Проблематика трагедии Я. Б. Княжнина «Вадим Новгородский»
А. П. Валагин
Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим.
Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы.
Изучение книжных судеб — особенно когда речь идет о книгах великих — не только поучительно и интересно само по себе. Оно способствует более правильному, методологически «упорядоченному» представлению о литературном процессе вообще, создает исторически подвижный и в то же время объективный масштаб осмысления художественных явлений.
История русской литературы XVIII века знает две книги с яркой и трагической судьбой. «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева и «Вадим Новгородский» Я. Б. Княжнина увидели свет почти одновременно (с разницей около трех лет) и столь же одновременно были, так сказать, лишены света.
Гонение на книгу нередко разоблачает слабость и жестокость деспотии откровеннее и беспощаднее, чем единичное и даже коллективное выступление против несправедливости. Поразительна диалектика существования революционных идей, воплощенных в слове: книга беззащитна и бесконечно одинока, как любая сотворенная вещь, и — одновременно — преисполнена могущества, перед которым тирания трепещет. Самодержавие обладает полнотой власти, всесильно и, казалось бы, непобедимо — и ополчается против книги, обрекая ее на забвение, предавая казни в равной мере безжалостной и величавой — публичному сожжению.
«Путешествие» А. Н. Радищева и «Вадим» Я. Б. Княжнина — книги со схожей судьбой и с одинаковой политической репутацией. Обе они острием своим — художественным, публицистическим, философским — направлены против самодержавия. Существенное различие заключается, правда, в способах художественных воплощений. Радищев создает реалистическую «книгу великого гнева», произведение, в котором прозвучала идея крестьянской революции. В нем автор не только (и, заметим, не столько) изобразил страдания и нищету русского крестьянина, сколько запечатлел и проанализировал неблагополучие общественной жизни нации.
Я. Б. Княжнин был далек от категоричности и бескомпромиссности мировоззренческих позиций Радищева. Однако политический консерватизм и либерализм умонастроений Княжнина, поборника просвещенного абсолютизма, был преодолен, как это нередко бывает, самим произведением. Острота и проникновенность политического мышления автора в полной мере проявились в образном мире «Вадима». Контекст художественной мысли оказался объемнее, содержательнее, чем идейная установка, на основе которой строилось все произведение.
В свою очередь, тщательно соблюдаемый канон классицистической поэтики, в русле которого были проложены основные коллизии трагедии, обеспечил отчетливость и напряженность конфликта, рельефность, «сфокусированность» идеологического противостояния главных героев.
Более ста лет книги Радищева и Княжнина были под запретом, внушая опасения российским монархам, — столь мощной и взрывчатой оказалась энергия революционной мысли, заложенная в этих произведениях.
Казалось бы, и историческая память об этих замечательных произведениях должна быть равновеликой. Однако этого не произошло. «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева — хрестоматийная вещь, известная каждому школьнику. «Вадима Новгородского» Я. Б. Княжнина знает далеко не каждый учитель.
Известно, какое воздействие оказала трагедия Княжнина на декабристов, в частности на Рылеева. Мимо «ее не маг пройти Пушкин, написавший своего «Вадима». А сколь многозначительно прозвучала поэма Лермонтова на тему «Вадима Новгородского», написанная в годы реакции и духовного гнета, и какой горестный и высокий смысл вложил поэт в название — «Последний сын вольности»!
История написания и опубликования «Вадима Новгородского» хорошо исследована. Известно также, с какой суровостью и тщанием велось тайное следствие Секретной экспедицией Сената под личным наблюдением Екатерины II. Самого автора к моменту выхода книги в свет уже более двух лет не было в живых. Правительство искало людей, причастных к изданию трагедии, допрашивались дети писателя, посылались секретные предписания в другие города с целью сбора и уничтожения тиража издания. В предписании генерал-прокурора Самойлова, направленном московскому главнокомандующему князю Прозоровскому, особо и многозначительно подчеркивалось, что необходимо «исполнить все оное с осторожностью» и «не вмешивая высочайшего повеления».
Что же вызвало гнев императрицы, прямо приравнявшей трагедию Княжнина к «Путешествию» Радищева (более откровенной политической оценки «Вадима» не могло и быть)? На первый взгляд, и это хорошо известно. Сошлемся на мнение одного из современных исследователей: «Главное, что создало «Вадиму Новгородскому» репутацию бунтарской пьесы, были содержащиеся в ней декларации против тирании вроде известного Восклицания Пренеста:
«...Кто не был из царей в порфире развращен?
Самодержавие повсюду бед содетель,
Вредит и самую чистейшу добродетель,
И невозбранные пути открыв страстям,
Дает свободу быть тиранами царям».
Говоря иными словами, мысль Княжнина заключалась в том, что единовластие чревато деспотизмом, независимо от личных качеств монарха.
Следует особо обратить внимание на то, что, согласно единодушному мнению исследователей, князь Рюрик изображен Княжниным как положительный герой. Вадим внушает уважение автору своими личными качествами — мужеством, непреклонностью, истовой приверженностью к свободе. Но историческая правота на стороне Рюрика. На его же стороне в конечном счете и симпатии автора.
Приведем выдержки из некоторых авторитетных изданий.
«Рюрик в изображении Княжнина не рисуется тираном в том смысле, слова, какое вкладывали в него Сумароков, Херасков, Николев. Он является воплощением мудрого правителя, справедливого «отца» народа, идеального просвещенного монарха, о котором так много говорилось в XVIII веке... Он — спаситель граждан, который от «богов к отраде смертным дан...».
«Искренняя восторженность перед республиканскими добродетелями Вадима, которому автор несомненно сочувствует, сочетается в трагедии Княжнина со столь же искренней, сколь и незыблемой для него, верой в просвещенный абсолютизм. Образ Рюрика является воплощением идеального монарха, выведение которого стало традиционным для русской трагедии XVIII века».
«В демонстрации добродетельности и бескорыстия Рюрика Княжнин идет даже дальше Екатерины II. В заключительной сцене трагедии, когда побежденный Вадим предстает перед Рюриком, победитель снимает с себя корону и изъявляет согласие воздеть ее на главу пленника, если таково будет желание народа».
«Трагедия заканчивается видимой военной и политической победой Рюрика. Торжество Рюрика и гибель Вадима — это торжество монархической власти над республиканской, идей монархии над идеями республики».
В пособии для учителей конфликт трагедии и авторская позиция излагаются несколько популярно, но также чрезвычайно однозначно: «Рюрик Княжнина — разумный монарх. Править он стал по просьбе народа, обратившегося к нему в тяжелый момент жизни Новгорода. Он великодушен и беззлобен и готов примириться с Вадимом даже после его мятежа. Его положение в Новгороде достаточно устойчиво. В трагедии неоднократно подчеркивается, что симпатии народа неизменно на стороне Рюрика. Мало этого, в одной из сцен изображается «народ, ставший перед Рюриком на колени для упрошения его владеть над ним».
Итак, Рюрик в трагедии Княжнина — благородный монарх, спаситель Новгорода от смут и раздоров. Он — живое воплощение «власти во благо» или, говоря словами уже цитированного автора, «...герой в своем единении с народом служит олицетворением нравственных сил общества». Впору согласиться с оценкой героев трагедии, данной в начале XIX в. поэтом А. Ф. Воейковым:
...Обоим — славная, ужасная судьба!
И нерешенною осталася борьба.
Величья царского с величьем гражданина:
Корнелева пера достойная картина.
В дальнейших рассуждениях мы постараемся доказать, сколь принципиально неверен этот вывод, искажающий идеологическое содержание всей трагедии. Пока отметим, что приведенные суждения о Рюрике столь равнозначны не только оттого, что его речи, устремления и поступки отмечены видимым благородством. Очень серьезным обстоятельством, формирующим убеждение в положительном содержании образа Рюрика, является отношение к нему народа — не случайно этот факт так настойчиво фиксируется в работах о трагедии Княжнина.
Народ как население Новгорода вообще («Вельможи, воины, граждане, весь народ!..») не только желает видеть Рюрика своим властителем. Суть в том, что народ выбирает Рюрика, отвергая тем самым Вадима. Выступая в роли судьи в принципиально важном публичном диспуте между Рюриком и Вадимом (об этом подробнее — ниже), народ тем самым участвует не только в акте коллективного волеизъявления — становится перед Рюриком на колени, — но и несет в самой позиции своей в художественном мире трагедии ярко выраженную оценочную функцию.
Существует стойкое убеждение, что гнев императрицы был вызван тем, что Княжнин сделал своего Вадима непреклонным и непримиримым врагом Рюрика и этим вложил в образ ярого республиканца принципиально иное содержание, чем сама императрица в «Историческом представлении из жизни Рюрика», написанном ею в 1786 г., за три года до создания Княжниным «Вадима Новгородского». Вадим в пьесе Екатерины II покорен душевным благородством Рюрика, глубоко раскаивается в содеянном мятеже и становится верным сторонником монарха. Самодержавие, таким образом, мягко «вбирает» в себя оппозицию, и конфликт, переходя из сферы политической в этическую, миролюбиво угасает.
Однако мнение это весьма спорно. Екатерина II, будучи классическим графоманом как литератор, была в то же время тонким и проницательным читателем. У нее наверняка хватило бы ума понять, что историческая правота Рюрика в пьесе Княжнина только выигрывает от непреклонности Вадима. Потому что терпеливые и непрестанные усилия Рюрика склонить добром Вадима к дружбе в такой же мере украшают монарха и увеличивают симпатии к нему, в какой способствуют укреплению убежденности в неправоте и бессмысленности противоборства мятежника. Чем неколебимей и упрямее Вадим, тем более правым в глазах народа (и читателя) становится Рюрик.
Есть тому и конкретные подтверждения. В трагедии Н. П. Николева, современника Княжнина, «Сорена и Замир», содержались также выпады против тирании:
Исчезни навсегда, сей пагубный устав,
Который заключен в одной монаршей воле!
Льзя ль ждать блаженства там, где гордость на престоле!
Где властью одного все скованы сердца,
В монархе не всегда находим мы отца!..
Когда граф Я. А. Брюс попросил Екатерину II запретить пьесу на основании подобных выпадов против самодержавия, императрица преподала в своем ответе главнокомандующему Санкт-Петербурга урок продуманной, выверенной терпимости к инакомыслию: «...смысл таких стихов, которые вы заметили, никакого не имеют отношения к вашей государыне. Автор восстает против самовластья тиранов, а Екатерину вы называете матерью».
У Екатерины II были все основания видеть в упорстве Вадима лишь упрямство, приправленное симпатией автора. Стоило ли из-за этого так ополчаться против трагедии Княжнина? Очевидно, нет.
Самым серьезным оправданием великодержавного гнева и — соответственно — бунтарского пафоса пьесы Княжнина остается наличие в тексте трагедии откровенных выпадов против единовластия как потенциального источника тирании: «Самодержавие повсюду бед содетель...».
Но с этим также трудно согласиться. И вот почему.
Приведенные слова, как было сказано, принадлежат Пренесту, новгородскому посаднику. Следует подчеркнуть, что есть принципиальное различие между позицией Вадима и Пренеста, хотя они единомышленники в борьбе против Рюрика.
Вадим неприступен — ему нужны, по мнению Рюрика, доказательства. Рюрик берется не уговорить Вадима, не склонить его на свою сторону, но неопровержимо доказать правоту той политической идеи, которую он олицетворяет. Общественное мнение — вот что будет противостоять упорству Вадима. А мнение абсолютного большинства, по справедливому суждению Рюрика, — огромная сила, если большинство это составляет народ. Нужно подчеркнуть, что ведущим в споре является Рюрик. Ораторская инициатива в его руках. Он — и автор тщательно продуманного сценария этого «демократизованного» спектакля, и исполнитель главной роли в нем. Рюрик обращается к народу, разъясняя ему: то, что ранее (то есть при республиканской форме правления) принимали за свободу, на самом деле является анархией, правом на вседозволенность и проявлением вредных общественной жизни страстей:
Вельможи, воины, граждане, весь народ!
Свободы вашея какой был прежде плод?
Смятение, грабеж, убийство и насилье,
Лишение всех благ и в бедствах изобилье.
Он рисует впечатляюще мрачную картину того общественного хаоса, который царил в Новгороде («Граждане видели друг в друге лишь врагов»): междоусобицы, падение нравов, тяга к обогащению всеми доступными средствами, забвение честности и прочих моральных ценностей.
Вадим, реплики которого в этом диспуте вынужденно кратки, — он словно вклинивается всякий раз в велеречивые монологи Рюрика — прерывает монарха:
Наместно вольности небесной красоты
Ты, своеволия являя нам черты...
В этих настойчивых упоминаниях об отречении от трона — стремление доказать, что сам он равнодушен к престолу, что единовластие в Новгороде — не результат его собственных честолюбивых устремлений, но вынужденное согласие в ответ на неоднократные просьбы граждан Новгорода.
Искренен ли Рюрик, когда он так настойчиво убеждает Рамиду и Вадима в своем равнодушии к власти? На первый взгляд — да. Он отказался от власти в первый раз, когда новгородцы просили его принять венец. В финале трагедии он возвращает венец (корону) народу, демонстрируя готовность оставить трон и — более того — предлагает отдать корону Вадиму или вообще «в ничто преобратить», т. е. восстановить республику в Новгороде. Как пишет современный исследователь: «...Рюрик — не узурпатор, а законно призванный народом справедливый и мудрый властитель, установивший порядок и спокойствие в уставшем от раздоров Новгороде».
Увы, это не так. Рюрик не приносит городу тишину, он искушает ею. В основе поступков и решений Рюрика — точный психологический расчет и безусловная политическая корысть. Отрекаясь от власти в первый раз, он твердо знал, что к нему обратятся вновь, потому что ничто так не сплачивает людей, как надежда вернуть утраченное благополучие. И ничто так не привязывает людей к тому, кто это благополучие может вернуть.
Отверг я власть тогда...
...Но после, как народ с стенаньем, с током слез
Моления свои к ногам моим принес,
Страшась опять нести мной сверженную тягость,
Принудил в долг мою преобратиться благость
Как счастья общего залогом мой венец,
И стала власть моя отрадою сердец.
Приведенные строки — формула духовного закрепощения, раскрывающая логику отношений между самодержавием, «прикидывающимся» демократией, и одураченным им народом. Становится ясно, почему Рюрик отверг власть «тогда», в первый раз. Нужно было, «искусив» порядком и благополучием, оставить на время усмиренный народ без хозяина, без твердой руки.
Рюрик ждал, когда необходимость в верховной власти станет выстраданной, когда можно будет заручиться «молениями», когда частным образом проявленная «благость» претворится в высокий и священный долг.
Я. Б. Княжнин глубокомысленно парадоксален. Устами Рюрика он называет общественное самоуправление, коллективную свободу — «тягостью». То, что было не только политической привилегией Новгородской республики, но и неоценимым нравственным достоинством, должно в сознании самодержца представляться тягостью, ношей, потому что как же иначе обосновать величие своего долга, тяжесть взятой на себя ответственности за всех.
Рюрик выворачивает наизнанку смысл случившегося, творя логические «перевертыши». Народ не теряет свободу, поручая ему властвовать над собой, а, напротив, становится свободным, отдавая ему, Рюрику, право и ответственность принимать решения. Ну как тут не вспомнить Достоевского! «Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они привнесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим». […] Воплощая в художественном мире своей трагедии непростое, неоднозначное противостояние двух политических концепций, двух идеологий, Княжнин одновременно творит масштаб грандиозного философского осмысления этого противостояния, прокладывая путь к вершинным достижениям художественной мысли русской литературы XIX в.
А что касается возвращения «венца», то это не более чем эффектный жест, который самому Рюрику ничем не грозит. Тот народ, который не только избрал но и оплатил единовластие над собой, достаточно приручен и спаян всеобщей покорностью, чтобы поступить именно так, как он и поступает, молчаливым коленопреклонением умоляя Рюрика остаться на троне, ибо, по словам того же Достоевского, он (народ — А. В.) «не в силах пренебречь хлебом земным для небесного».
Тема народа в трагедии Княжнина, а также в сопредельной его творчеству драматургии конца XVIII и начала XIX в. — предмет отдельного и обстоятельного разговора. Вкратце заметим лишь, что народ в «Вадиме» как образное слагаемое художественного мира трагедии занижает четкое промежуточное положение в историко-литературной перспективе от А. П. Сумарокова до А. С. Пушкина. Говоря по-иному, изображение народа у Княжнина — качественно важный этап эволюции этой темы от нормативно-условного воплощения (Сумароков) до реалистически достоверного (Пушкин).
В «Дмитрии Самозванце» народ выступает как необходимое, хотя и «не действующее» звено в оппозиции к тиранической власти. В «Борисе Годунове» народ наделен самосознанием как активной и мощной энергией исторического действия. «Безмолвие» народа, зафиксированное в итоговой авторской ремарке, многозначительнее любого поступка, потому что «за» безмолвием, в его, так сказать, смысловом подножии — вариантность поступка, возможность свободного выбора, обусловленного духовной раскрепощенностью.
В «Вадиме Новгородском» народ хотя и не оказывает прямого воздействия на события, но с необходимостью учитывается в конфликте между приверженцами монархической и республиканской идеологий. Опыт коллективного самоуправления в Новгородской республике позволял Княжнину рассматривать в историческом плане народ как свободную и мощную силу, которой тирания опасается и с которой заигрывает.
Возвращение знаков княжеской власти, сопровождаемое нарочито кротким заявлением, — заключительный и наиболее действенный, по мнению Рюрика, выпад против Вадима. Извед умоляет Рюрика изменить свое решение: «Оставь намеренья, их счастию претящи». Но Рюрик и не собирается отдавать власть. Его «отречение» — ловкий демагогический ход в политической игре против Вадима.
Сразу после слов Изведа, который как бы проиллюстрировал политическое содержание ситуации, Рюрик обращается к Вадиму с итоговым вопросом, который можно было бы прозаически интерпретировать примерно так: «Ты убежден (почему — не важно), что монаршеская власть достойна наказания просто потому, что она — власть. Поэтому ты не хочешь стать мне другом, хотя я не сделал ни тебе, ни кому бы то ни было ничего дурного. Если я не убедил тебя, посмотри на народ. Ведь ты хлопочешь ради него. Поэтому его выбор и его мнение — а оно очевидно — лучше всего доказывает, кто из нас прав».
Коль власть монаршу чтишь достойной наказанья,
В сердцах граждан мои увиди оправданья...
Рюрик немного срывается с тона. В заключительных словах его обращения к Вадиму чувствуется скрытое торжество. Внешняя доброжелательность и демократичный совет Вадиму довериться суду народа подводит к ловушке категорического вопроса: «И что возможешь ты против сего сказать?».
Рюрик торжествует. Ведь он убежден, что выиграл идеологическое сражение с Вадимом. Последовательно и неумолимо он, казалось бы, действительно, как и обещал в начале диспута, «принудил истиной» своего противника обнаружить свою неправоту.
Однако демагогия, выручая Рюрика, в то же время и подводит его. Рюрик не без оснований полагает, что убийственная сила его вопроса, подытоживающего спор, заключается в отсутствии какого бы то ни было ответа, кроме одного: «Ничего». Но он не догадывается (и не может догадаться), что существует иное нравственное и политическое исчисление сути происходящего.
Вадим противопоставляет демагогии Рюрика не только личное мужество и горделивое отчаяние несломленного человека. За ним — прозорливое понимание той грандиозной спекуляции духа, организатором и исполнителем которой был Рюрик. Вадим остается в одиночестве, но это означает, как полагают многие современные исследователи, что личное духовное бесстрашие, правота «для себя» — единственное, что он может противопоставить иезуитской логике Рюрика и коллективной воле покоренного народа.
Согласно «арифметическому» мышлению Рюрика, коллективное волеизъявление народа не оставляет альтернативы в своей оценке, кроме признания Вадима неправым. Убежденность Рюрика покоится на незыблемой, казалось бы, формуле: «народ всегда прав». Однако справедливость этих замечательных слов истинна лишь в том случае, если речь идет о свободном народе.
Вадим понимает это. Вот почему оценка, даваемая им происходящему, неожиданна и парадоксальна лишь на первый взгляд. Народ оставил его? Нет, это он оставляет народ. Народ пренебрегает им? Нет, это он пренебрегает таким народом. У народа больше нет Вадима? Нет, это у Вадима больше нет народа.
Самоубийство Вадима — не просто акт личного мужества, трагическое воплощение абсолютной неуступчивости ненавистному противнику. Это ответ — поступок человека, который использует единственную и последнюю возможность доказать свою правоту. Его уход из жизни — демонстрация неучастия в неправедном жизнестроении и — одновременно — обнажение бессилия Рюрика:
В средине своего победоносна войска,
В венце, могущий все у ног твоих ты зреть, —
Что ты против того, кто смеет умереть?
В своих «Заметках по русской истории XVIII века» Пушкин многозначительно роняет: «...Княжнин умер под розгами...». Приводя это известное высказывание поэта, исследователи, как правило, опускают контекст, в котором оно сделано. А контекст этот весьма примечателен. Большая часть заметок посвящена Екатерине II, и основной, смыслообразующей нитью рассуждения поэта стала глубокая убежденность в лицемерии императрицы, в ее неустанном стремлении (и незаурядном умении) выдать себя за ту, какой она не являлась.
Все правление Екатерины II Пушкин воспринимает как мрачный спектакль, растянувшийся на десятилетия: «Но со временем История оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия — и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России».
Теперь мы можем сказать, чем возмущена была Екатерина II, чем определена была высокая и трагическая судьба пьесы Я. Б. Княжнина. Автор не просто противопоставил носителей двух политических концепций. Княжнин провел художественное исследование идеологии монархизма и пришел к неопровержимому выводу о том, что в ее основе, в качестве «энергоносителя», выступают демагогия и обман.
Единовластие, персонифицированное в тиране, политически равно единовластию, воплощенному в «добром» монархе. В любом случае для того, чтобы выжить, монархия должна иметь дело с оглупленным, обманутым народом, должна быть лицемерной и лживой. В этом смысле Я. Б. Княжнин буквально отразил историческую практику екатерининского правления — тирании, закамуфлированной под демократию.
Становится понятной жестокость «разгаданного» Княжниным самодержавия, которое в гневе своем обеспечило трагедии «Вадим Новгородский» высокий и завидный удел: «Оную книгу, яко наполненную дерзкими и зловредными против законной самодержавной власти выражениями, а потому в обществе Российской империи нетерпимую, сжечь».
Л-ра: Современность классики. – Воронеж, 1986. – С. 3-18.
Критика
