах звучит нетерпеливая трепетность и чистое воодушевление. Он наивен и последовательно логичен, убеждения свои, защищает страстно и отчаянно-безоглядно, так как «твердо знал, как организовать коммуну».
Пожалуй, В. Зазубрин первым из писателей в полный голос заговорил о реальных трудностях на этом пути. […]
Главы «Коммуния» и «Избушка на курьих ножках» относятся к лучшим страницам зазубринской прозы. В них отсутствует «золаизм» в его крайних проявлениях. В них впервые открылась подкупающе-трогательная добрая улыбка автора, который хорошо знает, как прекрасны эти ошибающиеся, ищущие и близкие ему по духу крестьяне. В них — забота, тревога, совет не торопиться, в них — активное предупреждение писателя-публициста.
К этим главам примыкает в сущности и глава «Чудо», хотя она и из третьей части романа. Писатель, как и прежде, в предельно заостренной форме рассказывает о новых явлениях в быту, о новых формах классовой борьбы в деревне. […]
Изображая довольно накаленную обстановку в деревне, В. Зазубрин учитывает переплетение самых различных тенденций в сознании крестьян и прежде всего молодых. Их бунт против старых домостроевских обычаев, их неумение осмыслить происшедшее, их трагикомические переходы от протеста к покорности, от смелости в решении личной судьбы к поступкам, тяжелые последствия которых сразу они понять не могут. Обстановка в деревне, характеры, мотивировка поступков, центральное событие — пожар и «спасение» чудотворной иконы — все изображено экономно и сочно, взволнованно и объективно, пластично, каждый эпизод содержит в себе ту законченность, которая является первейшим признаком художественности. Выразительна сцена, заключающая весь цикл глав-рассказов. Священник Мефодий воспользовался пожаром, «вынес» из догорающей церкви неопалимую икону, и покорилось село почти все перед нею пали на колени. Их внутренний монолог во спасение и утешение многозначительно перемежается с авторскими оценками.
[…]
Интересны и значительны главы, являющиеся прямым продолжением первой части. Они посвящены «бывшим» — белогвардейцам, взятым в плен с оружием в руках. Они работают, содержатся в лагерях под наблюдением, под охраной. В основном это опустившиеся циники, типа Жондецкого и Наскокова, без совести и чести.
В то же время писатель видит и расслоение в их среде, нежелание некоторой ее части продолжать борьбу. Внутренний мир бывшего колчаковского офицера Барановского раскрыт через его дневник, содержательный, говорящий о самом главном в мироощущении героя: о тоске, растерянности, нерешительности. Он колеблется и стремится пока что занять нейтральную позицию. Ни к белым, ни к красным, а куда-нибудь подальше от крови, грязи, смертей. Эта нерешительность, рефлексия, двойственность и погубили его. Создавая образ Барановского перед его гибелью, внешне случайной и нелепой, Зазубрин одержал еще одну победу как художник и предвосхитил целую галерею таких героев в отечественной литературе. В его главах о «бывших» настойчиво звучала мысль о дифференцированном отношении к старой русской интеллигенции. Прочитав дневник Барановского, чекист сказал: «Черт возьми, кажется, своего расхлопали. Досадно».
[…]
1923 год был для В. Зазубрина особенно плодотворным. К этому времени он закончил три произведения — повесть «Щепка» (начатая еще в 1920 году), рассказы «Бледная правда» и «Общежитие», сразу вызвавшие серьезную полемику. Повесть так и не увидела света в ожидании, как метко выразился Ф. Тихменев, «более спокойного на нервы времени» (см. «Сиб. огни», 1928, № 2, с. 221) и лишь недавно найдена. А рассказы опубликованы в журнале «Сибирские огни» (1923, № 4 и 5-6) и с тех пор нигде не перепечатывались.
Это были произведения, потребовавшие от писателя и большого физического напряжения (за короткий срок написано более семи печатных листов) и большого мужества, так как в острейшей форме ставил он злободневные вопросы быта, морали, нравственности, вопросы будущего общества.
Но прежде чем перейти к анализу повести и рассказов, необходимо хотя бы кратко остановиться на характере Владимира Яковлевича и на обстановке, в которой он жил и работал, на состоянии литературы самого начала 20-х годов.
Все, знавшие Владимира Яковлевича в те и последующие годы, говорили о нем как о человеке «бурного темперамента»; «очень впечатляющая, колоритная фигура»; «высокий, поджарый, лицо крупное, обрамленное смолевой бородой»; «глаза стремительные, с веселой искринкой»; «страстный, вечно кипящий, как бы сжигаемый внутренним огнем великан»; «Зазубрин говорит взволнованно, напрягаясь кровью до ушей. И пишет напрягаясь кровью. Страстностью, неистовостью он волнует и заражает»; «когда Зазубрин даже просто что-нибудь говорит, что-нибудь констатирует, создается впечатление, что он ругается»...
Можно бесконечно из разных источников приводить совпадающие свидетельства о его внешнем виде и внутреннем состоянии. Владимир Яковлевич был человек впечатлительный, легко воспламеняющийся. Дружески к нему относившийся В. П. Правдухин в очерке «На гусином займище», вошедшем в его книгу «Годы, тропы, ружье» (1931), пишет: «Позади меня шлепает по грязи рослый Зазубрин, бранится. Гуси взбудоражили его горячую кровь»; «Зазубрин рывками, со злобой ломает вокруг себя мокрые ветки, ладя скрадок»; «Зазубрин раздраженно кричит что-то в мою сторону»; «Зазубрин орет в это время благим матом... Машет озлобленно руками. Лицо его в пятнах, глаза поблескивают возмущенно». И тот же Правдухин, видимо потому, что хорошо знал характер Зазубрина, скажет о нем как о писателе и человеке слова, которые глубже и точнее, чем все ранее или позднее писавшие о нем, раскроют особенность зазубринского таланта:
«Зазубрина отличает от других писателей особый фанатизм, ненависть к изъянам нашего быта и бытия, фанатизм, который рождается у него в конечном счете из-за любви к здоровому человеку».
В 1923 году В. Зазубрин лишь начал непосредственно входить в состав сибирских писателей, группировавшихся вокруг журнала «Сибирские огни». К этому времени он был известен как автор романа «Два мира», в котором идея непримиримой борьбы классов была главенствующей и в котором подчеркнуто показана революция как постепенно осознаваемое и затем организуемое выступление народных масс против своих угнетателей, против Колчака. В. Зазубрин, бывший редактор газеты «Красный стрелок» Политуправления Пятой Армии, освобождавшей Сибирь от колчаковщины, воспринимается как подлинно революционный писатель. Наконец, став энергичным сотрудником редакции «Сибирских огней», он быстро приобретает большой авторитет в литературных кругах Сибири.
Естественно, что В. Зазубрин внимательно следил за событиями в стране, за событиями в литературе, за новыми направлениями и тенденциями в ней. […]
Широко читались такие прозаические произведения, как «Партизанские повести» Вс. Иванова и «Голый год» Б. Пильняка, «Перегной» Л. Сейфуллиной и «Рвотный форт» Н. Никитина, «Неделя» Ю. Либедйнского и «Повольники» А. Яковлева, «Мятеж» С. Буданцева и «Страда», «Недавние дни» А. Аросева. В 1923 году завершаются и появляются «Мои университеты» М. Горького, «Падение Дайра» А. Малышкина, «Чапаев» Д. Фурманова, «Мать» Ф. Березовского, «Ташкент — город хлебный» А. Неверова, «Аэлита» А. Толстого, «Октябрь» А. Яковлева, «Реки огненные» Веселого и многие другие, в которых тема революции, пусть по-разному трактуемая, была господствующей.
Для автора «Двух миров» — это близкая, волнующая тема, и он сразу по окончании первого произведения занялся вторым под названием «Щепка», в подзаголовке которого стояло «Повесть о Ней и о Ней», то есть о Революции и еще раз о Революции. Это было произведение о ЧК и чекистах. В 1928 году в «Заметках о ремесле» В. Зазубрин вспоминает: «Когда он (чекист. — Н. Я.) мне рассказал о своей тягчайшей работе, я понял, что напал на нетронутые золотые россыпи материала... Все, что рассказал писателю высокий, и все, что потом рассказывали десятки других людей, и все, что увидел сам, он тщательно записал. Из этих записей выросла повесть, повесть разрослась в роман. Роман этот скоро будет закончен и напечатан» («Сибирские огни», 1928, № 2, с. 242).
Повесть «Щепка», упоминаемая здесь, завершена в апреле 1923 года. Она была предложена для издания с предисловием Правдухина, озаглавленным «Повесть о революции и о личности».
Какова же эта повесть, сыгравшая известную роль в творческом развитии писателя?
В ней, пожалуй, отразились как сильные, так и слабые стороны дальнейшего писательского пути В. Зазубрина. Слабые хорошо определил В. Правдухин в своем предисловии: «В. Зазубрин еще молодой художник, и многое в нем еще не устоялось, многое в его повести может быть оспариваемо и с художественной точки зрения и особенно с фактической — им дано в сконцентрированном рисунке такое нагромождение ужасов, которое совершенно немыслимо на таком небольшом полотне — столь коротком житейском фоне» Правда, тут же Правдухин скажет, что такой «прием» законен в искусстве (Гойя, Гоголь), но затем все же подчеркнет: «В. Зазубрин делает попытку найти новую форму для изображения революции» (Рукопис, отд. биб-ки им. В. И. Ленина. ф. 9. п. 5, ед. X. 216).
Зазубрин целиком сосредоточил внимание читателей на обыкновенной, ничем не выдающейся личности в ее служении революции, он заговорил об отношениях личности и общества в момент, когда во взбудораженном, небывало бурном потоке массового движения ценность отдельной личности казалась ничтожной — так велика была вероятность ее физического уничтожения.
Обычно и справедливо вопрос ставят так: какова роль личности в истории? И отвечают: «Народ творец истории». В справедливости этого вывода В. Зазубрин не сомневался, участвуя в гражданской войне, изображая ее в романе как движение народных масс. В связи с этим ставится другой вопрос — о вождях, о руководителях и их роли в революции. И естественно, был найден ответ: выдающаяся личность не может изменить общественные закономерности, но она может ускорить или замедлить необходимый ход развития общества в данный отрезок времени. Все это верно теоретически. А как на самом деле в конкретных условиях победившей революции складываются отношения личности и общества, личности и массы, личности и революции — вот центральные вопросы, поставленные В. Зазубриным в повести «Щепка».
Предгубчека Срубов, главный герой повести «Щепка», «был бойцом, товарищем и самым обыкновенным человеком с большими черными человечьими глазами». Он буквально обуреваем роем вопросов о революции; о ценности человеческой личности, о месте «самого обыкновенного человека» в ходе революционных событий, и его роли в них...
В минуты необходимого расстрела врагов революции Срубов думает:
«Но разве интересно Ей это? Ей необходимо только заставить убивать одних, приказать умирать другим. Только. И чекисты, и Срубов, и приговоренные одинаково были ничтожными пешками, маленькими винтиками в этом стихийном беге заводского механизма. На этом заводе уголь и пар — Ее гневная воля, хозяйка здесь она — жесткая и прекрасная».
Читая повесть дальше, мы убеждаемся, что Срубов для своего времени не хуже нас понимал, что к чему. Он, «закутанный в черный мех полушубка, в рыжий мех шапки, в серый дым незатухающей трубки, почувствовал Ее дыхание. И от ощущения близости той новой напряженной энергии рванул мускулы, натянул жилы, быстро погнал кровь. Для Нее и в Ее интересах Срубов готов на все... И если нужно будет, то он, не колеблясь, сам станет лепить пули в затылки приговоренных. Пусть хоть один чекист попробует струсить — он сейчас же уложит его на месте. Срубов полон радостной решимости. Для Нее и ради Нее».
Срубов знал, ради чего он все это делал, знал он и о том, как будет использована его малейшая ошибка или оплошность. И что такое «стихийный бег» революции он тоже хорошо понимал. Срубов безоговорочно осудил на смерть чекиста Иванова, полагавшего, что если человека дозволено расстрелять, значит над ним все дозволено, любое издевательство, любое глумление. «Революция, размышляет Срубов в связи с преступлением Иванова, начинает свое поступательное движение с момента захвата стихии в железные рамки порядка, целесообразности».
В чем же дело? Что волнует Срубова, что выводит его из равновесия и приводит к трагическому концу? Он, подчинив себя интересам общества, не признает самодовлеющего значения личности. Он, коммунист, отвергает идею жертвенности, которая сильно звучала тогда и в признаниях участников революции и в таких произведениях, как «Шоколад» А. Тарасова-Родионова или «Неделя» Ю. Либединского. Он чувствует себя необходимым рядовым солдатом революции, выполняющим необходимую «огромную черновую грязную работу», именно потому требующим «право на уважение». Срубова угнетала противоречивая общественная оценка его ассенизаторской работы. Он вслед себе то и дело слышит шепот, преимущественно обывательский, враждебный, но от этого еще более ядовитый. «Многие из вас,— с возмущением думает Срубов,— с восторженным подвыванием пели и поют — месть беспощадная всем супостатам... Мщение и смерть... Бей губи их злодеев проклятых. Кровью мы наших врагов обагрим. И, сволочи, сторонитесь чекистов. Чекисты — второй сорт... О, лицемеры! в книге, в газете теоретически вы не против террора, признаете его необходимость, а чекиста, осуществляющего признанную вами теорию, презираете...»
Срубова каждый раз поражало несоответствие идеала и реальности. В сущности, он воспринимал революцию романтически, и его потряс тот факт, что «видел Ее каждый день в лохмотьях двух цветов — красных и серых... Для воспитанных на лживом пафосе буржуазных революций,— продолжает развивать свои мысли Срубов,— Она красная и в красном. Нет. Одним красным Ее не охарактеризуешь. Огонь восстаний, кровь жертв, призыв к борьбе — красный цвет. Соленый пот рабочих будней, голод, нищета, призыв к труду — серый цвет. Она красно-серая... Пусть не обманывается никто, не создает себе иллюзий. Меньше иллюзий — меньше ошибок. Трезвее, вернее взгляд».
Его мозг, пораженный этими идеями несоответствий и противоречий, не выдерживает напряжения каждодневной «тягчайшей работы» в ЧК, и Срубов сходит с ума. До предела утомленный. Срубов не может понять, что «призыв к труду» вовсе не серый цвет, но ему нельзя отказать в известной логике — события развиваются отнюдь не идеально, не романтически. Но это механическая логика, она обращена не на реальный, объективно, вне нас существующий мир, а на то, что происходит внутри его самого. Трагедия Срубова в том, что он раздвоен, живет как бы в двух измерениях, слабо соприкасающихся между собой.
[…]
Рассказ «Общежитие» появился вслед за рассказом «Бледная правда» и вызвал острую полемику. Одни называли его грязной клеветой на советское общество, другие видели в нем голый безыдейный натурализм, третьи — сгущенный поток подлинного закоснелого быта, который надо знать, чтоб решительней его ломать, отбрасывать и строить новый, рассматривали его как рассказ-предупреждение вот что будет с обществом, если мы не перестроим нашу жизнь разумно (см. газ. «Советскую Сибирь», 1924, № 12).
Нет нужды сейчас говорить о совершенно очевидных недостатках произведения. Они отмечены всеми, в том числе и позднейшими исследователями: «злейший золаизм» (М. Горький), «натуралистически обнаженный физиологизм» (В. Трушкин), «писатель переступал грань, где кончается художественное произведение и начинается копание...» (Л. Баландин), т. е. начинается все тот же «золаизм», когда некоторые страницы действительно трудно читать. Эта особенность «Общежития» наложила печать на идейный пафос произведения, и смысл его надо было раскрывать, продираясь сквозь словесную шелуху — неточность, неясность, сгущенную грязь и вонь. «Общежитие» в художественном отношении слабее рассказа «Бледная правда» и свидетельствует о трудностях творческого роста молодого тогда писателя.
Но эти недостатки ничего общего не имеют с политическими обвинениями, которые обрушились на голову В. Зазубрина в связи с публикацией этого произведения.
Необходимо прежде всего выяснить реальную позицию автора рассказа, чтобы все в нем встало на свое место. Справедливо замечание: выражена она у него без должной четкости, но все-таки выражена.
Так, Зильберштейн, Вишняков. Скурихин, Русаков и Спинек — главные действующие лица рассказа — совсем не представляют все общество, и об этом в тексте произведения сказано. Вишняков и Скурихин — бывшие соперники — после того, как грянула беда, сблизились, мгновенно забыв о судьбе Спинек, которой они оба, каждый по-своему, недавно объяснялись в любви.
Сифилитик Вишняков вздыхает:
— Но ведь это ужасно. Веня?
Сифилитик Скурихин отвечает:
При всякой работе полагается некий процентик на амортизацию. Вот мы с тобой и попали в этот процентик при работе по перестройке общества.
В самом конце рассказа лектор Вишняков пытается сказать своей аудитории о «кошмарном наследии» буржуазного общества — венерических болезнях и о том, как сам он заразился. Но многочисленная аудитория не принимает его признание всерьез: «Аудитория улыбается. Сотни глаз светятся смехом. Вишняков бледнеет. Колени у него дрожат. Вишняков надрывно выкрикивает:
Товарищи, это очень страшно. Необходимо отнестись серьезно.
Аудитория — головы, головы, головы, русые, черные, стриженные наголо, подстриженные, с прическами, лица розовые, красные, смуглые, бледные — пестрый кусок материи... Смех с шелестом с угла на угол трясет пестрый кусок материи... Аудитория не понимает Вишнякова, ей не страшно — она здорова».
Вот эта разнообразная, многочисленная, смеющаяся и здоровая аудитория, появляющаяся в конце рассказа и не понимающая страха Вишняковых, и есть все общество, а кающийся Вишняков на трибуне — сатирический образ! — «похож на искривленное графическое изображение процента».
[…]
Писатель продемонстрировал свое сильное, настойчивое и безбоязненное стремление понять новую действительность в ее кипучем противоречивом потоке, заглянуть в корень трудных тем и проблем, причем делал он это с риском быть непонятым, с потерями и просчетами, поскольку шел по неизведанному пути и пользовался неизведанными для себя приемами письма. Как ни парадоксально, но в стремлении писателя возможно шире и всесторонне охватить избранную проблему, в заметном стилевом смешении (бытовая реалистическая сценка и натуралистические описания, публицистические отступления и сатирические приемы) и кроется, видимо, разгадка двойственного отношения читателей к рассказу.
Когда в произведении налицо многообразие связей, объединяющих в нечто целое его тему, идею, стиль, то, как, правило, несостоятельны любые попытки из какой-либо односторонне вырванной из произведения идеи писателя делать о нем категорические приговоры, — это, по существу, отрыв содержания от формы, что иногда и бывает в практике критической и литературоведческой, в случаях безапелляционных суждений и приговоров.
Крохотный рассказ В. Зазубрина «Черная молния» можно, например, прочитать только как ощутимый крен писателя в сторону модного в двадцатых годах биологизма. Тут все время сопоставляется человек и зверь, выделяется одинаковость их чувствований и побуждений. Бесспорно, есть в рассказе такие сопоставления, и, возможно, они излишне навязчивы. Но в замысле произведения, во всей инструментовке рассказа, в его окраске и тональности содержится нечто большее, чем эти лежащие на поверхности сопоставления. Когда В. Зазубрин рассказывает о старом вожаке гусиной стаи или о молодом и самоуверенном аисте, о гуране, объятом страстью, мы видим любовь писателя к огромному и прекрасному живому миру, любовь, о которой он сам не говорит, которую не выказывает, ибо живет она в нем как органическое свойство, присущее нормальному здоровому человеку. И человек-зверь не вообще человек, а тот, кто владеет и пользуется ружьем — «черной молнией» без ума и души. Закономерно, что этот рассказ впервые был опубликован в журнале «Охотник и пушник Сибири», всегда активно выступавшем в защиту природы.
Очерк «Неезженными дорогами» начат в 1925 году (главки из него печатались в газете «Советская Сибирь» в ноябре 1925 года) и завершен в 1926. Заметно возросло писательское мастерство В. Зазубрина, а он еще более лаконичен и сдержан. Слова, сопрягающиеся в зримую картину, полновесны, они употребляются все в том же контрастном ключе, но продуманней и точней. В. Зазубрин уловил в очерковом жанре его удивительную гибкость и емкость, его свободу в обращении с конкретным материалом. Писатель взялся изобразить одно волнующее его событие — полет аэроплана «Сибревком» по сибирским городам и селам с агитационной целью, а попутно он «захватил» ряд других, коснулся их, по-своему важных и интересных, и они оказались уместными, потому что все в очерке пропущено через душу писателя, пронизано его мироощущением. В сущности, это лирический очерк, весь залитый солнцем, радостью, особым душевным подъемом, так как «пусть человечество со временем доведет конструкцию летательных машин до предельного совершенства, пусть, но гордую радость полета дано испытать и нам». Полет этот для него наполнен ранее неиспытанными чувствами и осмысливается как преддверие к чему-то необычному и грандиозному. Это — «первая борозда весенней вспашки», на которой скоро зазолотится полновесный колос будущего, это — распашка земной и небесной целины.
В. Зазубрин, уже зарекомендовавший себя как писатель с мрачноватой «достоевщинкой», с обостренно-контрастной жесткой манерой письма, в этом очерке открылся для нас в своих разных истинных гранях, еще раз подтверждающих вывод В. Правдухина: о чем бы ни писал Зазубрин, он делал это «из любви к здоровому человеку». Да, В. Зазубрин снова, как в «Двух мирах», пишет об ужасах гражданской войны (о роговщине в Кузнецке), с горечью рассказывает о неохраняемой от гибели старине, о захламленных кладбищах. Нередко он и здесь саркастичен, но все буквально залито улыбкой, восторгом, предощущением великих свершений.
[…]
В. Зазубрин выступал не только как критик, но и как художник, легко, образно, остроумно. В статье-фельетоне шутливые, слегка ироничные портреты писателей и одновременно своеобразные, интересные характеристики их творчества. Это мастерское произведение литературы Сибири двадцатых годов, в котором с чувством ответственности перед читателем и с глубоким уважением к писательскому труду дается оригинально выполненный разрез литературы за пять лет существования журнала «Сибирские огни».
Вот портрет молодого в те дни писателя А. Коптелова:
«Коптелов — такой же крестьянин, но помоложе Каргополова, склонен, наоборот, идеализировать город. Коптелову деревня намяла шею. Деревня для него — бычье ярме. Боли бы смог человечьим языком затворить яремный бык, он заговорил бы, вероятна, с коптеловским упорством о пользе машин, о светлой и освобождающей роли фабрик и заводов.
Коптелов умеет ненавидеть. Темную, суеверную сытую и косную деревню писатель не щадит. Но творчество его не мрачно. Коптеловское отрицание свежо, убеждающе и светло, как его глаза и лоб. Коптелов не только отрицает, но и обладает редкой способностью утверждения».
Не только проницательность наблюдательного художника обнаруживается в этом портрете-оценке, но и влюбленность в молодого писателя, в которого он вложил долю и своего труда, веры в него, без которой — он это отлично понимал — так трудно начинать.
Тонко, проницательно, с добрым юмором пишет В. Зазубрин о Вивиане Итине и В. Правдухине, о Лидии Сейфудлиной и Всеволоде Иванове, об Исааке Гольдберге и Вениамине Вегмане, об Иване Ерошине и многих других уже вошедших в литератору и начинающих. Немного, например, сказано об И. Гольдберге, но не трафаретно и точно охарактеризованы некоторые стилистические особенности его произведений, показана не свойственная самому Зазубрину холодноватая объективность манеры писателя:
«Глаза у Гольдберга большие, влажные, и кажется, что они больше думают, чем ненавидят. А ведь этот человек в пятом году бегал по улицам с револьвером за поясом, сидел в тюрьме, отбывал ссылку... Гольдберг очень грамотен, он никогда не скажет лишнего слова. От этого бывает скучно. Гольдберг наметавшейся рукой строит чистенькие деревянные домики своих рассказов. Читатель послушно идет за писателем и заранее знает, что он приведет его через светлые сени в маленькую переднюю... Иногда Гольдберг заводит в один из таких домиков буйную компанию гуляк или боевую ватагу партизан, подожжет его со всех сторон. В горящем доме даже поднимется стрельба и будут разрывы бомб. Но читатель может быть совершенно за себя спокоен — ни одна пуля не заденет его, горящая балка неожиданно не свалится ему на голову. Опытный писатель своевременно отведет читателя в сторону».
Ах, как эта манера претит Зазубрину! У него-то ни одна «пуля» не пролетит мимо читателя, подымет волосы на его голове или от ужаса или от негодования. В то же время понимаешь, если хоть сколько-нибудь знаешь Гольдберга, что прав Зазубрин, упрекая мастера в сознательном отказе от психологизма, от «неприбранной» фразы, от «рыхлой» композиции своих произведений, от эмоциональной их насыщенности.
Кроме живых зарисовок облика разных писателей и кратких характеристик их творчества, имеющих ныне безусловный историко-литературный интерес, В. Зазубрин затрагивал и другие вопросы литературной жизни. Почему, например, московские рецензенты замечают писателя-сибиряка только тогда, когда его произведения появятся в центре? Почему в писательском деле все еще процветает кустарничество? Почему повести и рассказы за последнее время (в том числе и у автора фельетона) «прямо какие-то записные книжки охотников за черепами?» […]
Мы сосредоточили внимание на положительном в работе Владимира Яковлевича Зазубрина 1922-1928 годов, потому что мало сказать об идейной убежденности и субъективной честности писателя, надо сказать, в чем и как они проявлялись, показать, почему В. Зазубрин, а никто иной стал, по всеобщему признанию, не только виднейшим писателем, но и наиболее крупным организатором литературных сил Сибири, воспитателем многих признанных теперь мастеров литературы, активным и талантливым участником литературного процесса.
Л-ра: Сибирские огни. – 1971. – № 8. – С. 163-179.
Критика
