Античная культура в поэзии Н.А. Заболоцкого
Т.Г. Мальчикова
Обращение Н.А. Заболоцкого к мифологическим и античным образам, устрашающим его коллег заведомой «старомодностью», уже отмечалось в специальной литературе. Задача этой работы — выявить случаи использования античных реминисценций и рассмотреть их содержательные и стилистические функции.
В поэзии Заболоцкого мотивы, связанные с греко-римской античностью, встречаются наряду с единичными реминисценциями из других культур (ассирийской, древнееврейской, кельтской, немецкой, английской, испанской и т. д.), но распространены гораздо более широко. Как символ красоты появляется в его стихах Афродита, олицетворение соблазна — сирены, смерти — Персефона, поэзии — музы, судьбы — Парка, мощи — Атлант, моря — Нептун, как воплощение отваги духа — Фаэтон, дерзости мысли — Икар, верности долгу — Одиссей, мудрости — Сократ; упоминаются Лаокоон, Орфей, Гомер, Гесиод, Пифагор, Плиний, Ганнибал, Антоний и Клеопатра, весталки, гладиаторы, рапсоды. Предпочтение античной традиции предопределено ее значением эталона для мировой культуры.
Для Заболоцкого античность — отправная точка всякого сравнения и оценки. Работу переводчика он уподобляет реконструкции античных памятников, «подстрочник поэмы» — к развалинам Колизея». Самобытность «Слова о полку Игореве», его «нежная дикость», «страстные образные формулы» проясняются в сопоставлении с «литыми звенящими, как металл», латинскими стихами. Но, кроме того, как исток и основа европейской и русской поэтической культуры античная словесность более известна поэту, в ней «знакомые пропорции, золотые сечения наших привычных мировых памятников». Через посредство новой европейской и русской классики чаще всего и воспринимается Заболоцким античное культурное наследие, причем не только в период литературного ученичества, но и позднее.
По свидетельству М. Касьянова, в
Эти произведения Заболоцкий никогда не публиковал, и не только по причине их незрелости. Они адресованы друзьям и по содержанию редко выходят за пределы личной тематики. Подобного рода дружеские экспромты Заболоцкий сочинял и позднее, когда обрел в поэзии «собственный голос» и стал профессиональным литератором. Но и тогда он считал, что к поэзии такое стихотворчество отношения не имеет, и оставлял для него только область профессионального общения, дружеских «платоновских пиров», частной переписки. Современному персонажу шутливого стихотворения «У некой дамочки с изъяном был роток...» иронически дано имя ученика Аристотеля философа Теофраста. В посвященном Л.Я. Гинзбург «Драматическом монологе» поэт шутливо искажает название древней Трои ради рифмы «Иллион-миллион» и обращает к своей современнице слова, полные литературных (горацианских, дантевских, платоновских) аллюзий: «Мой незабвенный Меценат/Вергилий в дебрях «Академий», / В версификациях Сократ».
Ироническая трактовка античных имен и реалий характерна не только для шуточных стихов молодого Заболоцкого. Подобным образом они интонированы и в его серьезной, рассчитанной на публикацию поэзии. В стихотворении «Цирк» сравнение зрелища с «греческими играми» подано насмешливо, как «чужое» слово. Но и в авторском повествовании античные музы освещены иронически, введены для контраста к любовному ажиотажу белых ночей: «А музы любят круглый год». Богиня любви и красоты у Заболоцкого в описании «Народного дома» снижена ироническим уподоблением: «девочки, богини красоты». В сатирических картинах «Городских столбцов» не раз появляются мифологические сирены: «Сирена бледная за стойкой»; «сирены дрогли на краю кривой эстрады»; «Стоят волшебные сирены... / Иные дуньками одеты, / Сидеть не могут взаперти»; «А на Невке / не то сирены, не то девки — / но нет, сирены — шли наверх». Античные образы в «Столбцах» используются не только для снижения, обытовления высокого, но и для возвышения низкого, бытового. Так, к примеру, заканчивается «ода» «царю» рыбной лавки — балыку: «О самодержец пышный брюха, / Кишечный бог и властелин, / Руководитель тайный духа / и помыслов архитриклин!».
«Уподобление лучшему или худшему». Эти известные еще с античности приемы комического знакомы Заболоцкому по бурлескной поэзии XVIII — начала XIX в. Новым в «Столбцах» было не столкновение античных образов с бытом (это принцип и травестии, и бурлеска), а характерное для XX в. умножение традиций: античность, христианство, а также европейская культура в различных национально-исторических ее модификациях. В описание пивного бара «Красная Бавария» поэт вводит множество разнородных реминисценций: «сирена», «рай», «иисусик», «конклав», «паникадило», «бедлам», «Пикадилли», «Германдада», «Зингер». Освобождение предмета «от мусора истлевших культур» если и происходит, то происходит как бы на глазах у читателя. Как варваризмы с разной степенью укорененности в русском языке, эти слова в соединении с просторечием образуют какофонию звучания и дисгармонию стиля. Как образы разных культур, они создают оксюморонные сочетания, столкновения смыслов, усиливая фантасмагорию общей картины.
Пародийное, сатирическое описание быта, как отмечают исследователи, не имело продолжения в творчестве Заболоцкого. В конце 20-х годов поэт обращается к изображению природы. С изменением поэтической темы меняется трактовка культурно-исторических реминисценций, уменьшается их число, но они не исчезают совсем, как можно было бы предполагать в соответствии с традициями нового жанра. Причина здесь в том, что стихи Заболоцкого о природе — менее всего традиционная пейзажная лирика. Свою тему поэт толкует исключительно широко. Перед его поэтическим взором не одна «природа вековая», но и «мысли мертвецов прозрачными столбами», «и все существования, все народы нетленное хранили бытие».
Отсюда единство человека и прироы и «кровное родство» природы и культуры. Человек, как и целые поколения, народы, умирая, растворяется в природе. Метаморфозы обращают девицу в деревце, а погибшую Атлантиду соединяют с миром моря. Живая природа таит в себе, скрывая до поры до времени, первообразы истории и культуры: «Ведь в каждом дереве сидит могучий Бах, / И в каждом камне Ганнибал таится...». Внимательный взор поэта различает в лесу деревья — «крепостные сооружения» и «деревья-пароходы», «деревья-виолончели» и «деревья-дудки», «деревья-топоры» и «деревья-лестницы», «деревья — равнобедренные треугольники» и «деревья-сферы». Ему открывается, что яблони похожи на «изваянья, возникшие из мрака древних лет», что «тело коровы» увенчано «храмовидной головой», что в движении птицы «чувствуется человек», «он таится в своем зародыше меж двух широких крыл».
Если природа — это прообраз и предыстория человеческой культуры, то, считает поэт, ожидаемые ныне — в век «революций и небывалых достижений точной науки» — ее освобождение и развитие должны идти по пути истории человечества. Отсюда его внимание к античному миру, первоначалам истории и архетипам культуры. Эти первообразы, «неприметные глазу пока», провидческому взору поэта открываются даже в вещах: «это в них закрутились на конях фаэтоны», в живом мире природы: здесь «репа твердой выструганной грудью / Качается атланта тяжелей» и «Дерево растет, напоминая / Естественную деревянную колонну». В жуках, которые «катают хлебные шарики, чтобы сделаться умными», поэт предчувствует «славных Сократов», в полете орла предугадывает «летающего грека»: «Быть может, это был неистовый Икар, / Который вырвался из пропасти вселенной...». С пробуждением природы, на новом витке человеческой культуры, по утопической фантазии поэта, «можно видеть возникшего снова Орфея, / В дудку поющего. Чистою лиственной грудью / Здесь окружают певца деревянные звери. / Так возникает история в гуще зеленых / Старых лесов, в кустарниках, ямах, оврагах, / Так образуется летопись древних событий, / Ныне закованных в листья и длинные сучья».
Если будущее природы представлялось поэту в образах античного мира, то и формы его фантастических утопий близки синкретическим формам античной литературы. Не случайно свой творческий разум поэт называет: «кандидат былых столетий, полководец новых лет». Обратим внимание на множество тем и вопросов, затронутых в поэме «Торжество земледелия». Здесь и центральные для человечества проблемы истины и справедливости, жизни и смерти, и вопрос об отношении естественного к прекрасному; здесь философские споры и социально-политическая борьба; здесь природа, ее дни и ночи, покой и бури, растения и животные; здесь человек от зарождения в материнской утробе вплоть до посмертного существования, разные возрасты, разные биографии, характеры и умы; здесь наука и жизнь, прошлое и будущее, реальность и утопия.
Можно заметить, что и внешние формы мифологических утопий Заболоцкого находят аналогии в произведениях античной литературы. Уже отмечались эпически подробные описания в «Школе жуков» и античный стихотворный размер в поэме «Птицы». В дополнение к этому следует указать и на драматическую структуру натурфилософских поэм Заболоцкого, которая восходит не только, как пишут исследователи, к классической части «Фауста» Гете или сочинению Г.С. Сковороды «Разговор о душевном мире», но и к античным истокам. В первую очередь здесь следует назвать известный поэту по произведениям Платона жанр сократического диалога и философские комедии Аристофана «Облака» и «Птицы». Идентичные названия поэм Заболоцкого вряд ли случайны. Из воспоминаний современников известно, что Заболоцкий намеревался создать драму с животными масками. Пьеса написана не была, но «круг персонажей, прием статичного диалога... реализовались в его поэмах «Безумный волк», «Торжество земледелия». Отметим наличие в поэмах Заболоцкого «коллективного» героя. «Женщины», «плотники», «живописцы» и «каменщики» в «Школе жуков», «предки» в «Торжестве земледелия», «волки» в поэме «Безумный волк», «голоса» природы в поэме «Деревья» создают подобие хора. Идеологическим агонам соответствуют споры Бомбеева и Лесничего в «Деревьях», Солдата и Старика, Солдата и предков, Солдата и Коня в «Торжестве земледелия». Откровенно, в духе «свободоречия» древней комедии выражают разные жизненные позиции персонажи-животные поэмы «Безумный волк». В их самоопределении использованы и античные реалии. Волк называет себя «гладиатором духа», созерцает небо, сочиняет стихи, долго, как легендарный Сократ, стоит на одном месте, решает проблемы науки. Его антагонист характеризует себя по контрасту с деятелями античной культуры: «Я не философ, не оратор, / Не астроном, не грамотей. / Медведь я! Конский я громила / Коровий Ассурбанипал!».
Используемые здесь для комического эффекта стилистические и языковые контрасты также имеют множество соответствий в древней комедии, которая пародировала речевые стили и вводила иностранные слова, невнятицу и абракадабру. От античной комедии идет соединение злободневного содержания и утопически-фантастического сюжета, философской проблематики и натуралистического изображения быта, как и сочетание серьезного и смешного, которое ставило в тупик первых читателей Заболоцкого и не до конца понятно и современным исследователям. Об этом говорит, в частности, сближение поэм Заболоцкого с произведениями, в которых равновесие серьезного и смешного нарушено либо в пользу смешного, как в иронокомическом эпосе, либо в пользу серьезного, как в философской трагедии Гете «Фауст».
Сложное переплетение античных жанровых традиций можно обнаружить и в поэме «Птицы». В ее сюжете имеются обязательные для комедии жертвоприношение и пир, в круг ее персонажей входят люди и птицы, но игровой, фантастический элемент в ней снят: поведение птиц и людей не выходит за пределы реального. По сути дела, мы уже не в утопическом мире комедии, а в реальном, порой трагическом мире сократического диалога. Не случайно герои поэмы — старый философ и мальчик. Характерны интермедии — прерывающие беседу описания событий. Однако и традиция диалога присутствует здесь, так сказать, наполовину. Ученик молчит, как и птицы, и только внимает слову учителя. Вся поэма представляет собой монолог философа. Правда, монолог диалогичен. Внешне он перебивается постоянными обращениями к ученику и птицам. Внутренний его драматизм определяется сознанием ограниченности науки, что в значительной степени ослабляет просветительский пафос героя.
Метрические и стилистические особенности поэмы «Птицы» связаны с традициями античного эпоса, героического эпоса Гомера, философского — Лукреция. Заболоцкий использует здесь эпический размер — гекзаметр, хотя и трактует его довольно свободно: на 211 стихов поэмы приходится 137 шестистопных, 66 пятистопных, 6 семистопных и 2 восьмистопных стиха. В 19 стихах имеются пропуски междуиктовых интервалов, но дактило-хореическая основа гекзаметра и женские клаузулы соблюдены везде. Цезуры и переносы сообщают эпическому размеру живое движение. Ориентирована на античный эпос и стилистика произведения: эпитеты, украшающие и уточняющие («голубь, небесная птица, житель стропил деревянных»; «О, деревянная музыка старого чистого леса! Первых существ разговор, колыбель человеческой речи»), перечисления-каталоги («певчие славки, дрозды, соловьи, коноплянки», «сойки, малиновки, вороны, дятлы, ястребы, совы»), характерная избыточность в описании и анатомические подробности, мифологические реминисценции («три облака, слившись, Лаокоона приняли форму»).
Есть, однако, в поэме и чуждые античности черты. Упомянуты характерные приметы русского быта, природы, истории культуры. Птицам даются такие определения: «пустынники воздуха», «гость колоколен»; «маленький голубя киль — прообраз людского строенья» — напоминает герою, что «славен киль в кораблях, острый могуч в пароходах». Из домашней утвари названы кошель, лукошко, стеклянная лампа. Среди перечисленных птиц нет ни одной южной или экзотической. Солнце садится «за большим вечереющим лесом», дорога кончается «зеленым холмиком». Люди «ложатся спать — кто на полатях, кто на большом сеновале»; «звери в берлогах легли, коровы в стойлах дремлют»; «ходит сон по дворам и в окошки глядит...».
Описание русского быта стихом и стилем античной эпической поэзии составляло принадлежность русской идиллии: стихотворение Гнедича «Рыбаки», произведения Панаева, Дельвига и крестьянского поэта Слепушкина. В советское время П. Радимов создает в гекзаметрах и пентаметрах своего рода энциклопедию деревенской жизни. Подобную идиллию посвящает Заболоцкий памяти своего отца, потомственного земледельца и агронома по профессии, осложнив ее просветительским пафосом философского эпоса, драматизмом диалога, введением зооморфных персонажей и отдельными сюжетными мотивами комедии.
К жанру драматической идиллии и утопии Заболоцкий позднее не возвращался, но одушевляющая их вера в грядущую гармонию вселенной в сознании поэта осталась незыблемой и продолжала питать его поэзию 40-50-х годов. Сохранились и определившие его «поэтическое мироощущение и мировоззрение», чувство единства мира, сознание кровного родства природы и культуры, типологического сходства культур разных народов. В этом причина постоянного возвращения поэта к античным образам и мотивам. В описании строительства современного казахского города поэт называет народного акына именем великого певца древней Греции: «Гомер степей на пегой лошаденке несется вдаль, стремительно красив». В описании современного Гурзуфа упомянуты «питомцы Нептуна», «две затонувшие в море скалы, / К которым стремился и Плиний». Стихотворение «Читайте, деревья, стихи Гезиода» содержит призыв к взаимопониманию, изображение содружества, сотворчества человека и природы: «От моря до моря, от края до края / Мы учим и пестуем младшего брата, / И бабочки, в солнечном свете играя, / Садятся на лысое темя Сократа».
Привлекаемые в связи с изображением созидательного труда человека, творчества его ума и души античные мифологические образы вновь обретают свой изначальный героический характер и усиливают возвышенный стиль и патетическое звучание поздней лирики Заболоцкого. Как символ победы человека над природой появляется в заключительном сравнении стихотворения «Возвращение с работы» образ античного бога моря: «А мы шагали по дороге / Среди кустарников и трав, / Как древнегреческие боги, / Трезубцы в облако подняв!». Изображение обновляющей природу грозы и животворного поэтического вдохновения поэт связывает с мифом о рождении богини красоты Афродиты. И. этот же греческий миф — в новой для него функции символа нравственного очищения — завершает стихотворение «Стирка белья».
Обобщенный смысл получает у Заболоцкого и античное сказание об Одиссее. В стихотворении «Одиссей и сирены» использован один из эпизодов гомеровского эпоса. Эпический сюжет, однако, значительно изменен. Сирены у Заболоцкого привлекают Одиссея не искусом знания и поэтического слова, как у Гомера, но соблазнами жизни — любовью, богатством «в дворцах из берилла» и вином — забвением; их три, как в сказке, а не две, как в греческом эпосе. Иначе мотивирована и стойкость Одиссея перед искушениями.
Л-ра: Филологические науки. – 1987. – № 6. – С. 9-14.
Произведения
Критика
