Звездный век. Георгий Ефремов

Во второй половине 70-х в Москве, на Совете по литовской литературе при Союзе писателей СССР, обсуждали новую поэзию Литвы. Один из доброжелателей произнес фразу о звездном часе. Кто-то заревновал и обиделся. Думаю, что напрасно.

С тех пор прошло 25 лет. Срок немалый — без всяких скидок. И какие это были годы! Марцелиюс Мартинайтис в статье “Тексты на просвет” пишет:

“ Когда в Литве что-то случается, первым делом заново делят землю и по-новому расставляют книги на полках… Желая осознать, какова современная литовская литература, что происходило и происходит в настоящее время в ее глубинах, нельзя умолчать о феноменальном значении литературы на стыке прошлого и нынешнего веков, о ее широчайшем распространении, причем не только в письменной форме. Иногда кажется, что историю Литвы проектировали поэты. Несколько лет назад, перед нынешним обретением независимости, на первые массовые митинги Саюдиса люди шли не с экономическими программами переустройства страны, а с поэзией, со стихами, которые пелись и декламировались… Выходец из Литвы лауреат Нобелевской премии польский поэт Чеслав Милош, хорошо знакомый с местными реалиями, как-то обмолвился, что в ХХ веке литовская нация и держава возродились из письменности, из литературы и ее чтения. Введенный царской Россией во второй половине прошлого века жестокий запрет на литовскую письменность (запрет на печать) вызвал уникальное противодействие — всеобщее чтение запретной литературы. Это письменное сопротивление при почти полном отсутствии общественной жизни выполнило функцию связного, воспринималось как гарант сохранения языка и культуры ” 1 .

От себя скажу так: сейчас, при полном отсутствии запретов и наличии разнообразной общественной жизни, письменность (особенно поэтическая) выполняет ту же функцию и обеспечивает существование и постоянное воссоздание национального культурного кода, а значит — истинную преемственность. Осмелюсь допустить, что звездный час литовской поэзии оказался необычайно длительным и не закончился до сих пор. Кажется, есть основания говорить о звездном веке.

Для проверки этих догадок я обращусь к последним (или уже предпоследним) книгам десяти литовских поэтов разных поколений. Эти книги видятся мне чрезвычайно важными во всех смыслах. Мой выбор, конечно, субъективен и произволен, но что поделаешь…

Когда литовский поэт говорит о детстве, дереве, любви или разочаровании, — он все равно говорит об отчизне. У меня ощущение, что литовцам свойственна удивительная и непреходящая тоска по родине. Точнее сказать: тоска о родине. О вечном и несбыточном идеале, приметы которого известны и так же явны, как отуманенные холмы, похожие на оцепеневший прибой, как рослые церковные башни на этих холмах, как старые погосты при этих храмах, как скорбящий Христос на заросших надгробьях, как раны Христовы и как стигматы.

Цельность подобного ощущения определяет в литовском характере, в литов-ском слове многое. Почти всё. Единство литовской поэзии столь мощно, что формальные различия не становятся рознью. Существенным может предстать противостояние деревни и города. Но и оно оказалось вполне плодотворным, этот провал одолен.

Нийоле Миляускайте (книга ее избранных стихотворений вышла в 1999 году) почти никогда не рифмует, ей не нужна подчеркнутая структурная жесткость. Тут конструктивность иного рода, тут главную роль исполняет монтаж. Ее стихи — череда остановленных взглядов. Главное — наблюдательность и осторожность. Она передает сладкое ощущение детского времени: “цветы потихоньку взрослеют…” Понятна ее благодарность:

И естествен ее вопрос: “можно ли снова мне после стольких лет шагнуть в этот день?..” И ответ известен. И тоска по ребяческому неведению понятна. Торжественность этой изящной миниатюре придает то, что обозначен источник взгляда: отсюда, из опыта, из понимания. Там

Стасис Йонаускас, сочинитель самозабвенных, удивительно благозвучных гимнов и при этом конструктор четких, сухих и прочных логических схем (о нем скажу ниже и больше), отзывается: “Рай почему-то всегда или в будущем, или в прошлом ”.

Поэт-горожанин Антанас А. Йонинас (“Водопад подо льдом”, 1997) обнаруживает у вечности совсем другой привкус:

Это путешествие в более дальнее и не совсем свое прошлое. Тут уже — “вечность под видом вуали”. Скрытость, зыбкость, неверность. Туман, состоящий из чего угодно — из влаги и пыли, из опустевших слов. Возможность любых предположений и вопросов.

Предположение о Боге: “кто-то роднит наши души”. Это из А. Марченаса (“Бедный Иорик”, 1998):

Осторожность обращения с высшей силой, нежелание всуе звать не только Бога, но и живое, что дышит вокруг, — особенность и умение Марченаса. Он среди вопрошающих и сомневающихся. Важно и показательно, как щедро сомнение. В нем источник воли и силы. Оно само — почва для слова. Сомнение противостоит лжи. Фиктивность, искусственность литературы постоянно ощущается стихотворцем:

Способность не отворачиваться, не запираться от жизни декларируется как высшее наслаждение, право и долг человека:

Два слова в этом фрагменте выделены мной — слишком явно они перекликаются со стихотворением Мартинайтиса “Родине”: “…и позволь мне правильно умереть у тебя под дверью…” Строки о правильной смерти сигнализируют: разных по возрасту, стилю, опыту литовских поэтов роднит предположение о норме. И представление о поэзии как об эхе, удел которого — повторение смертных истин (напоминание о норме) и преломление жизни в слове.

Имя Марченаса — Айдас (по-литовски эхо). Значимость этого имени обыгрывается в эссе Сигитаса Парульскиса из сдвоенной стихотворной книги (“По умершим”, 50 стихотворений Сигитаса Парульскиса, составление и вступление Айдаса Марченаса, и “Mortui sepulti sint”, 50 стихотворений Айдаса Марченаса, составление и вступление Сигитаса Парульскиса, Вильнюс, 1999). Вот что пишет Парульскис:

“ Иногда мерещится, что ХХ век, провожаемый нашими вечно тусклыми и ко всему (даже к творчеству, не говоря об иных "величайших" ценностях) присмотревшимися глазами, попросту потешается над потугами что-то такое сказать. На любом языке, будь то язык поэзии, чьи чувственные возможности исчерпаемы, или язык науки, изобличающий нездоровье сознания… Как передать красоту и слезы, которые она у нас исторгает? Красота — она так неразумно осмысленна, что многие просто теряют речь…

Открытость себе и миру, простота и наивность, — и неизменный цинизм как лекарство от умиления и экзальтации. Культ невещественных ценностей и неспособность за эти ценности воевать с рутиной. Ущербность любви возмещается и прикрывается гримасами эгоизма, который обычно приходится прятать в омут (источник) гульбы и депрессии. Всё это — чаще интуитивно — нащупывает поэзия Айдаса М. Всё — и не только это ”.

Всё — и не только это — нащупывает сам Сигитас Парульскис:

По сути — христианская проповедь добра, по форме — святотатство. Вообще Парульскис — один из самых резких, категоричных и универсальных поэтов (тут его главный соперник и союзник — Альгирдас Вярба, который для “Ржаной баллады” взял эпиграфом строку из хрестоматийного классика В. Кудирки — “Покуда не старый, сей хлебные зерна!” — и увел сеятеля в такую пору, привел на такое поле, где это заклинание обрело сверхболезненную и целебную силу:

Дар Парульскиса развивался позже и вне гарема народов. Но всё слишком близко, но не за что уцепиться даже самым отчаянным. Стихотворение называется “НИЧТО МЕНЯ НЕ УДЕРЖАЛО — В ТАКОЕ МГНОВЕНИЕ — ДАЖЕ ДЕТСТВО”, вот выдержки из него:

Вспомним ласковые мольбы Нийоле Миляускайте (“…чтоб никогда не прерывался летний день…”) и отметим мощное отчаяние Парульскиса: незачем возвращаться, потому что всё — внутри нас. Воображение равносильно памяти. Детство трагично, как всякая неизбежность. Радость ни от чего не спасает (“Нет возврата, и никакая весна не исцелит истребленных”, Йонаускас). Даже отшельники ко всему причастны, “…потому что невинных нет” (Мартинайтис). Все состоят в родстве. И о детстве литовского поэта наиболее точно и полно может сказать иное искусство (кино) и человек другой культуры (Тарковский).

Литовские поэты любят подобные обращения и переклички. Пространство жизни, памяти или текста для них — та же улица детства, отеческая деревня, знакомая просека, где можно аукаться, и есть надежда на внятный отзыв, ибо все друг другу родня. Поэтому нет особого смысла постоянно себя называть, маркировать собственные творения. Анонимность такого рода — ближе бессмертию, чем небытию.

Своевольная Неринга Абрутите в стихотворении “Взгляд на поэзию, обязательный для любого поэта” (сборник “Из—по веди”, 1997) задевает того, кто назван лишь первой буквой фамилии. Но двукратная рифма почти не оставляет сомнений, о ком тут речь:

Поэзия, претендующая говорить за других, не кажется мне преступницей. Наверное, страшен мир, в котором все соловьи. Пересмешник — самая безобидная птица, и его никем не заменишь.

Поэзия Неринги Абрутите — не приговор, даже не определение. Это стихия догадок и предположений. Но существует в поэзии, в нашем сознании, в жизни народов область, где просто смешны претензии на соловьиную славу. Речь идет об орлах, о величии предков, о символах высшей страсти, мудрости и геройства. Об исторической, властной, державной памяти.

Предположение об отчизне. У Йонаса Стрелкунаса (“Только раз”, Вильнюс, 1998) есть такое стихотворение — “Вопросы”:

Эту устремленность к истине, эту небоязнь испачкаться, это исступление любви я назвал тоской о родине. Непреложность памяти (“Зачем их поступь до сих пор слышна?”) не лечит, а ранит: даже родное непознаваемо. Об этом же пишет молодой серьезный поэт Арнас Алишаускас (“Заводное королевство”, Вильнюс, 1996) в стихотворении “Столица ЛитССР”:

История, к которой нас отсылает название текста, завершена: волк перехитрил ловца. Характерно, что в самом построении метафоры, в тональности речи, в подборе деталей нет и намека на сентиментальность, слезливость, “жалостность”. О волке только и сказано, что он завывает. Этот неумолчный вой — как сверхзвуковой сигнал, посылаемый нам историей. Можно сказать, вся литовская поэзия отвечает на этот немой вопрос: по ком воет волк ?

О рождении главного города пишет и Юстинас Марцинкявичюс (“Шаг”, Каунас, 1998) в стихотворном цикле “Над историей”:

Нужен не сам железный волк, но сон, тревога, песня о нем. Без этого город не родится и не устоит. А стоять ему долго. И в заключительном стихотворении цикла поэт, зоркий к прошлому и чуткий к будущему, признается:

То, что вместилось между прошлым и будущим, Марцинкявичюс почти никогда не называет. Но вот как оценивает в стихотворении “Тусклое утро”:

Последние книги Марцинкявичюса — об этом преодолении тьмы:

Надежда на спасение выявляется даже не в слове и фразе. Слова могут быть о смерти, позоре, забвении. Истинный миротворец в поздних стихах Марцинкявичюса — интонация. Примеры из цикла “Прогулка”:

* * *

Боль, раскаяние и надежда (ироничный Айдас Марченас сказал бы: “Надежд уже полное решето!”) переполняют поэзию Йонаса Стрелкунаса. Вспомним брутального Парульскиса (“бойня меня всосала”) и отметим, что именно это слово применяет Стрелкунас для определения истории:

(“Ты”)

Стрелкунас не раз обращался к державному символу — Витязю на коне (Погоня, государственный герб Литовской Республики). В раннем стихотворении это Печальный Всадник:

Сейчас, после великих перемен, Всадник не только печален, но утомлен и разочарован:

Здесь поразительно это “может быть”. Вспомним Марцинкявичюса и его тревогу: “Господи, а вдруг не рассветет?” У Стрелкунаса речь о том времени, когда, казалось бы, заря уже взошла, цель достигнута, свобода завоевана. Но только Всадник и Поэт знают об истинном свете и остерегают нас, изобличая самозванцев. “Серый холст” возвращает к стихотворению, с которым Стрелкунас вошел в книжную литературу: “И кто же знал, что вырастет Чюрлёнис под небесами серыми, как дым? ”

Литовских поэтов постоянно преследует один и тот же вопрос — не с чего для них начинается родина, а откуда она вообще берется, что ее порождает и как она растет, не ведая стыда. Бесстрастная и безжалостная, как природа. Неповторимая и беззащитная, как всё живое. Как ее ни называй — она всегда узнаваема.

Стасис Йонаускас пишет в стихотворении “Вода”:

Про то же в истории о болотных деревьях (“Гниющая ольха”):

Победа и надежда в том, что и чтобы “Правду знать лучше”, — так называется одно из лучших стихотворений Йонаускаса, опубликовавшего в 1998 году книгу “Сердце правит Луну”.

Улитки не нуждаются в смазке, но “ось истории требует смазки, а кровь — густа…” (“После восстания. 1864”). Страстная потребность распознавать, понимать и излучать правду — в огромной концентрации присуща нынешней литовской поэзии. И я завершаю эти заметки рассказом о книге избранных стихотворений Марцелиюса Мартинайтиса (“Возвращение”, Вильнюс, 1998).

О нем говорят, что он последний крестьянский поэт. Наверное, это так. Для него боль расставания с древним укладом вчера и всегда была источником мощного и очистительного вдохновения. Постараемся не забыть, что последние шестьдесят лет вместили очень много чрезвычайных событий. Давняя Литва, помимо прочего, была неповторима сосредоточенностью, замкнутостью, отрешенностью от свершений цивилизации, медлительностью и осторожностью развития. Великое Княжество последним в Европе приняло христианское единобожие. Когда Мериме для истории про вампира понадобился медвежий угол — лучшего места, чем Литва, найти было невозможно. Литовский язык веками не знал письмен-
ности — это был язык для неграмотных. Поэтому сохранились нетронутыми смысловые и мелодические азы языка, за что теперь ему благодарны лингвисты. Потом язык научился писать. Но судьба и дальше не обходила его щедротами. О запрете на литовскую азбуку (1864—1904) я уже говорил. Затем случился ХХ век.

Литва — географический центр Европы, и ни одна буря не миновала ее. И ко всему вдобавок — испытание еще одной новизной: в 60-х началось опустение деревни. Это значило в худшем случае отрыв от всякой культуры, в лучшем — приобщение к чуждой, праздной, городской. Это литовское сиротство стало содержанием и мелодией великой поэзии. Страшно и внятно сказал Мартинайтис:

У Мартинайтиса почти нет того, что принято называть любовной лирикой. (Еще Брехт сокрушался, что в мире, где столько зла, невозможно всерьез увлечься прелестью женщины или пейзажа.)

И Бог у него какой-то юродивый. Умиления перед ним нет потому же, почему нет признаний в счастливой любви. Зато есть понимание:

Средоточие всего — в юродивых, дурочках и блаженных (“Дурочка в колодец глянет — и Земля уходит в небо”). Они сродни детям. Они и есть дети. Они и есть любовь. Их речь скомкана, сжата, спрессована. В обществе так говорить не принято:

Но если скажешь иначе — тебя не поймут те, к кому обращаешься. А нужна хотя бы надежда на отклик. Это единство внимания и сочувствия означает для Мартинайтиса родину. Его стихия — плачи и проповеди. Ибо ему позволено многое. Как и всем нам.

(“ Поэт с черным нимбом ”)

Отношения Мартинайтиса с миром определяет какое-то магическое единство, таинственная и скорбная религия. Новое язычество. И у этой религии есть пророк, одно из имен которого — Кукутис.

Когда этот герой впервые заговорил, многие понимающе закивали: какие возможности для иносказания! Но это была — прямая речь. Прямей не бывает. Просто “поэзия обращается к тем, кто понимает больше, чем она может сказать” (“Фрагмент”).

Языческая вечность дарована не только деревьям и валунам. У Кукутиса это не просто неведение о смерти, это скорее способность умирать и жить дальше. И не только у Кукутиса.

Но пока в живых память, надо снаряжаться туда, где живые. Поэт говорит: “Дом родной, поехали в Вильнюс”, — и дом слушается, перебирается на новое место, поверив, что “нам от Вильнюса станет теплее, и снова мы примемся жить ”.

Поэты, точнее всех сказавшие об утрате и пустоте, отыскивают пролом в скале, отворенный для жизни, и находят слова спасения. О главных свершениях времени Мартинайтис говорит: “Моя земля дожила до амнистии”. Не до реабилитации — до амнистии. Потому что невинных нет .

Так одолевается гордыня — личное, словесное, национальное одиночество.

Недавно вышедший сборник стихотворений Мартинайтиса так и назван: “Не заперто ”.

1 См.: “Дружба народов”. 1999. N№ 4.