Пространство метафоры
Андрей Арьев
Проза Виктора Сосноры непривычна так, как непривычен впервые увиденный континент. Все на нем для путешественника внове, но, обжив эту землю, он удивится еще больше: уж не Эстония ли перед его взором? А скорее всего, мы и из Ленинграда никуда не уезжали, сидим себе на берегу Финского залива... И закат в синих морских шелках — тот самый, на который глядишь ежевечерне. И как это ты не замечал до сих пор, что девушки, выходящие из воды, отсвечивают гладкой мокрой кожей, как зеркала? И «туман на море скользит как тень». И «луной без солнца пахнут ландыши»...
Все, что изображено у Сосноры, произошло и на наших глазах. Разница в том, что мы — увы! — не ощущаем мир как творящееся и творимое изо дня в день чудо. Не понимаем, как нужно читать жизнь заново. Каждый день. В «Доме дней», возведенном поэтом, искусству этому научиться можно.
«Книга,— пишет Соснора,— цветок, но ему нельзя доцветать, это уже будет плод». А мы все склонны доверять лучшему завтра, ждать ягодок. Сегодня же — потерпим. Утро вечера мудренее. Не мудренее. Утро уже случилось — сегодня. Этим утром, разглядев ландыши, мы увидели бы и иное: «след кованого солдатского сапога, двух ног, вставленных в голенище и выставленных как знак черного размножения».
В искрах метафор, в живой путанице ассоциативных ходов — за ними и мысль не всегда поспевает,— в мгновенном слове прорастает, раскрывается мир, напоенный ливнем, смывшим с вещей и пыль и культурную патину. Не всем это по душе — со старым, привычным уютней.
Однако принципы сосноровского письма на самом деле, может быть, древнее самых древних литературных канонов. Этот новатор старше любого из архаистов. Поэзия возвращена у него к временам, когда каждый звук — не слово! — еще значил для человека что-то особенное, сакральное. И сам человек опознается в «Доме дней» по звуку «ч», а люди по звуку «л». И еще неизвестно, что за этим «ч» воспоследует: в нем закодированы и крылатая чайка и бескрылый чеек, и чаёк, и чек, и чека — эволюционных возможностей не счесть. До человека каждому дано вырастать самому. И «л» — люд — в «Доме дней» тоже бывает всяческий. Об этом и «л» — литература. Звуки у Сосноры как бы еще начинают вытягиваться в смысловой ряд, слов и предложений почти не заметно: «...на юг — ну их!» — складываются из звуков смыслы едва ли не вернее, чем из слов.
Но проповедовать на этом языке уже можно и самое время — для понимания его нужна не грамота, а умение и желание слушать: вспомним, как Франциск Ассизский завораживал своими речами диких зверей и птиц, а темные рыбари внимали Христу.
В поэте творимое им слово, выражающее дух вносимой им в бытие гармонии, рождается изначально и как бы независимо от него. Поэтический алфавит и поэтическую грамматику вырабатывает ему его собственная природа. Искусство возникает из «Божьей дрожи художника,— определяет Соснора, — а кроме нее ничего нет». Поэзия уподобляется им трагической — ибо неадекватной бесконечным возможностям — деятельности Христа: «Стихи — это сети братьев Заведеевых, попался Христос, а думал, что завербовал их. Братьев-то завербовал, а сети поволок. Пока три Марии не сняли его с креста». По этой интерпретации художественная проповедническая речь — выше, сильнее того, кто ею наделен. Поэт, чтобы быть поэтом, не может ее ослушаться. Речь («дрожь») владеет им.
Это значит, что внутренняя гармония сильнее внешней и что автор настаивает на одном: духовная жизнь человека должна быть просветлена независимо от внешних условий существования. Романтическая идея. Никто, однако, не доказал, что романтизм умер.
Нужно «разучиться» читать (тем более, пренебречь современной наукой быстрого чтения), чтобы научиться понимать речь Сосноры. Магические преимущества ее очевидны: она преображает наши ощущения, помогает увидеть, что живем мы не в унылой тиражированной «реальной действительности», а в неведомом «прекрасном и яростном мире» (Платонов как художник делал ту же работу, что и Соснора, а еще раньше их обоих — Хлебников). Обращаясь к этим художникам, с резкой отчетливостью понимаешь, что такое поэтический язык, в одно мгновение наполняющий душу неведомым прежде, но истинным смыслом.
В поэтическом слове концентрируется мощь — не штыка или кулака, — осязаемая мощь символа. «Лира, — говорит Соснора,— это бык за решеткой». И действительно: ее струны — железные прутья, скрывшие морду быка. Но обрамление из страшных рогов — не скрыто. Поэтический образ всегда объемнее мимолетно отразившейся в нем реальности. И тем самым полнокровней, долговечней, сильнее ее. Ясно, что Соснора никого не эпатирует (как это часто можно услышать в разговорах о нем), когда заявляет о себе: «Ненавистник реальности, во имя жизни...» Жизнь для него — это внутренняя суть вещей, проявляющая себя в художественном образе.
Не имеет никакого отношения к нарочитой экстравагантности и собственно литературный сюжет книги, ее культурологический мотив. Хотя нарисованные в произведении портреты Маяковского, Асеева, Каменского, Крученых, Брик и других всем известных личностей даны в несомненном противодвижении к школьно-академической сложившейся трактовке. На них Сосноре не потребовалось масла — речь у него идет о формулах — творчества и судьбы. «Никто не начинал поэзию тюрьмой и Библией, в 16 лет». Это о Маяковском — исчерпывающе. Так же и о футуризме в целом: «Футуризм — это будущее,— смерть. Футурист — смертник».
Я рискнул бы даже сказать, что Соснора сам выступает в этой книге почти как педагог, как наставник, помогая нам освобождать мышление от грозных и грязных штампов.
То, что мы наблюдаем вокруг, мы наблюдаем чаще всего без толку, напрасно — чужими глазами. Жизнь наша уплывает от нас самих, как будто ее и не было. А вот Соснора говорит: «Я помню, как я родился». И это в меньшей степени декларация, в большей же — хоть и поэтический, но факт. Художник, по Сосноре, это тот, кто видит не напрасно.
Мы живем в том же «Доме дней», что и автор этого романа с бытием. Не грех и поучиться у него его легкому отношению хотя бы к быту, если не к бытию: «Кот съел рыбу, вчерашнюю, ничего, я купил сегодняшнюю». Право, лучше удивленно улыбнуться вместе с поэтом, увидев ласточек: «...их сделали китайцы из иероглифов; остренькие, с нажимом», чем опустить шторы и уткнуться в телевизор. От «нашего бурного времени», что пенится ежедневно в этом ящике, останется не сия самоласкающая, льстящая нашему положению формулировка, а в лучшем случае ее иронико-поэтическая интерпретация — «бурного времени». Это «ого! — время» пребывает в «Доме дней». Веселость этот дом не миновала.
Конечно, «Дом дней» можно рассматривать и как мозаичное собрание «поэтических миниатюр», «лирических новелл», «литературных портретов», рассматривать его как бы с увеличительным стеклом, перенапрягая порой зрение. И все же этот роман не следует путать с радужным калейдоскопом: верти как угодно — все равно сложатся гармонические узоры. В книге есть сюжет — жизнь поэта от рождения до им же самим прогнозируемого финала. Есть в ней совершенно точная хронология, есть то, что называется фабулой, есть знакомые лица, балтийский пейзаж... Это жизнь нашего современника. Жизнь, крепко связанная с историей. С ней самой, а не с ее пересказом. Соснора живописует ее как природу после грозы — такой же омытой, яркой и разгромленной. Чем «фантастичнее» этот исторический взгляд поэта, тем, как мы теперь убеждаемся, вернее: «1937 г., обыск. Нашли костюмы: английский, немецкий и японский. Взят как а-н-я-ский шпион».
Книга Сосноры в генетическом родстве с тем, что создавали в прозе и в стихах Хлебников, Цветаева, Заболоцкий... В ней так же, как у этих поэтов, самоочищается русский язык, обретает новую энергию его синтаксис, выявляется музыкальная природа его звукообразов. Делается это для извлечения из русской речи, при ее помощи и для нее самой новых смыслов. Не форм, нет, а именно смыслов. Формалистами следовало бы назвать как раз тех литераторов, кто больше всего с «формализмом» воюет. Ибо свою одряхлевшую форму, дряхлый сруб, из которого ушла жизнь, они выдают за правду дедов и прадедов, в нем когда-то обитавших, его построивших. Нет ничего обманнее в литературе, чем разговоры о «неисчерпаемых кладезях», «бездонных родниках» и «животворящих источниках» старинной речи, к коим нужно непременно «припадать», как псам. Художник сам — «родник», и «кладезь», и «источник» родимой и родившей его словесности. Следуя ее строю, он говорит, как Соснора: «плыву с любви», как будто — «возвращаюсь с войны». Русский язык все еще позволяет творить, он-то не мертв. Мертвы те, кто думает, что вся его сила — в былом и ушедшем величии.
Книга Сосноры всемерно помогает преодолению, освобождению от власти придушивших искусство санкционированных неучами мнений и догм. Уверен, что «Дом дней» войдет когда-нибудь в славную все-таки историю нашей словесности.
Оголтело-увлекательному безмыслию щекочущего нервы чтива, потрафляющему вкусам «широкого читателя» (и развращающему его дополнительно), кабацким стилизациям под «русскую старину», вульгарному прямоговорению охотно противоборствующих рядов нужно все- таки когда-то начать противопоставлять индивидуальный, незаимствованный эстетический поиск. Этот поиск не понятен — и не может быть понятен — до конца. Ибо о результатах не осведомлен и сам автор. Конечные цели в искусстве неведомы, как и в жизни. Когда нам все станет ясно, поэзия умрет. Но именно поэзия и не допускает того, чтобы нам все и навсегда стало ясно. В этом ее смысл — ежедневного и вечного спасения мира ничем не оправданной красотой.
Л-ра: Звезда. – 1990. – № 6. – С. 7-8.
Критика
