Пол Остер. Левиафан

(Отрывок)

Посвящается Дону Делилло

Всякое государство продажно.
Ральф Уолдо Эмерсон

1

Шесть дней назад на обочине дороги в северной части Висконсина прогремел взрыв, в результате которого погиб мужчина. Свидетелей не оказалось, но, судя по всему, самодельная бомба, которую он собирал на траве возле припаркованной машины, взорвалась случайно. Если верить официальным итогам вскрытия, смерть наступила мгновенно. Тело разорвало на мелкие клочки и разбросало в радиусе двадцати метров. На данный момент (4 июля 1990 года) личность погибшего не установлена. ФБР при поддержке местной полиции и агентов из БАТО первым делом проверили синий «додж» восемьдесят третьего года с иллинойскими номерами, но выяснилось, что машина краденая, — ее угнали в Джолиете 12 июня средь бела дня, прямо с автостоянки. Точно так же ничего не дал осмотр чудом уцелевшего бумажника. Документов было более чем достаточно — водительские права, карточка социального страхования, кредитные карточки, — но, когда их проверили по компьютеру, оказалось, что все они либо поддельные, либо ворованные. В других обстоятельствах сыщики не преминули бы снять отпечатки пальцев, но, увы, их не с чего было снимать. Тщательный осмотр машины тоже ничего не дал. Синий «додж» превратился в искореженную груду обуглившегося металла и пластика, и никаких отпечатков при всем старании они не нашли. Возможно, им больше повезет с зубами (если там что-то удалось собрать), но на это потребуется время, пожалуй, не один месяц. В конце концов они, конечно, нащупают ниточку, и все же: пока не будет установлена личность погибшего, им не за что уцепиться.
По мне, чем больше это будет тянуться, тем лучше. История, которую я собираюсь рассказать, довольно запутанная, и, если они докопаются раньше, чем я успею закончить, мой труд пойдет насмарку. Как только правда выплывет наружу, вокруг нее нагородят столько нелепостей и откровенного вранья, прежде всего в газетах, что репутация человека будет погублена раз и навсегда. Нет, я не собираюсь оправдывать его поступки, но, раз уж он не может защитить себя сам, кто-то должен сделать для него такую малость — рассказать, кем он был при жизни и что его занесло в северную глушь. Времени в обрез: когда они объявятся на пороге, надо встретить их во всеоружии. А если, паче чаяния, тайну так и не раскроют, я оставлю написанное при себе, и пусть никто не узнает всей правды. Это было бы наилучшим выходом: разойтись по нулям, ни слова с той и с другой стороны. Впрочем, рассчитывать на это не приходится. Чтобы исполнить задуманное, я должен исходить из того, что они уже близки к разгадке и рано или поздно установят личность погибшего — не тогда, когда в моем повествовании будет поставлена точка, а в любую минуту — завтра, сегодня.
«Нью-Йорк таймс» откликнулась на взрыв небольшой заметкой из разряда маловразумительных историй в двух абзацах, которые обыкновенно прячутся где-то на задворках. Я случайно наткнулся на нее за ланчем — и тут же подумал о Бенджамине Саксе. В заметке не содержалось ничего, что впрямую указывало бы на него, однако все совпадало. Мы с ним почти год не общались, но наш последний разговор оставил у меня ощущение, что он влип по-крупному и движется прямиком к некоему фатальному концу. Для тех, кому это покажется слишком туманным, добавлю, что упоминались и бомбы, скажу больше — во время своего визита он постоянно возвращался к этой теме, и следующие одиннадцать месяцев я прожил в страхе, что он покончит с собой: в один прекрасный день я открою газету и прочитаю о том, что мой друг взорвал себя со всеми потрохами. Это было чисто интуитивное предчувствие какого-то отчаянного прыжка в бездну, но оно крепко во мне засело. Через пару дней после того, как я прочел заметку в газете, ко мне пожаловали агенты ФБР. Когда я увидел, с кем имею дело, я сразу понял, что попал в точку: взрыв в северном Висконсине унес жизнь не чью-нибудь, а моего друга Бенджамина Сакса. Это было ясно как день. Сакс погиб, и единственное, чем я мог теперь ему помочь, это скрыть от мира сей прискорбный факт.
Все же хорошо, что мне вовремя попалась на глаза эта заметка, хотя в тот момент я так не подумал. По крайней мере, у меня было два дня, чтобы оправиться от шока. И когда на пороге появились двое со своими вопросами, я уже был подготовлен, и это помогло мне сохранить спокойствие. Считайте, мне повезло: чтобы взять след, им понадобилось сорок восемь часов. В бумажнике Сакса среди прочего обнаружился листок с моими инициалами и номером телефона. Почему, собственно, они и вышли на меня. Но, к счастью, номер был нью-йоркский, тогда как последние десять дней я жил с семьей в Вермонте в съемном доме, где мы планировали провести остаток лета. Чтобы добраться до меня, им пришлось опросить уйму народу. А если еще добавить, что дом принадлежит бывшей жене Сакса, то вы получите некоторое представление о том, насколько вся эта история запутанная.
Я сработал под дурачка и, кажется, не сболтнул ничего лишнего. Никакой заметки в газете не видел, ни про какие бомбы и угнанные машины и деревенские дороги в северном Висконсине не знаю. Я писатель, зарабатываю на жизнь сочинением романов, они легко могут проверить мои слова, но вряд ли это поможет им продвинуться в расследовании, только время потеряют. Допустим, что так, услышал я в ответ, но как тогда быть с листком, найденным в бумажнике покойного? Нет, мы вас ни в чем не обвиняем, но при нем был номер вашего телефона, — согласитесь, разве это не указывает на существовавшую между вами связь? По видимости, да, охотно согласился я, но видимость еще не означает данность. У кого-то оказался мой телефон — большое дело! Любой из моих друзей, разбросанных по всему свету, мог дать мой номер незнакомцу, тот другому, а другой третьему. Допустим, согласились со мной агенты, но зачем «кто-то» будет хранить у себя телефон человека, которого он в глаза не видел? Затем, что я писатель. Вот как? — удивились они. И чем же это вы отличаетесь от всех остальных? Тем, что мои книги печатаются и люди их читают. Не будучи с ними знаком, я вхожу в их жизнь, и, пока они читают книгу, мои слова для них — это единственная реальность. Ну, так можно сказать про любого читателя, возразили мне агенты. Верно, согласился я, но надо иметь в виду, что среди читателей порой встречаются неадекватные люди. Иная книжка может так сильно зацепить, что человеку вдруг втемяшится, будто ты ему сват и брат и лучше друга у него нет и не было. В доказательство я им привел несколько примеров из собственного опыта. Читательские письма, которые можно назвать криком души, звонки посреди ночи, анонимные угрозы. А не далее как в прошлом году выяснилось, что один оригинал выдает себя за меня — пишет письма от моего имени, ставит автографы на моих романах, маячит за моей спиной этакой зловещей тенью. Книга — штука загадочная, подытожил я. Не успела выпорхнуть в свет — и пошло-поехало, жди неприятностей, а главное, с этим ничего не поделаешь. Нравится тебе или не нравится, ситуация вышла из-под контроля.
Не знаю, сумел ли я их убедить. Подозреваю, что нет. Но даже если они не поверили ни одному моему слову, скорее всего моя стратегия позволила мне выиграть время. А если учесть, что я впервые имел дело с ФБР, у меня есть все основания собой гордиться. Я был спокоен, я был вежлив, я смешал в правильной пропорции растерянность и готовность помочь. Уже одно это было моей маленькой победой. Вообще-то по части обмана я не силен, за многие годы при всем старании мне мало кого удалось обвести вокруг пальца. В том, что позавчера я оказался в ударе, отчасти были повинны сами фэбээровцы. Даже не манера говорить, а, скорее, их внешний облик, то, как они были одеты, идеально совпадало с моими представлениями об агентах ФБР: легкий пиджак, грубые ботинки, немнущаяся синтетическая рубашка, летные очки. Эти темные очки, непременный атрибут профессии, производили такой, я бы сказал, постановочный эффект, как будто эти двое были актерами, которые играют в эпизоде малобюджетного фильма. Все это странным образом подействовало на меня успокаивающе, и, вспоминая тот день, я понимаю, что ощущение нереальности происходившего сработало на меня. Я тоже почувствовал себя актером, и то, что это был уже не я, а сценический персонаж, дало мне законное право хитрить, рассказывать байки без малейших угрызений совести.
Но они тоже были не лыком шиты — и старший, лет сорока с небольшим, и молодой, которому я не дал бы и двадцати восьми. Что-то в их взглядах ни на минуту не позволяло мне расслабиться. В чем именно заключалась исходившая от них угроза, я затрудняюсь сказать; возможно, все дело в том, что эти глаза были пустые, с ними не возникало контакта, они вбирали в себя одновременно всё и ничего. По этим глазам невозможно было что-либо понять, и мне оставалось только гадать, о чем думает веселая парочка. А еще эти глаза, при всей терпеливой участливости и натренированном безразличии их обладателей, оставались бдительными, я бы сказал, безжалостно бдительными, как будто они были специально нацелены на то, чтобы ты чувствовал себя не в своей тарелке, вспоминая свои ошибки и прегрешения, и чтобы всего тебя лихорадило. Звали их Уорти и Харрис, но я уже не помню, кто есть кто. Это были пугающе одинаковые особи, как бы разновозрастные варианты одного человека, в меру высокого, в меру крепкого, русоволосого, голубоглазого, пухлорукого, с ухоженными ногтями. Чем они разнились, так это манерой говорить, но я поостерегусь делать далеко идущие выводы по первым впечатлениям. Допускаю, что у них установлена очередность и они по мере необходимости меняются ролями. В моем случае тот, кто помоложе, выступал в роли плохого следователя. Он с видимой серьезностью относился к своей работе, вопросы задавал в лоб и почти не улыбался, такой формалист, у которого иногда проскальзывают нотки сарказма и легкое раздражение. Старший, раскованный и дружелюбный, предпочитал вести непринужденную беседу. Разумеется, именно поэтому от него исходила большая опасность, но не могу не признать, что общение с ним было не лишено приятности. Когда я заговорил о реакции некоторых чокнутых читателей на мои книги, я заметил интерес в его глазах; к моему удивлению, он меня не остановил и позволил развить эту тему. Прощупывал меня, не иначе: поощряя мои разглагольствования, пытался понять, что я за птица и что у меня на уме. Но когда я дошел до самозванца, выдающего себя за мою скромную персону, он, представьте, предложил мне свои услуги в расследовании этого дела. Вы скажете: типичная уловка. Возможно, хотя мне так не показалось. Само собой, я сказал «нет», но в других обстоятельствах я бы еще подумал. Этот тип давно меня преследует, и я дорого бы дал, чтобы докопаться до сути.
— Вообще-то я редко читаю романы, — заметил агент. — Дела, знаете ли.
— Обычная история, — согласился я.
— А ваши романы, видать, хорошие, иначе б вас так не доставали.
— Может, меня достают как раз потому, что они плохие. Столько критиков развелось. Не понравилась книжка — хватай за горло автора. А что, в этом есть своя логика. Пусть мерзавец заплатит за испорченное настроение.

— Надо бы мне что-нибудь из вашего почитать. Интересно, из-за чего такой сыр-бор. Вы как, не против?
— Почему я должен быть против? Для этого они и стоят в книжных магазинах — чтобы люди их читали.
Визит неожиданно закончился тем, что я записал для агента ФБР названия своих книг. Если вы спросите меня, зачем они ему понадобились, я затруднюсь с ответом. Может, он рассчитывал найти в моих писаниях какие-то ключи к разгадке, а может, таким образом он мне тонко намекал: они еще вернутся, так просто я от них не отделаюсь. В конце концов, другой зацепки у них нет, и, если они сочли, что их водят за нос, они меня в покое не оставят. Что у них там еще на уме — я могу только гадать. Вряд ли они подозревают во мне террориста, хотя то, что я им не являюсь, еще не означает, что они так не думают. То-то и оно, что им ничего не известно, и они вполне могут исходить из этой предпосылки, а если так, то они сейчас отчаянно пытаются нащупать любую ниточку, которая соединила бы меня с самодельной бомбой, взорвавшейся в Висконсине неделю назад. Даже если это не так, они наверняка еще долго будут заниматься моей персоной — задавать вопросы, копаться в моей биографии, выяснять круг моих друзей, — и рано или поздно всплывет имя Сакса. Другими словами, пока я пишу в Вермонте эту историю, они пишут свою про меня, и, когда в ней будет поставлена точка, они будут знать обо мне не меньше, чем я сам.
Через два часа после ухода агентов вернулись домой моя жена и дочь. Они провели день с друзьями и, к счастью, разминулись с Харрисом и Уорти. У нас с женой друг от друга нет секретов, но в данном случае я, пожалуй, умолчу об этом визите. Хотя Айрис всегда симпатизировала Саксу, все же я для нее на первом месте, и, если она узнает, что из-за него у меня могут возникнуть неприятности, она сделает все, чтобы меня остановить. Слишком велик риск. Даже если я смогу ее переубедить, на это уйдет не день и не два, а я не могу себе позволить такую роскошь, когда каждая минута на счету. Да и какой мне прок в том, что она сдастся? За это время она только вся изведется. Когда-нибудь Айрис узнает правду, все выйдет наружу. Так что тут не обман, а желание оградить ее, хотя бы на время, от неприятностей. Сделать это, я думаю, будет не трудно. Засяду в своем флигельке и буду писать с утра до вечера, и пусть Айрис считает, что я опять принялся за работу. Пускай думает, что я увлеченно пишу новый роман. Когда она увидит, сколько часов я просиживаю за своим рабочим столом и как быстро подвигается дело, она только за меня порадуется. Айрис тоже часть уравнения, и я должен видеть ее счастливой, иначе у меня просто не хватит духу взяться за перо.
В этом доме мы проводим уже второе лето. Раньше, когда Сакс с женой приезжали сюда на июль-август, они иногда приглашали меня погостить, но то были короткие визиты, три-четыре дня, не больше. После того как девять лет назад мы с Айрис поженились, мы несколько раз навещали их вдвоем и однажды даже помогали Фанни и Бену красить дом. Родители Фанни купили недвижимость в эпоху Великой депрессии, когда такая ферма — сотня акров земли с прудом — стоила гроши. В просторном, хотя и обветшалом доме легко дышалось. У Гудменов, простых учителей из Нью-Йорка, денег не было даже на косметический ремонт, поэтому все эти годы здесь жили по-спартански: кровати с сеткой, железная печка, трещины на стенах и потолке, крашеные полы неопределенного цвета. Но сквозь этот упадок проглядывала былая основательность, и с первых же минут ты чувствовал себя уютно. Большой плюс этого дома, по крайней мере для меня, — его отдаленность. Он расположен на горушке, до ближайшей деревни четыре мили по узкой фунтовой дороге. Зимы в этих краях, надо полагать, суровые, но зато летом все утопает в зелени, распевают птицы и просторные дали радуют глаз цветами — оранжевой ястребинкой, красным клевером, крапчатой гвоздикой, желтыми лютиками. В тридцати метрах от большого дома стоит пристройка, где Сакс уединялся для работы. В этом флигеле три комнатки, кухонька и ванная. Лет двенадцать назад, зимой, пользуясь отсутствием хозяев, какие-то вандалы учинили во флигеле форменный разгром, от которого он так и не оправился. Водопровод сломан, электричества нет, линолеум ободран, — вот с чем я имею дело, пока пишу от руки свои заметки. В этой комнате, за этим зеленым столом Сакс проводил каждое лето, и именно здесь мы виделись в последний раз, когда он мне во всем признался и открыл свою ужасную тайну. Мне достаточно напрячь память, чтобы он возник передо мной как живой… я слышу его слова, могу к нему прикоснуться. То был тяжелый и долгий разговор до утра, в конце которого он взял с меня обещание, что его тайна останется в этих стенах. Так и выразился: это не должно выйти за пределы комнаты. Свое слово я держу. Пока не пришло время обнародовать эти записи, могу тешить себя мыслью, что не нарушил своего обещания.
* * *

В день, когда мы познакомились, валил снег. Прошло больше пятнадцати лет, а кажется, это было вчера. Многое забылось, но свою первую встречу с Саксом я помню во всех деталях.
Дело было в субботу, конец февраля — начало марта, в одном из баров в районе Вест-Виллидж, куда нас позвали на встречу с читателями. Имя Сакса тогда мне ни о чем не говорило, а женщина, которая меня пригласила, была немногословна: «Он пишет романы. Его первая книга вышла пару лет назад». Она позвонила мне в среду, за три дня до чтения, и в ее голосе звучала паника. Поэт Майкл Палмер, который был заявлен в программе, внезапно изменил свои планы, и она очень надеялась, что я его заменю. Просьба была не вполне корректная, но я ответил согласием. На тот момент я не мог похвастаться внушительным послужным списком — шесть-семь рассказов в скромных журналах да десяток статей и рецензий, вот, собственно, и всё, — и народ, мягко говоря, не выстраивался в очередь, чтобы послушать какой-нибудь мой опус. Я принял приглашение растерянной женщины и следующие два дня уже сам провел в состоянии, близком к панике, судорожно перебирая свой жалкий архив в поисках вещи, которую было бы не стыдно прочесть перед большой аудиторией. В пятницу я зашел в несколько книжных магазинов за романом Сакса — прежде чем знакомиться с писателем, не мешает ознакомиться с его творчеством, — но весь тираж был распродан.
Так случилось, что в ночь на субботу со Среднего Запада пришел мощный циклон, и к утру снегу навалило по колено. Следовало, конечно, связаться со звонившей мне женщиной, но я сдуру не спросил номер ее телефона, и в час дня, не дождавшись от нее отбоя, понял, что надо поторапливаться. Я надел пальто и галоши, сунул в карман рукопись нового рассказа, вышел на Риверсайд-драйв и двинулся в сторону станции метро на углу 116-й стрит и Бродвея. К тому времени небо немного расчистилось, но мостовая и тротуары все еще были завалены снегом, и улицы обезлюдели. У обочины, безнадежно утонув в сугробах, сиротливо стояли брошенные легковушки и грузовики. Изредка мимо проезжал какой-нибудь смельчак, но стоило ему резко затормозить на светофоре, как машина становилась неуправляемой. В другое время эта катавасия меня бы позабавила, но холод был такой, что я не мог высунуть носа из-под шарфа. Весь день температура неуклонно падала, воздух обжигал легкие, а шквальные порывы ветра с Гудзона буквально подталкивали меня в спину. До метро я доковылял, не чувствуя рук и ног. Как ни странно, поезда ходили, из чего я сделал вывод, что и читка состоится. Я купил жетон и вышел на платформу.
Когда в начале третьего я вошел в «Таверну Нэша» и мои глаза привыкли к темноте, я не увидел там ни одной живой души. За стойкой бармен в белом переднике, грузноватый мужчина лет сорока, методично протирал рюмки красным полотенцем. В его взгляде я прочел легкую досаду, как будто мое неожиданное появление нарушило его одиночество.
— Скажите, здесь должно состояться литературное чтение? — спросил я, чувствуя себя круглым идиотом.
— Отменили, — услышан я в ответ. — Не видите, что творится? Стихи — дело хорошее, но своя задница дороже.
Я сел за стойку бара и заказал виски. Я продрог до костей, и, прежде чем снова выйти на этот холод, мне надо было хоть немного согреться изнутри. Напиток был божественный, и, осушив стакан двумя глотками, я заказал еще. Когда от второго стакана осталась половина, в бар вошел новый посетитель — высокий, чрезвычайно худой молодой человек с узким лицом и каштановой бородкой. Он потопал ногами на пороге, похлопал рукавицами и пару раз шумно выдохнул из легких морозный воздух. Он сразу обращал на себя внимание: этакая каланча, в побитом молью пальто и бейсбольной кепке «Нью-Йорк Нике», поверх которой намотан голубой шарф, закрывавший уши. Он был похож на человека, страдающего от зубной боли, или, скорее, на русского солдата в зимнем Сталинграде. А еще в нем было что-то от Икабода Крейна и Джона Брауна. Эти два образа — один комический, второй трагический — родились в моей голове почти одновременно. Столь чудаковатый вид должен был порождать у всех насмешливые улыбки, но его пронзительные глаза сразу отбивали всякую охоту смеяться. За обманчивым первым впечатлением — долговязый баскетболист в странном прикиде — вас ждало открытие: от взгляда этого человека ничто не ускользало, а в его голове крутились тысячи шестеренок.
Окинув взором пустой зал, вошедший приблизился к стойке и задал бармену тот же вопрос, что и я. Ответ был более или менее таким же, только бармен прибавил, показав на меня пальцем:
— Этот тоже пришел послушать. Интересно, во всем Нью-Йорке нашлись сумасшедшие, не считая, конечно, вас двоих, кто по собственному желанию вылез из дома в такую погоду?
— Почему нас двоих? — возразил новоприбывший. — Вы, кажется, забыли посчитать себя.
— Ничего я не забыл. Не сравнивайте. Я обязан прийти, а вас никто не заставлял. Вот о чем я толкую. Если я не выйду на работу, то потеряю это место.
— Я тоже в некотором смысле вышел на работу, — сказал долговязый. — Мне пообещали заплатить пятьдесят баксов, а в результате я только зря прокатился на метро за собственный счет.
— Ну, если вы должны были выступать, тогда конечно, — согласился бармен. — Тогда это к вам не относится.
— Остается один человек в целом городе, который без необходимости покинул теплое гнездышко.
Тут и я подал голос:
— Если вы обо мне, то, считайте, в вашем списке никого не осталось.
Замотанная шарфом голова повернулась в мою сторону, и я увидел широкую улыбку.
— Так вы, стало быть, Питер Аарон?
— Стало быть, — ответил я. — Из чего следует, что вы — Бенджамин Сакс.
— Единственньгй и неповторимый, — довольно хмыкнул долговязый. Он подошел к моему столику и протянул руку. — Рад, что вы пришли. Я тут кое-что из вашего прочел, и мне захотелось с вами познакомиться.
Так, пятнадцать лет назад, началась наша дружба — в пустом баре, где мы поочередно поили друг друга, пока у нас не кончились деньги. Продолжалось это часа три, а то и все четыре, потому что, когда мы наконец оторвались от стойки и на нетвердых ногах покинули это гостеприимное заведение, уже стемнело. И как же невыносимо тяжело, зная, что Сакс погиб, возвращаться в тот день, когда он блистал умом и остроумием, не говоря уже о щедрости. Вопреки очевидному, мне трудно себе представить, что жизнелюб, сидевший со мной тогда в баре, и одинокий волк, убивший себя на прошлой неделе, — один человек. Каким долгим и мучительным, должно быть, стало для него это путешествие; от одной мысли к горлу подступает ком. За пятнадцать лет Сакс прошел свою голгофу, и в конце, скорее всего, он изменился до неузнаваемости. После такой дистанции разве вспомнишь, каким ты был в начале пути…

— Вообще-то я слежу за литературным процессом. — Он размотал шарф, стянул бейсболку и коричневое пальто до пят, свалил их грудой и сел на соседний табурет. — Две недели назад я про вас даже не слышал, и вдруг, какой журнал ни открой, везде вы! Сначала мне попался на глаза ваш отклик на дневники Хуто Балля. Великолепное эссе, подумал я, живое и хорошо аргументированное, плюс отличное знание предмета. Не со всеми положениями я был согласен, но серьезность авторской позиции и доказательная база вызывали уважение. Этот парень, пожалуй, слишком уверовал в силу искусства, сказал я себе, зато у него есть собственная точка зрения, и ему хватает ума не считать ее единственно правильной. А дней через пять мне пришел по почте журнал, и я сразу наткнулся на ваш рассказ «Тайный алфавит» — о студенте, который обнаруживает послания некоего высшего разума на стенах домов. Он мне так понравился, что я прочел его три раза. «Кто этот Питер Аарон? — гадал я. — И где он прячется?» Словом, когда мне позвонила Кэти, как бишь ее фамилия, и сказала, что Палмер отказался от участия в чтении, я тут же посоветовал ей связаться с вами.
— Так вот кто вытащил меня сюда, — только и сумел выдавить я из себя, совершенно опешив от всех этих комплиментов.
— Увы, все вышло не так, как мы с вами предполагали.
— Может, оно и к лучшему, — сказал я. — Мне не надо выходить на лобное место с трясущимися поджилками.
— Матушка-Природа вовремя вмешалась.
— Вот-вот. Госпожа Удача спасла меня от позора.
— Я рад, что вам не пришлось мучиться, а то б меня замучила совесть.
— Все равно спасибо за приглашение. Для меня оно много значило, и, если честно, я вам чрезвычайно благодарен.
— Я сделал это не для того, чтобы заслужить благодарность, а из любопытства. Рано или поздно я бы вас нашел, но тут подвернулась эта возможность, и я посчитал, что для знакомства более изящного повода не придумаешь.
— И вот я сижу на Северном полюсе в компании самого адмирала Пири. С меня выпивка.
— Хорошо, но только если сначала вы ответите на мой вопрос.
— А разве вы меня о чем-нибудь спрашивали?
— Я спросил, где вы все это время прятались. Может, я ошибаюсь, но мне почему-то кажется, что вы сравнительно недавно в Нью-Йорке.
— Я действительно уезжал. Вернулся примерно полгода назад.
— И где же вы жили?
— Во Франции. Около пяти лет.
— Тогда понятно. Но почему Франция?
— Просто хотелось уехать куда-нибудь подальше отсюда.
— Учились? Может, работали в ЮНЕСКО или в какой-нибудь крутой международной юридической фирме?
— Если бы. Я жил на подножном корму.
— А, приключения экспатрианта. Начинающий американский писатель едет в Париж открывать для себя европейскую культуру и французских красоток, а заодно уютные кофейни и крепкие сигареты.
— Тоже нет. Мне не хватало воздуха. Я выбрал Францию, потому что знал французский. Если бы говорил по сербохорватски, наверно, оказался бы в Югославии.
— Итак, уехали вы без видимой причины. Ну а вернулись?
— Прошлым летом однажды проснулся и сказал себе, что пора возвращаться. Вот и всё. Почувствовал, что достаточно долго прожил вне дома. Без бейсбола. Когда не получаешь свою еженедельную порцию двойных пут-аутов и хоумранов, начинаешь понемногу засыхать.
— Уезжать назад не собираетесь?
— Вряд ли. Если я и хотел что-то себе доказать, то теперь это потеряло свою актуальность.
— Или вы уже все доказали.
— Не исключено. А может, вопрос надо сформулировать по-другому. Может, все это время я формулировал его неправильно.
— Хорошо! — Сакс вдруг хлопнул ладонью по стойке. — Теперь можно и выпить. Я начинаю испытывать удовлетворение, а это чувство вызывает у меня жажду.
— Что вы будете?
— То же самое, — ответил он, даже не поинтересовавшись, что я пью. — Заодно пусть бармен нальет вам еще стаканчик. У меня назрел тост. Как-никак вы вернулись домой после долгого отсутствия, это дело надо обмыть.
Так, как обезоружил меня в тот вечер Сакс, еще никому не удавалось. Он вломился в мою жизнь, как вор-домушник, открыл все двери, залез в самые потаенные углы. Впоследствии я имел возможность убедиться, что это была его обычная манера. Так он вел себя со всеми: никаких вокруг да около и всяких там цирлих-манирлих. С места в карьер. Он запросто вступал в разговор с незнакомыми людьми и задавал им с ходу совершенно бестактные вопросы, и, что самое удивительное, ему это почти всегда сходило с рук. Сразу было видно: этот человек не усвоил никаких правил поведения, и, поскольку в его словах не было никаких задних мыслей, такой же открытости он ждал и от тебя. Вместе с тем в его расспросах как будто отсутствовал личный мотив; заговаривая с тобой, он стремился не столько установить человеческий контакт, сколько решить в уме какую-то интеллектуальную задачку. Это не только придавало его замечаниям несколько абстрактный оттенок, но и располагало к нему собеседника, и тот готов был признаться в таких вещах, в которых сам себе никогда бы не признался. Он никого не судил, ни с кем не держался свысока, и социальный статус для него ровным счетом ничего не значил. С барменом ему было не менее интересно, чем с писателем, и, не появись я в тот день, он с таким же успехом протрепался бы весь вечер с человеком, на которого я не потратил бы и десяти слов. Сакс изначально предполагал в собеседнике бездну ума, и у того невесть откуда появлялось человеческое достоинство и ощущение собственной значимости. Пожалуй, это качество — врожденная способность вытаскивать из людей все самое лучшее — восхищало меня в нем больше всего. Он часто производил впечатление этакой нелепой каланчи с головой в облаках, чудака, погруженного бог знает в какие мысли и занятия, но я неоднократно убеждался в том, что он слушает меня самым внимательным образом. Как в любом человеке, разве что в большей степени, в нем гармонично уживалось множество противоречий. Он запросто находил со всеми общий язык и всюду чувствовал себя как дома, зато общение с неодушевленными предметами давалось ему с трудом, и простейшие операции обнаруживали его поразительную неуклюжесть. В тот день он раз за разом неосторожным движением смахивал с табурета свое пальто, а поднимая его с пола, ударялся затылком о стойку. Однако позже я с удивлением отметил про себя, что на спортплощадке с координацией у него все в порядке. Много лет подряд мы с ним играли в баскетбол один на один, и я ему постоянно проигрывал; не случайно в школьной команде он набирал больше всех очков. В разговоре он мог быть сбивчивым и многословным, но его письмо отличали экономность и точность, у него был настоящий дар находить нужные слова. Удивительно, кстати, что Сакс вообще писал. Он был вроде бы слишком общительным и компанейским, слишком жадным до людей, чтобы посвятить себя профессии, требующей уединения. Однако одиночество его не тяготило, работал он дисциплинированно и увлеченно и при необходимости мог неделями не выходить из кабинета, чтобы закончить какую-то вещь. С учетом особенностей его характера и того, как непросто ему было вписаться в привычные рамки, само собой напрашивалось, что он холостяк. По внешним признакам этот бескорневой человек был не создан для домашней жизни, он так легко сходился со всеми женщинами, что, казалось, просто не мог поддерживать длительные отношения с какой-то одной. Но Сакс был женат уже лет двадцать, а женился он в том возрасте, когда я и мои друзья даже не помышляли о браке. При этом Фанни не производила впечатления идеальной партнерши. Я мог бы представить рядом с ним покорную заботливую жену из тех, кто находится в тени супруга и постоянно ограждает своего «взрослого мальчика» от превратностей повседневной жизни. Это был не тот случай. Фанни, человек сложный, в высшей степени интеллектуальный и независимый, Саксу ни в чем не уступала. Если ему удалось так долго удерживать ее возле себя, то только потому, что он прикладывал большие усилия. Он ее отлично понимал и умел поддерживать в ней душевное равновесие. Думаю, не последнюю роль в успешном браке играл его покладистый характер, хотя преувеличивать этот момент тоже не стоит. При всей своей мягкости Сакс умел быть неуступчиво догматичным, и я помню и его короткие вспышки гнева, и пугающие приступы настоящего бешенства, которые, сразу оговорюсь, он обрушивал не на близких ему людей, а на общество в целом. Идиотизм происходящего повергал Сакса в шок, и за его обычной беспечностью и добродушием иногда проглядывали глубоко спрятанные презрение и нетерпимость. Почти во всем, что он писал, чувствовались раздражение и агрессия, так что со временем он приобрел репутацию возмутителя спокойствия. Наверно, он ее заслужил, но надо помнить, что это был лишь один аспект его многогранной персоны. Вообще его трудно охарактеризовать, пользуясь четкими терминами. Сакс был слишком непредсказуем, слишком ярок и умен, слишком щедр на выдумки, чтобы долго занимать какую-то одну нишу. Его общество могло быть утомительным, но никогда — скучным. Пятнадцать лет, постоянно задавая мне задачки и провоцируя, Сакс, что называется, не давал мне расслабиться, и сейчас, когда я пытаюсь сформулировать на бумаге, каким же он был, мне трудно говорить о нем в прошедшем времени.
— Вы поставили меня в неудобное положение, — сказал я, отхлебнув виски из вновь наполненного стакана. — В отличие от вас, прочитавшего едва ли не все, что я написал, я не прочел ни одной вашей строчки. Жизнь во Франции имеет свои преимущества, но отслеживание новинок американской литературы к их числу не относится.
— Вы ничего не потеряли, уверяю вас, — ответил Сакс.
— И все же как-то неловко. Знаю только название вашего романа.
— Я вам его подарю. Тогда у вас не будет отговорок, что вы его не могли прочесть.
— Я честно искал его в книжных магазинах…
— Считайте, сэкономили. У меня дома лежит около сотни экземпляров, и я рад от них избавляться.
— Если не напьюсь, начну читать прямо сегодня.
— Успеется. Не относитесь так серьезно, это всего лишь роман.
— Я ко всем романам отношусь серьезно, тем более если это подарок автора.
— Автор был очень молод, когда написал эту книгу. Я бы сказал, слишком молод. Иногда ему кажется, что лучше бы ее не напечатали.
— Разве вы не собирались читать из нее? Значит, вы не считаете ее такой уж плохой?

— Я не говорю, что она плохая. Молоденькая, так будет точнее. Многовато литературности, игры ума. Сегодня я бы такое не написал. Если у меня и сохранился к ней интерес, то он связан исключительно с географией. Сама по себе эта книга для меня мало что значит, но я по-прежнему привязан к месту, где она родилась.
— Какое же это место?
— Тюрьма. Я начал ее писать в тюрьме.
— Настоящая тюрьма? С решеткой на окнах и номером на казенной рубашке?
— Федеральная тюрьма в Дэнбери, Коннектикут. Семнадцать месяцев я был почетным гостем этого отеля.
— Однако! И как вас туда занесло?
— Очень просто. Отказался идти в армию.
— Вы были убежденным противником войны?
— Так я написал в своем заявлении, но его проигнорировали. Сами знаете, если ты принадлежишь к религиозной организации, исповедующей пацифизм и осуждающей любую войну, тогда у тебя есть шанс. Но я не квакер и не адвентист седьмого дня, и нельзя сказать, что я возражаю против любой войны. Против этой — да. К сожалению, другой войны они мне не предлагали.
— Но почему тюрьма? Почему не Канада, Швеция, та же Франция? Тысячи призывников уехали из страны.
— Потому что я упрямый сукин сын. Я не хотел линять отсюда. Это был мой долг — бросить им в морду, что я обо всем этом думаю. А раз так, изволь отвечать.
— И чего вы добились своими излияниями? Вас все равно сунули за решетку.
— Само собой. Но оно того стоило.
— Вам виднее. Семнадцать месяцев в тюрьме — жуткое дело!
— Не так страшно, как кажется. Никаких забот. Три раза в день тебя кормят, стирают твое белье, расписывают твой день. Представляете, какая свобода?
— Хорошо, что вы можете шутить на эту тему.
— Я не шучу, ну разве что чуть-чуть. Кошмары, которые вы себе, наверно, представляете, обошли меня стороной. «Дэнбери» — это ведь не «Аттика» или «Сан-Квентин». Сидят там в основном белые воротнички — хищение денег, уход от налогов, выписывание необеспеченных чеков, все в таком духе. Мне, конечно, повезло, что я попал туда, а не в другое место, но, главное, я был готов. Мою апелляцию и не думали рассматривать, ясно было, что мое дело швах, и поэтому я совершенно свыкся со своим положением — не то что горемыки сокамерники, которые воют с тоски и перед отбоем вычеркивают в календаре еще один постылый день. Переступая порог камеры, я себе сказал: «Привыкай, старина. Теперь это твой дом». Мир для меня съежился до нескольких квадратных метров, но жизнь не кончилась, мне никто не мешал дышать, думать, испускать ветры, так не все ли равно, где ты при этом находишься?
— Странный вывод.
— Вовсе нет. Помните старую шутку Хенни Янгмана? Муж возвращается домой и обнаруживает в пепельнице зажженную сигару. Жена делает вид, что ничего не знает. Он заходит в спальню, открывает стенной шкаф, а там незнакомый мужчина. «Что вы делаете в моем стенном шкафу?» — возмущенно спрашивает муж. «У каждого человека должно быть свое место», — отвечает тот с достоинством.
— Убедили. И все же в вашем «стенном шкафу» наверняка были какие-нибудь отморозки. Вряд ли вы со всеми жили душа в душу.
— Да, я бывал в пиковой ситуации, но тюрьма быстро учит, как постоять за себя. Это был тот редкий случай, когда мой странный вид мне помог. Никто не знал, чего от меня можно ожидать, и я как-то сумел всех убедить, что они имеют дело с сумасшедшим. С психами предпочитают не связываться. Главное, чтобы у тебя был нездоровый блеск в глазах. Это защита от всех напастей.
— И все это ради принципов?
— Ничего страшного. По крайней мере я знал, за что сижу. Никаких сожалений.
— Мне с моей астмой повезло больше. Я не прошел медосмотр, и мой роман с армией закончился, даже не начавшись.
— Вы во Францию, я в тюрьму — мы оба сменили место жительства, и оба вернулись, чтобы оказаться в этом баре.
— Можно и так посмотреть.
— Только так. Наши методы были разными, а результат оказался один.
Мы заказали еще по стаканчику. За этим последовал новый раунд, затем еще два, а между ними вклинилась выпивка за счет заведения. Понятно, что такая щедрость не могла быть оставлена без внимания, и мы попросили бармена выпить за наш счет. Постепенно бар начал заполняться, и мы пересели за столик в дальнем углу. Помню, о чем мы говорили вначале, а дальше — все как в тумане. Я так накачался, что у меня стало двоиться в глазах. Со мной такое случилось впервые, и я не знал, как сделать, чтобы мир снова оказался в фокусе. Передо мной, хоть моргай, хоть головой тряси, сидели два Сакса, и когда мы втроем наконец встали из-за стола, я тут же чуть не растянулся, но меня заботливо подхватили четыре руки. Даже хорошо, что я был в большой компании — в одиночку в тот вечер со мной бы никто не справился.