Символический мифологизм в поздней поэзии У. Б. Йетса
И.-Г. Гениушене
В силу сущности своего смысла миф наделял поэзию величием и универсальностью и играл значительную роль в развитии европейской литературы. Благодаря беспредельной насыщенности основных начал универсального бытия миф открыт множеству интерпретаций, и таким образом он в своей сущности символичен; когда же миф сводится лишь к одному значению, он становится элементарной аллегорией.
И классики, и романтики, и парнасцы, и особенно символисты обращались к мифу. Некоторые мифологические фигуры становились очень типичными именно для поэзии символистов (напр., Орфей, Аргонавты, Аполлон и т. д.), так как излюбленными темами их поэзии были темы странствий по лабиринтам. Символисты обращались также к национальным мифологиям и создавали свои личные мифы.
В книге «Автобиография» (The Autobiography) Йетс писал: “I had made a new religion almost an infallible church of poetic tradition, of a fardel ofstories, and of personages, and of emotions, inseparable from their first expression, passed on from generation to generation by poets and painters, with some help from philosophers and theologians. I wished for a world where I would discover this tradition perpetually”.
В поэзии Йетса мифы выступают как бы в двух планах, сочетая свои традиционные значения с новыми животрепещущими проблемами Ирландии и личными мечтами поэта. В поэме «Ее видение в лесу» (Her Vision in the Wood, 1931) Йетс своеобразно интерпретирует легенду об Адонисе, подчеркивая силу воображения, так как в действительности трагедия разыгрывается лишь в воображении старой женщины. Проходящую мимо и скорбящую о смерти Адониса процессию эта незнакомка сравнивает со знаменитыми картинами итальянского Возрождения и сама скорбит об Адонисе как о своем возлюбленном. Мечта разыгрывается в мечте, миф — в мифе, и нельзя различить, что составляет эту картину скорби — «Все кровь и грязь» (All Blood and Mire). И старуха, и процессия, и сама смерть — лишь символы утраты юности и любви. Вся поэма превращается в символическое представление беспрестанного умирания юности и любви и беспрестанного их возрождения.
Поэма «Две песни из пьесы» (Two Songs from a Play, 1928) разыгрывается в нескольких планах, ассоциируемых с мифологической образностью. Йетс намекает на мифологическую смерть бога Диониса, описывает девушку Марию, несущую его бьющееся сердце, и поющих Муз. Поэт подчеркивает необходимость постоянного обновления мира: должна возникнуть и погибнуть еще одна Троя, новый корабль Арго поплыть за золотым руном, Римская империя смениться новой эрой. Все, чем дорожит человек, длится лишь мгновение («endures a moment or a day») — постоянно же само движение и вечная перемена.
Единственный сонет Йетса «Леда и Лебедь» (Leda and the Swanf 1923) носит черты чисто символистского способа письма. Уже Малларме говорил, что поэт, описывающий бурю, ломающую лес, не должен описывать ни бури, ни леса, а лишь тот эффект, который буря производит на лес. В сонете «Леда и Лебедь» Йетс не описывает ни Леды, ни Лебедя, а лишь эффект этой встречи. Лебедь символизирует знание и силу (“the knowledge and the power” — “great wings”, “feathered glory”, “brute bload, indifferent beak”), а Леда является, лишь беспомощной девушкой (“a staggering girl”, “helpless breast”, “a nape”, “terrified fingers”).
С давнейших времен лебедь считался птицей Орфея, птицей музыки и поэзии, а также соотносился со смертью: “...according to romantic notion, dating from antiquity, the swan is said to sing sweetly just before its death ... This superstition says Donee (Illustrations of Shakespeare, 1839) was credited by Plato, Chrysippus, Aristotle, Euripedes, Philostratus, Cicero, Seneca.
Строки сонета:
The broken wall, the burning roof and tower And Agamemnon dead, —
говорят о смерти, о всеобщей гибели как последствии соединения человека с лебедью. В конце сонета Йетс спрашивает — возможно ли, что Леда в самом начале уже знала все это будущее, которое придет после рождения Елены?
Did she put on his knowledge and his power Before the indifferent beak could let her drop?
К традиционному символу лебедя часто обращались поэты-символисты, а также Йетс в своем позднем творчестве.
В поэме «Дикие лебеди в Куле» (The Wild Swans at Coole, 1919) лебеди ассоциируются с грустью в душе поэта, с красотой уходящей осени, его тоской по любви и мыслью о неминуемом исчезновении этой красоты:
The trees are in their autumn beauty,
The woodland paths are dry,
Under the October tkailight
the water Mirrors a still sky.
Upon the brimming water among the stones
Are nine-fifty swans.
I have looked upon those brilliant creatures
And. now my heart is sore.
But now they drift on the still water
Among what rushes will they build,
when I awake some day
To find they have flown away?
В третьей части эпической поэмы «Тысяча девятьсот девяностый год» (Nineteen Hundred and Nineteen, 1919) лебедь ассоциируется с несбыточной мечтой, одиночеством души поэта и «зимним вихрем» наступающей смерти. Образность в кульминационный момент этого произведения чем-то напоминает страстный порыв сонета «Леда и Лебедь»:
The swan has leaped into the desolate heaven:
That image can bring wildness, bring a rage
To end all things ...
Йетс создал своеобразную галерею важнейших деятелей Ирландского национального возрождения — Парнеля, О’Лиери, А. Грегори, Дж. Синга, окружив их сиянием высших человеческих достоинств — гражданственности, мужества, самопожертвования, придав им черты мифологических героев.
Так, поэма, посвященная гибели популярного в свое время противоречивого политического деятеля Ирландского национального возрождения Чарльза Парнеля (1846-1891), «Похороны Парнеля» (Parnell's Funeral) (1933) зиждется на сопоставлении образных планов современности, истории, легенды и мифа. В чисто мифологическом духе сама природа скорбит в момент прощания с павшим борцом:
A bundle of tempestuous cloud is blown
About the sky; where that is clear of cloud
Brightness remains; a brighter star shoots down.
Путем сочетания сложнейших мифологических ассоциаций — древнекритского мифа о Великой Матери — богине, стреляющей из лука в сердце отданного в жертву ребенка, чьи образы запечатлены на критских монетах V в. до н. э., с культом Артемиды, Аполлона, сына Одина и Фригг Бальдра, зодиакального Стрельца, каббалистического древа жизни и, наконец, с саркастическими ссылками на желчное замечание Гёте о том, что ирландцы всегда были готовы, как свора гончих, растерзать какого-нибудь благородного оленя, и на возрождающий символ «съеденного сердца» Парнеля и вождей враждующих партий — Валера, Козгрейва, О’Хиггинса, О’Даффи — кончина Парнеля представляется как жертвенная смерть, ведущая к возрождению жизни, возрождению Ирландии.
Снова видим сочетание двух пластов, взаимодействие двух поэтических уровней — реальных событий современности и ассоциативной цепи прошлого.
В заключительной части поэмы Йетс спрашивает, кто был повинен в смерти Парнеля, и завершает поэму суггестивной мифо-символистской ссылкой на трактат Свифта о междоусобных распрях, приведших к гибели Афины и Рим, и о воодушевляющем воздействии пролившейся крови героя:
Had de Valera eaten Parnell’s heart
Had Cosgrave eaten Parnell’s heart...
O’Higgins...
Had even O’Duffy —
Through Jonathan Swift’s dark grove he passed, and there
Plucked bitter wisdom that enriched his blood.
Стержневой во всем символистском восприятии мира и «составляющий внутренний смысл и цель устройства» вселенной мифологический образ мирового древа, или древа жизни, занимает видное место в поэзии Йетса, чаще всего появляясь в следующем ассоциативном ряде: дерево — башня (лестница) — подъем, рост — птица — вдохновение.
В ранней поэме «Два дерева» (The Two Tress, 1893) поэт пишет о волшебном дереве, растущем в сердце его любимой, шорох листьев которого производит волшебную музыку любви. Во второй части поэмы «Колебания» (Vacillation, 1933) Йетс пишет о раздвоенном дереве, части которого символизируют духовный (half all glittering flame) и физический миры (half all green abounding foliage moistenened with the dew). На этом дереве висит портрет эллинистического бога плодородия Аттиса, очень напоминающий поэта, соединившего в своем творчестве противоположные черты мирового древа: .. that staring fury and the blind lush leaf”.
To же противопоставление жизни и смерти, типичное для идеи древа жизни вообще, восторга и отчаяния в чисто блейковском духе легло в основу заключительной строфы поэмы «Среди школьников» (Among School Children, 1926):
Labour is blossoming or dancing where
The body is not bruised to pleasure soul,
Nor beauty born out of its own despair,
Nor blear-eyed wisdom out of midnight oil.
Or chestnut-tree, great-rooted blossomer,
Are you the leaf, the blossom or the bole?
В позднем творчестве Йетса появляются и новые черты литературных течений того времени, в особенности имажинизма и сюрреализма, обнаруживающиеся в усилении роли чувственного и подсознательного и в резком занижении поэтических образов.
Йетс переживал закат символизма, и его строгая символистская система воспринимала многие идеи (и образы), до тех пор (до 20-х гг. XX ст.) неприемлемые для традиционных символистов.
В одной из последних своих поэм «Статуи» (The Statues, 1938) Йетс выражает свое отвращение к «грязному обороту мировых событий» (“this filthy modern tide”) в форме язвительных контрастов их с немеркнущим величием и благородством мифологических образов и непревзойденным совершенством древнегреческих скульптур.
В последней строфе поэт говорит о Кухулине и о древних связях ирландцев с кельтами. Йетс взывает к современникам, чтобы они, загрязненные происходящими событиями, “by its formless spawning fury wrecked” возродились “climb to our proper dark”, чтобы могли смотреть в лицо Кухулину “that we may trace the lineaments of a plummet measured face”.
When Pearse summoned Cuchulain to his side,
What stalked through the Post Office? What intellect,
What calculation, number, measurement replied?
We Irish, born into that ancient sect
And thrown upon this filthy modern tide
And by its formless spawning fury wrecked,
Climb to our proper dark, that we may trace
The lineaments of a plummet-measured face.
Вера в непреходящие ценности, особенно связанные с Ирландией, не покидает поэта.
Л-ра: Литература XXVIII (3). – Вильнюс, 1986. – С. 67-72.
Критика
