«Иное царство» и его «искатель» Иванушка Петрович в сказке «Конек-горбунок» П.П. Ершова

КАЛИНИНА Мария Федоровна 

 Переплетение волшебства и фантастики ярчайшим образом проявилось в образе «Иного царства», присутствующем в большинстве народных волшебных сказок.

Эту чудесную «Иную страну», «Иное царство» в волшебных сказках ищут те, «кому тесно в рамках быта», кто «преисполняется отвращением ко всему обыденному, житейскому» (Е. Трубецкой), кто обижен, но не смирился, кто принижен, но горд духом кого зовет неизвестное и далекое.

 В волшебной сказке герой отправляется в даль дальнюю, неведомую во имя исполнения долга или в поисках своей доли, счастья, исполнения мечты, и в этом «выражается подъем к чудесному над действительностью». Образ «Иного царства», как и проблема художественного времени и пространства в литературной сказке «Конек-Горбунок» нашего знаменитого земляка и являются основным предметом рассмотрения в данной статье.

 Основная особенность хронотопа волшебной сказки как жанра — неопределенность: действие в сказке совершается «где-то», «когда-то». Она всегда отправляет нас в глубокое прошлое, в незапамятные времена. И в «Коньке-Горбунке» в зачинах и присказках слышны отзвуки мифологического правремени: «Зачинается рассказ... / И от сивка и от бурка, / И от вещего каурка...»

 Встречаются и метонимические символы вечности: «Сидит ворон на дубу / И играет во трубу...» («Ворон» — древнее загадочное существо, «дуб» — мировое древо, хранители жизни и памяти человечества.) Вплетение мотивов условно-конкретного («профанного») времени («Зачинается рассказ... / От Ивановых проказ...») и исторического («Года два ли пролетело...») не меняет ощущения неопределенности сказочного времени, выраженного в повторяющихся словесно-фольклорных формулах: «В долгом времени аль вскоре», «Много ль времени аль мало...».

 Пространство — «важнейший элемент сказочной модели мира», всегда в волшебных сказках архаичной, — столь же неопределенно, но четко регламентировано. Оно выделено из космоса и «организовано», в отличие от хаоса; непрерывно и «замкнуто в самом себе», но не единообразно. Волшебная сказка обозначает его двумя устойчивыми словесно-сказочными формулами: «В некотором царстве, в некотором государстве жил-был» — это освоенное «культурным героем» пространство, привычный для живых мир, которому принадлежат главные герои сказки, и мифологическое «Тридевятое царство, тридесятое государство», куда отправляется главный герой на поиски «заветного», — «иной мир», не здешний, не освоенный, «чужое» пространство, гибельное место, полное опасностей и угроз для тех, кто принадлежит к первому миру, периферия по периметру «здешнего» освоенного пространства, в центре которого «мировое дерево», «пуп земли, храм, крест, алтарь», а за пределами «остаток непространственного хаоса».

 Неопределенность хронотопа сказки беспредельно расширяет возможности проявления чудес и волшебства в обоих мирах сказочного пространства, как бы являясь их логической мотивировкой. Но подлинная родина чудесного, его гнездилище — это «иной мир», «Иное царство», которое в разных сказках называется по-разному: «незнаемое царство, незнакомое государство», «нерусская земля», «невиданное царство, небывалое государство», «другое царство», «иншее царство», «нездешний мир», «земля иноверская», «инное государство» и т.д.

 В «Коньке-Горбунке» есть «Иное царство», но оно, как таковое, не атрибутировано и не обозначено — сказка лишь поведала о приключениях, случившихся с Иваном: «Как хитро поймал Жар-птицу, / Как похитил Царь-девицу, / Как он ездил за кольцом, / Как был на небе послом...»

 Однако генетические корни его образа глубоко родственны русской волшебной сказке. Известное всем начало ершовской сказки — «окно во вселенную... в необозримо широкий и распахнутый мир» (Ю.В. Лебедев) — это «Божий свет», «белый свет», этот свет, в отличие от «того света», потустороннего, иррационального, «Иного царства», куда отправляется герой и что невообразимо далеко от нас; где живет и мучается «грешный» кит-рыба; где во тьме кромешной, на дне морском «перстень дьявольский лежит»; где «на поганом окияне» «круглый год» живет «...девица, не простая, / Дочь, вишь, Месяцу родная, / Да и Солнышко ей брат»; где на поляне,

 Словно вал на океане, Возвышается гора Вся из чистого сребра. Солнце летними лучами Красит всю ее зорями, В сгибах золотом бежит, На верхах свечой горит;

 куда в полночный час прилетают жар-птицы, где, наконец, «...Иван с землей простился / И на небе очутился», — в том самом месте, где «Небо сходится с землею, / Где крестьянки лен прядут, / Прялки на небо кладут», — и попал в чудесную «светлую» страну — «Солнцево селенье». Как и в народных сказках, «Иное царство» в «Коньке-Горбунке» многолико. Иван трижды побывал в «ином мире», пересекая по оси от центра «свое пространство» и проникая в глубину «чужого». Обычно герой фольклорной сказки отправляется в путь «туда, не знаю куда», пока не встретит волшебного помощника или не получит в руки волшебный предмет — клубочек и др., который выведет его к цели или укажет дорогу. Это будет для героя всегда непредсказуемое направление. И в «Коньке-Горбунке», где оно, «Иное царство», знает лишь его вещий конек, по своим мифологическим корням потомок крылатых божеств, стремительно перемещающихся из одной стихии в дру­гую, — проводник Иванушки в «горнее, под­водное и небесное царства», в те сферы, где не могут находиться живые люди, «посредник между царством мертвых и живых». Однако он всякий раз скачет «прямо на восток», туда, где восходит солнце. Они едут «целую седмицу», «приезжают в лес густой / Напоследок в день осьмой» и дважды: «на поляну» — «на дорогу к окияну». Топос, география «Иного царства», где обитают «птицы-жар» и «Чудо-юдо Рыба-кит», проясняется, если принять в расчет, что волшебный конек «в три вершка» за день «Верст сто тысяч проскакал / И нигде не отдыхал...». Как же далеко до неба, «Солнцева селенья», сказка удерживает в тайне, скрытой в словесно-фольклорной формуле неопределенности сказочного хронотопа: «Едут близко ли, далеко, / Едут низко ли, высоко...»

 В.Я. Пропп заметил, что представление о двух мирах, здешнем и нездешнем, свойственно религиям и сказкам всех народов мира и объяснил его сохранением в памяти народной «неумирающих человеческих ценностей». Но только в религиях более поздних, исторических, сам «иной мир» разделен надвое: у греков на горе Олимп в небесах обитают бессмертные боги, а под землей — в царстве Аида — мертвые, у христиан Бог и рай для праведников на небесах и ад для грешников под землей.

 Но в русских волшебных сказках, возникших на основе более древних верований и архаичных религий, «иной мир» многообразнее и его отношения с миром живых более сложны и запутанны. Герой попадает в «иной мир» не только на периферии пространства, преодолев огромные расстояния на пути в «тридевятое царство, тридесятое государство» («Перышко Финиста — ясна Сокола», «Сивко-Бурко», «Сказка об Иване-царевиче, жар-птице и о сером волке»). Но и рядом, за околицей, в ближнем лесу — здесь, на здешней земле ему порой открываются загадочные проходы в «иные миры»: на дне колодца («Морозко»), на подворье и в избушке Бабы-Яги («Василиса Прекрасная»), на высокой горе, на необитаемом острове посреди моря-океана, в подземелье под дубом («Сказка про Алешу Поповича») и др. «Звериные царства», где животные царят над человеком, тотемного происхождения чаще всего обнаруживаются поблизости, в кругу «культурного» пространства живых людей («Кощей Бессмертный», «Иван Царевич и Марья-Краса, черная коса»).

 Часто страшный лес, чистое поле, дикая степь, шатер, взморье, рай земли — последний пограничный предел, за которым открывается «Иное царство», с его чу­десами, диковинами, несметными богатствами.

Во многих русских волшебных сказках образ «Иного царства» отражает «нижний житейский уровень» человеческих устремлений и мечтаний: в них порыв и энергия поиска «Иного царства» рождается «из идеала сытости и довольства», из жажды богатства.

 В сказке «Мудрая жена» послал государь Ивана-дурака на «тот свет» спросить у покойного отца, где деньги спрятаны (см. сказки: «По щучьему велению», «Емеля-дурак», «Семь сыновей Симеонов»). «Избранные же души... не находят в серой обыденщине человеческой жизни», даже благополучной, сытой и устроенной, «ни подлинного добра, ни подлинной красоты». Ими движет, как уже сказано выше, непреодолимое влечение к чудесному, заветное желание отправиться туда, «где красно солнышко из синя моря выходит» («Жар-птица и Василиса-царевна».

 Вечерняя зарница напоминает им «о немеркнущем дне за краем земли», где «неумирающее Добро» и «Красота несказанная». Чтобы добраться до этой страны, нужно совершить «неимоверные подвиги», преодолеть несчетные препятствия и бесконечные расстояния, пойти на «человеческие жертвы» («Сказка о молодце-удальце, молодильных яблоках и живой воде», «Кащей Бессмертный»). Знает путь в эту «светлую страну» лишь вещая птица — колпица (вариант «Сказки о молодце-удальце, молодильных яблоках и живой воде») и «летучий сокол» да Моголь-птица, «и помимо этих крылатых гениев никто не в силах поднять туда человека». Поэтому героя волшебной сказки, прошедшего через многие тяжкие испытания на пути к заповедному, уже у самой цели пытают, «волей или нехотя» сюда он явился («Марья Моревна» и др.). Для идеального героя русских волшебных сказок Ивана-царевича каноническая норма — его добровольный выбор: необоримая жажда познания неизвестного, достижения «запредельного», обретения «неизреченного». В сказке «Кащей Бессмертный» новорожденный младенец, Иван-царевич, отчаянно плакал о чем-то день и ночь, пока царь-отец не посулил ему сосватать невесту «Ненаглядную Красоту», когда он вырастет. И тогда он крепко заснул, а проснувшись, «девятисутошным» отправился «в золотое царство на конец света, где солнышко всходит», за нареченной невестой.

 Ее добывание, вызволение из плена невесты, матери, сестер, сирот беззащитных и возвращение из «подземной глубины» на «белый свет» (сказка «Зорька, вечерка и полуночка»), на «верхний свет» и др., означающие «подъем от тьмы к свету, от смерти к жизни и от беспросветной тоски к светлой радости», невозможны «без подъема над собственной жизнью... внутреннего озарения»: «человека окрыляет та цель, к которой он испытывает таинственное влечение».

 По сказочной локализации «Иное царство» — это мир мертвых, но там всюду жизнь: под землей и на дне морском, под дубом, внутри крутой горы, в дремучем лесу и на дне колодца. Описания его обычно лаконичны, но повторяют картины жизни реальной с причудливыми фантастическими подробностями: «Там свет такой, как у нас. И там поля, и луга, и рощи зеленые, и солнышко греет» («Морской царь и Василиса Премудрая»). В сказке «Чудесные сыновья» «Иное царство» на острове посреди моря-океана, а около дворца, где живет прекрасная королевна с сыном, зеленый сад раскинулся. В том саду есть мельница — «сама мелет, сама веет, на сто верст пыль мечет», а возле — золотой столб стоит с золотою клеткою. Да растет в саду золотая сосна, а на ней «сидят птицы райские, песни поют царские». В «Сказке про Апульку» сказитель вовсе отказывается от описания «Иного царства»: Ворон Воронович унес царевну Елену: «Видели, что поднялся, а не знают, где-ка, ведь уж на небо не пойдешь».

 В изображении «Иного царства» П.П. Ершовым не трудно обнаружить множество калек из народных волшебных сказок. Собрав под одной «крышей» «Конька-Горбунка» его основные мотивы, коды и образы, он создал своеобразную «энциклопедию» сказочного «Иного царства».

 Первая встреча ершовского героя с «Иным царством» ошеломила его, но не вызвала особого «духовного подъема»: он действовал, следуя расчету и наказам Конька-Горбунка, хотя порой и безрассудно. Все сцены его взаимодействий с «иным миром» выстроены автором на смене двух семантико-стилевых планов: отчетливо слышимой авторской речи в изображении чудес и поведения Иванушки — и речи героя, прямой и внутренней. Описание места обитания жар-птиц, их прилета и отлета отражает видение сказочного «дива» и восхищенный голос автора:

 Что за поле! Зелень тут, Словно камень-изумруд; Ветерок над нею веет, Так вот искорки и сеет; А по зелени цветы Несказанной красоты... Вот полуночной порой Свет разлился над юрой, Будто полдни наступают, Жары-птицы налетают...

 А далее — резкий эмоционально-ритмический слом: «Стали бегать и кричать, / И пшено с вином клевать...» «Скачущий» рубленый стих резко снижает эпическую величавость и зачарованность блеском, игрой красок и ослепительным сиянием нездешней красоты природы. И эта «картинка» уже на глазок Ивана-дурака, «низкого героя», окрашена его удивлением и насмешкой: «Тьфу ты, дьявольская сила! / Эк их, дряней, привалило».

 Бранная интонация и лексика нарастают вместе с вспышкой жадности («Кабы всех переимать») и прерываются лишь ироническим признанием: «Неча молвить, страх красивы!»

 Но пока эта красота ему и «даром не нужна». Он ее не искал, он здесь «нехотя», по царскому приказу — и его простодушное удивление сменяется прямой издевкой: «Ножки красные у всех; / А хвосты-то — сущий смех!..», «Хвать одну из птиц за хвост...», «И схвативши свой мешок, / Хлещет вдоль и поперек».

 Поведение ошалевшего «дурака», глаголы прямого действия («хвать», «пугнуть», «хлещет»), семантически связанные с насилием, резко контрастны торжественному великолепию картины снявшейся в ночи и улетевшей стаи: «Ярким пламенем сверкая, / Встрепенулася вся стая, / Кругом огненным свилась / И за тучи понеслась...»

 В изображении подводного царства Ершов опирался на традиции сатирической повести древнерусской литературы, где волшебство и чудеса отступают на задний план перед карикатурой на современную социально-чиновничью Россию и формализуются до литературных художественных приемов. Более интересно то, что в изображении «Иного царства»» на «поганом окияне» переплелось множество мотивов, связанных с разными доисторическими и историческими пластами культуры: чудное царство на спине Чуда-юда Рыбы-кит, что «поперек его лежит», как две капли воды похожее на русскую деревню, напоминает нам о древней модели мира, по которой Земля наша стоит на трех китах Мирового океана. В двойственном статусе сказочного Чуда-юда — он и невольник, «грешный кит», наказанный за то, что «Проглотил среди морей / Три десятка кораблей», то ли «солнышком», перед которым просит у Иванушки заступничества (отзвук солярных мифов, по которым за все на свете в ответе — небесные светила), то ли Богом, на которого ссылается Месяц Месяцович при встрече с Иванушкой и который на слезную просьбу несчастного великана отпускает ему грехи и дает свободу (христианский мотив как следствие исторических напластований). И одновременно он, «кит державный», раздает налево-направо свои царские повеления всему народонаселению подводного царства Морского царя — крупной и мелкой рыбешке и даже дельфинам. Он сзывает их. И вот «Ерш пошел, согнувшись, вон», «Двое белых осетров / К киту медленно подплыли / И смиренно говорили: / "Царь великий! Не гневись,", В то же время «китовое царство» напоминает «звериные царства» тотемного происхождения в самых древних волшебных сказках («Тит-рыба»). Наконец,

 Царь-девица там живет... Ездит в красном полушубке, В золотой, ребята, шлюпке И серебряным веслом Самолично правит в нем... Два раза она лишь сходит С окияна и приводит Долгий день на землю к нам...

 В сказочном эпосе она «принадлежит» «чужому» пространству. В контексте сюжета ершовской сказки мифопоэтическая символика образа Царь-девицы связана с божеством Света. Функция ее — «хранить и давать жизнь... Как хтоническое существо героиня связана со стихией Огня, поэтому она в «красном полушубке». Символика красного цвета в «Коньке-Горбунке» многозначна: это цвет жизни, но и пламенно-красное зарево погибели (Царь-девица — образ женщины-«противницы»). Переплетение мифопоэтического мотива (она божество — Заря, Денница, приводящая на землю жаркий день) и христианского (красный свет — зарево любви, полной адских чар и «злого земного огня», что указывает на связь с образом «жены» — «матери блудницам и мерзостям») делает этот образ загадочным, совершенно не понятным Ивану-дураку. После похищения Царь-девицы нарушился круговорот жизни: не светит месяц «по три дня» и солнце во мгле («Сын мой красный / Завернулся в мрак ненастный»). Согласно наиболее архаичным близнечным мифам, рожденные Солнцем в браке с Луной (Месяцем Месяцовичем — в сказке Ершова) дети — брат и сестра (по их логике, Царь-девица — дочь Солнца, а не сестра) — помогают зажигать небесные светила.

 Одной из основных ее характеристик, определяющих движение сюжета в сказке Ершова, является также ее «девичество», «роль потенциальной невесты» — «брачный мотив», который в финале сказки реализуется в свадебном обряде. Отправляясь за ней, добывая ее в «Ином царстве», Иванушка выполняет роль культового (культурного) героя (Ивана-цревича) и обретает новый «статус» (жениха и царевича). Но оказавшись там по требованию царя, он вновь действует «поневоле», позиция и реакция героя на новое «Диво» повторятся — это не его выбор «заветного», лично ему она не нужна. И он вновь полон иронии: «Хм! Так вот та Царь-девица» — и разочарования:

«Как же в сказках говорится, —

Рассуждает стремянной, —

Что куда красна собой,

Эта вовсе не красива...

 Источник: Литература в школе. – 2005. - № 11. – С. 14-18.