Девять братьев
Поэма
ВЗДОХ ПЕРВЫЙ
Среди ночи вздрагивают ветви,
их опять былые страхи мучат.
Загудит, задует легкий ветер, прикасаясь к памяти дремучей.
С моря воротилось братьев девять,
косы возле клена прислоняют.
Умываются водою гнева
и друг друга «брат!» не окликают.
Надо принести им полотенце,
накормить одной краюхой хлебной.
Судьбы, словно воды, помутятся,
волны в берег бьют кровавой пеной.
А в годичных кольцах — свитках пущи —
ужас и надежда перевиты.
Чьи-то неоплаканные души
расцветают куколем'* средь жита.
Куколь, брат пшеницы! Как чудесно
полыхает твой цветок багровый.
Грузят не приданое невестам —
на погост возы везут три гроба.
БАЛЛАДА ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЙ
Багровый вечер проступил на небе.
Такой багровый, страшный и холодный.
Вон белая овца тихонько блеет,
багровый снег перед избою лижет.
Несет охапку клевера отец —
багровые цветки на снег багровый
сочатся жутко, кровью истекая.
А белая овца ступает следом,
за ним со снега капли подбирает
Из-за стекла оконца кто-то дышит,
зажав в руке горбушку. Это я.
А может, кто другой. Ржаные крошки
на подоконник падают, как кровь.
Для пряжи приготовленная пакля,
квашня и закопченная печурка,
и мамин плат, и образа святые
— багровы, будто этот вечер...
Небо,
что ж мы не вняли предзнаменованью,
предупрежденью первому? Спокойно
сев вечерять, мы хлебы преломляли
кровавыми безгрешными руками.
ДЕТСКАЯ БАЛЛАДА
Мы вечернею порою
в избе подметаем.
* куколь — сорная трава (прим, переводчика).
Окатили пол водою,
метем — напеваем:
— На огромном на полу
вон болотина в углу.
Поскачу я на болотце,
пусть кобылка в нем напьется.
— Не болото — океан,
на нем остров-великан.
Там волнам не видно края,
на краю — земля другая.
Подметаем океаны,
острова сметем и страны.
Каплю крови увидали,
будто солнце среди хмари.
И метлу на изготовку
взяли, как винтовку.
— Справим, справим той кровинке
славные поминки!
Наша матушка песочком
избу посыпает,
посыпает - и сыночка
чисто обряжает.
Старший брат лежит у печки
во еловом гробе
и на лбу его сверкает
та же капля крови.
ДАЙНА
Кто среди ночи
белье полощет,
жалобно напевая?
Это — сестрица
девяти братьев,
девятибратица плачет.
Ай, поднял руку
братец на братца,
сердце и разорвалось.
Ай, вся рубашка
старшего брата
вся-то в крови меньшого.
И побежала
к речке сестрица,
рыбицей оборотилась.
Между плотвичек
да между щучек
плавает в новом наряде.
Ай, поднял руку
братец на братца,
сети и разорвались.
Будем ли живы,
если поймаем
девятибратицу-рыбку?
ИЗБУШКА У ЛЕСА
Вот так — штыком собаку,
кудлатую да в клочьях,
и за ноги в колодец,
чтоб не брехала ночью.
Ее пустую будку
загаживают куры.
Ребенка ночью
будит невыплаканный ужас.
К нему в потемках встанут,
утешат и заплачут.
В избушке страхи стонут,
что в конуре собачьей,
где живы лишь отчаяньем,
единою судьбою,
где и сейчас ночами
мой детский ужас воет.
ВЗДОХ ВТОРОЙ
Укроюсь лесами —
зеленой периной литовца.
Будут осенью листья с берез
падать каплями крови.
Укроюсь полями,
реками, что плывут на закат;
раны пожарищ остынут,
зарастут бодяком, отболят.
Поднимите меня,
если вдё отгрустит, отрыдает.
Поднимите, прошу,
если мертвых устанете ждать.
Поднимите меня,
если камень воскреснет цветами,
если жернов расколотый
воедино срастется опять.
БАЛЛАДА ПРО ДУРАЧКА
— Ой, а ночью у соседей было дело!
Хи-хи-хи...
Шмыг из лесу — чуть стемнело.
Шмыг назад — чуть завиднело.
Хи-хи-хи!
Пообвешались железками поганцы,
топчут рожь.
Ну, а в школе закатили танцы!
Ой, умрешь!
Девки голы — смех и только!
Парни голяком...
Еще вальсик!
Еще польку!
О-хо-хо...
Что ты болтаешь, Пранас!
.................................................................
Как-то в ночь (даже псы не брехали)
он пропал. Будто в воду канул.
Дурачок. Его и не искали.
Вот когда мы все взялись за разум,
языки запрятав за зубами.
Дураки повыводились разом.
Или притворились мудрецами.
ПЬЯНАЯ БАЛЛАДА
Хутора не вяжут лыка.
Город спьяну пляшет.
Водочка! Оборони-ка
от наших и ваших.
Самогонка ли, казенка —
выпьем, черт с тобою...
Повенчались кровь и водка
классовой борьбою.
Пьют и хвалят, пьют все пуще,
пивом похмелятся.
Один — в город, другой — в пущу,
мне куда податься?
Ой, как жжет хмельное зелье!
Сгрудимся в середку,
выпьем за родную землю...
Лучше уж — за водку.
Нету мочи, надоело,
что те, что другие...
На зелие лежат три тела.
Мертвые? Хмельные?
БАЛЛАДА ГАРМОНИ
Над столом гармоника висела
(а давно ль по улицам шаталась?):
средь икон — распятием веселья
(а давно ль с гулянок возвращалась?).
Ах, давно — меха позеленели,
а сынок ушел и не простился.
Мать молилась, преклонив колени,
как на образ, на гармонь крестилась.
Все никак не кончится гулянье,
все не наиграются в горелки...
Ночью шла из чащи и с поляны
музыка ружейной перестрелки.
Обнимала юношу винтовка,
а в руках граната сладко млела...
Памятью веселия былого
над столом гармоника висела.
Вдруг сама взяла и заиграла
как-то ночью полечку лихую.
Задыхаясь, матушка стояла,
кулаком стучала в грудь сухую.
А потом она плясать пустилась,
ноги холодели, еле живы.
Все святые из икон спустились
и ее тихонько окружили.
До утра гармонь гудела гудом;
как мехи порвались — перестала.
Мать со стоном повалилась в угол,
под гармонь — и больше не вставала.
Все никак не кончится гулянье,
все не наиграются в горелки...
Сына принесли с лесной поляны
на солдатской продранной шинельке.
ВЗДОХ ТРЕТИЙ
Отчизна песен и оратаев,
за что нас мучишь и доколь?
В какое радостное завтра
ведешь ты через кровь и боль?
Откуда злобы полыханье
и клятвы ложные Литвой?
Что за палящее дыханье
над этой детской головой?
Отчизна ты моя, послушай,
против кого и с кем идешь?
Зачем мне разрываешь душу
и от кого чего так ждешь?
ПАНЯМУНСКАЯ БАЛЛАДА
Х мурою ночью, хмурою ночью
Няму нас — бьется, Нямунас — злится.
Хмурою ночью — глаз не смыкаем,
верим, что чудо нынче случится.
Хлебным дыханьем печка вздохнула,
клумпы* скакали, дверь заскрипела —
на черный берег, на черный берег
вынесли волны белое тело.
Землю почуяв, мертвый очнулся,
шел по деревне, чаял согреться.
Прямо под сердцем рана горела,
рана горела прямо под сердцем.
Так по деревне шел он и шел он,
шел от истоков боли и были.
* клумпы — деревянные башмаки (прим,
Люди молчали, люди дрожали,
люди ему дверей не открыли.
Хмурою ночью, хмурою ночью
Нямунас — бьется, Нямунас — злится.
Хмурою ночью — глаз не смыкаем,
верим, что чудо нынче случится.
На черный берег, на черный берег
вынесли волны белое тело.
Но ни одна душа из нас, Боже
дверь отворить ему не посмела.
БАЛЛАДА О РУБАШКЕ
— Кружит, кружит прялка,
растет, растет челнок.
В сосновом лесе спрятан
уснувший мой сынок.
Как допряду, так вытку,
рубаху для сынка
и вывешу на ветку
густого сосняка.
Пусть белая рубашка
висит при свете дня —
ее найдет мой младший,
наденет на себя.
И в путь пустилась споро,
потом пошла домой,
пока стоял над бором
свинцовый свет дневной.
А следующим утром,
истлев давным-давно,
кровавилось под ветром
рубахи полотно.
ПЕЙЗАЖ С ВИДЕНИЕМ
Часовенка —
как мать коленопреклоненная —
немую муку вздымает к небу.
Боль наша
уткнулась в ворота,
на журавле колодезном
висит рыданье.
Над могилами
черные птицы —
словно факелы скорби —
горят и сгореть не могут.
Каждая каска
солдатская, ржавая
живыми оплакана
и проклята каждая
Вижу:
под солнцем закатным,
сквозь тучи светящим,
рядом с вечным огнем,
сидя на белой скамейке,
греются души наших друзей,
наших родных и соседей.
БАЛЛАДА ПРО КАРТОШКУ
К дому нашел дорожку,
из долгой отлучки вернулся
Сажал у леса картошку
и сам в борозду уткнулся.
Картошка, ай да картошка!
Тугой уродилась, крупной —
от господа бога награда.
В могилу легла, как в бункер.
Ей много места не надо.
Картошка, ай да картошка!
ПРИЧИТАНИЕ
Какой травою вы прорастете,
детушки мои, дети:
острой осокой иль девясилом,
вереском, лебедою?
Рожью на горке вам колоситься
или желтой пшеницей?
Знать, попадутся в хлебе остинки,
в квас упадут слезинки.
Какими цветами вы расцветете,
детушки мои, дети:
горькой полынью, лютиком лютым
посередине лета?
Черный платок надвину на брови,
детушки мои, дети!
В люльке расправлю простынку с перинкой
и буду качать — пустую.
ВОСКРЕСНЫЙ ВЗДОХ
Светит гречневое поле
изначальной белизной.
Мир. Покой. Благая доля
возле дома в день святой.
Лишь вздыхает еле слышно
человек, а слова нет.
В неспокойное жилище
небо льет спокойный свет.
Светит гречневое поле —
возле леса полоса.
И молитвы нету боле,
лишь соленая слеза.
И не плакать, не молиться,
а дышать, дышать, дышать...
Птица в небе — то не птица,
а летящая душа.
Небо — крыши обтекает
тишиною неземной.
Боже, благодать какая,
если впрямь настал покой.
БАЛЛАДА СТРАХА И НАДЕЖДЫ
Что это ласточке в ночи
в гнезде своем не спится?
Проснись и ты. И рук лучи,
как солнечные спицы,
направь на пруд, где взаперти
таится страх средь тины.
Ну, освети, ну, освети
меня и бред глубинный,
который ходит подо мной,
затягивает, крутит
и лягушачьею икрой
охватывает руки.
Обмершая вода черна,
а ласточки тревожна...
Проснись, молю, спаси меня,
уверь, что все возможно,
что птица эта не умрет,
что я забуду тоже...
Прижмусь к тебе — угрюмых вод
последней темной дрожью.
БАЛЛАДА О ЗАБЛУДШЕМ АГНЦЕ
Кто за мной идет без опаски?
Разгляжу ль тебя за спиной,
если дальнего детства сказки
повзрослели вместе со мной.
Перебрались вброд на тот берег,
и им нету пути назад.
Там окует чуть проросший клевер
тонкорунное стадо ягнят.
Я их издали посчитаю:
все на месте, один ушел.
Где ж поляны те, где отавы —
та земля, где ему хорошо?
Чтоб сыскать его, что мне делать?
Не других — всего одного.
Ночи черные, полдень белый
голосят, не найдя его.
Он за мной идет без опаски,
из следов моих воду пьет,
тонкорунный, из детской сказки,
как он мал — даже страх берет.
Если встретите, заклинаю,
не обидьте в недобрый час,
не кидайте в него камнями:
в мою детскую веру. В вас.
ТРИ КОРОЛЕВИЧА
На звезду Христову
путь держали трое.
Первый королевич
нес тряпицу с кровью.
А другой гранату
за пазухой прятал,
третий был в шинели,
со старым автоматом.
Один королевич
сам же подорвался,
другой — в темной пуще
с жизнью распрощался.
Только тот, что слезы
да кровь собирает,
на звезду Христову
до сих пор шагает.
ВЗДОХ ПОСЛЕДНИЙ
Приходит вечер и сейчас стемнеет.
В гнезде птенцы пищат еле слышно.
Как нож, река вонзается в потемки.
Ах, перестанем убивать друг друга.
Теперь сюда летят миры иные.
Не спите, говорю, огонь погаснет.
Душа деревьев светится во мраке.
Ах, перестанем убивать друг друга.
Мы любим, говорю, ведь мы друг друга любим.
И, засыпая, слышу, как две птахи
друг другу говорят: — А в этих людях
стремленье к счастью неискоренимо.
МОЛЬБА
...весь день стоит в ушах собачий лай.
Белье хозяйки сушат, раскрасневшись.
В ведре перетекает через край
весенний сок — березовая свежесть.
Так бейтесь в сердце волны бытия,
в тот остров, что осмысленен и вечен.
Пусть, наконец, накроют для тебя
огромный стол надежды, человече.
Пусть зрелым станет изначальный быт
и ляжет в руки хлебная краюшка.
Пусть луч сойдет с небес и осветит
вечернее окно твоей избушки.
Пускай не тронут идолов твоих,
последняя надежда сохранится,
что где-нибудь во временах иных
твои мечтанья смогут воплотиться.
ЭПИЛОГ
...от солнца восходящего,
от сада шелестящего,
от водной зыби мреющей,
от суши зеленеющей,
от жара и от холода,
от сытости и голода,
от лунной ночи пристальной,
от клеветы и истины,
от вешнего и вечного,
от смертного и грешного,
от смелого, от сирого,
от слабого, от сильного,
от жнущих и от пашущих,
от тихо-тихо спрашивающих
зачем, зачем, зачем...**?'
Перевод МИХАИЛА РОДИОНОВА
