Французская философия и литература XVIII века: философская полемика в романе Шодерло де Лакло «Опасные связи»
Н. Д. Забабурова
Связь литературного развития с философской и научной мыслью особенно характерна для Франции XVIII века, когда писатели открыто декларировали свое стремление просвещать сограждан, распространять прогрессивные идеи, исправляя тем самым пороки, общества. Участие литературы в философских дискуссиях знаменуется рождением новых жанров — философского романа, повести, драмы, где связь с философской мыслью утверждается открыто и где развитие идеи целиком подчиняет себе систему образов и сюжет.
Шодерло де Лакло в «Опасных связях» не следует схеме собственно философского жанра, однако его роман по-своему отразил актуальные философские дискуссии века и вне их контекста, видимо, не может быть осмыслено его идеологическое содержание. В нашем литературоведении этот аспект романа не получил еще развернутого освещения.
* * *
Развитие философской мысли во Франции XVIII века теснейшим образом связано с социальными и идеологическими проблемами эпохи и меньше всего тяготеет к традиционной «метафизике», к абстрактному спекулятивному стилю мышления. Отвергая декартовскую метафизику, французские материалисты развивают механистические тенденции «физики» Декарта, которая становится базой естествознания XVIII века.
Идеи Локка стоят у истоков материалистического сенсуализма, получающего своеобразное развитие на французской почве.
[…]
Этическая теория, созданная французским материализмом XVIII века, стала предметом углубленного внимания и живейших дискуссий во французской литературе XVIII века. В первой половине XVIII века провозвестником новой философско-этической концепции становится Ламетри. Преодолевая дуализм Декарта, Ламетри-материалист разворачивает последовательную реабилитацию чувственной природы человека, рассматривая в качестве основных начал его духовной и физиологической организации ощущения. Идея человека-машины, восходящая к механистической картезианской теории животного-машины, отражает вульгарно-материалистические тенденции философии Ламетри. С ней связан и откровенно гедонистический характер его этики, утверждающей принцип наслаждения как высшую, физиологически предопределенную цель деятельности. На уровне обыденного здравого смысла сенсуалистические идеи Ламетри воспринимались как проповедь вседозволенности и немедленно были взяты на вооружение дворянским либертинажем XVIII века. Отзвуки их мы найдем в романах Кребийона и Дюкло, где царит атмосфера мимолетных чувственных капризов. Идеи Ламетри в определенной мере продолжил Гельвеций.
Во второй половине XVIII века начинается пересмотр ранних Сенсуалистических концепций человека, и это отразилось, в частности, в этике Гольбаха и Дидро, которые все дальше уходят от вульгарно-материалистической аргументации. В. Кузнецов подчеркивает, что «преодоление' гедонизма, сильно компрометировавшего в этическом плане материалистическую философию», заставило Гольбаха отказаться от традиционного опредёления «счастья» на основе «человеческой природы».
Объективно такая смена акцентов отражала сложившуюся антифеодальную программу зрелого французского Просвещения: аристократической моральной безответственности и животному эгоизму противопоставляется идея нового общественного человека, умеющего жертвовать своим личным интересом ради общего блага. Новой добродетелью третьего сословия становится чувствительность, несовместимая с гедонизмом и себялюбием.
Дидро в 1773-1774 годах пишет «Опровержение книги Гельвеция „О человеке”», где прямо говорит, что «существуют чисто социальные удовольствия и страдания, которые приводят нас в восторг или в отчаяние и не имеют никакого отношения — ни явного, ни скрытого — к физическим последствиям».
Отражение этой начавшейся дискуссии мы находим в «Племяннике Рамо» (
Роман Шодерло де Лакло «Опасные связи» вышел в свет в 1782 году, когда уже достаточно четко определились основные аспекты философской и литературной полемики. А. Куле в своем фундаментальном исследовании, посвященном истории французского классического романа, выделяет два характерных для последней трети XVIII века типа романов: с одной стороны, роман либертинажа (Луве де Кувре, А. Нерсиа, маркиз де Сад), с другой — сентиментальный, основной проблемой которого становится трагическое несоответствие этического идеала чувствительности и реальной картины нравов.
Роман Шодерло де Лакло в известной мере объединяет эти тенденции и сталкивает две противоположные этические позиции в острейшем психологическом поединке, предваряет который исполненное иронии «Предуведомление издателя», где Шодерло де Лакло, скрывшись за традиционной для романа XVIII века маской, решительно перечеркивает просветительские претензии своего века: «Действительно, многим из выведенных у него (автора. — Н. З.) персонажей свойственны нравы настолько, дурные, что невозможно предположить, что живут они в наше время, в этот век философии, когда распространяющееся повсюду просвещение сделало, как известно, всех мужчин настолько благородными, а всех женщин столь скромными и благонравными».
Лакло подвергает сомнению основные заповеди просветительской утопии универсальных разумных идей, преобразующих человеческое общество. Определение век философии начинает звучать уничижительно и иронически. Более того, само содержание «философии века» представлено в «Опасных связях» в мышлении и житейской практике персонажей, составляющих полюс зла и тем самым оппозицию всему остальному миру. Знаменитая формула маркизы де Мертей определяет идейный фундамент этики либертинажа: «Я изучала наши нравы по романам, наши воззрения — по работам философов». Маркиза де Мертей претендует на своеобразный синтез господствующих идей века и осуществляет в романе их экспериментальную проверку жизнью, поэтому ей отведена роль организатора и режиссера всех интриг, а сама она уподобляет себя божеству, управляющему судьбами «слепых смертных».
Отдавая «философию» на службу злу, Шодерло де Лакло продолжает уже наметившиеся в предшествующей литературе тенденции. Во-первых, он, несомненно, ориентируется на опыт Руссо. «Новая Элоиза» — один из любимых романов Шодерло де Лакло, и в «Опасных связях» можно найти немало о нем упоминаний. Именно в «Новой Элоизе» появляется резкая этическая оппозиция «философии» как системы рассудочных идей и истинной добродетели, покоящейся на чувствительности. Для Юлии существует клан незримых идейных врагов, потенциальных разрушителей покоя и добродетели — философов. «Вникнем хладнокровно в рассуждения ваших философов, истых защитников греха, — пишет она Сен-Пре, — которые могут совратить только уже испорченные сердца». Героев Руссо интересуют прежде всего этические следствия философских теорий, и Сен-Пре из своих парижских впечатлений выносит мнение, что в столице человека нетрудно научить «колебать с помощью философии все правила добродетели».
Юлия на протяжении всего романа ведет скрытую полемику с гедонистической этикой, с принципом «личного интереса» и наслаждения. Морали «философов» она противопоставляет своеобразный этический императив, требующий жертвовать личным во имя общего блага: «С понятием порядка я связываю красоту добродетели, с общественной пользой — ее ценность. Но что все это значит по сравнению с моей личной выгодой? И что в сущности важнее для меня — мое счастье за счет всех остальных или же счастье других за счет моего собственного?»
В романе Руссо на этот вопрос Юлии дан более или менее однозначный ответ. Думается, в финале Руссо не напрасно так настойчиво подчеркивает, что Юлия не достигла счастья для себя. Это означает, что условия идеального «договора» выполнены ею полностью — «счастье других за счет моего собственного».
Если у Руссо полемика с этикой гедонизма разворачивается как дискуссия с ложной идеей, то Ретиф де ла Бретонн прямо вводит в свой роман «Совращенный поселянин» (
Годэ — убежденный последователь идей материалистического сенсуализма. Все свои рассуждения о психологии и морали он подчиняет принципу физиологического, детерминизма. «Изучай физику, — наставляет он Эдмона, — и обосновывай на ней все свои нравственные понятия». Свою теорию «естественного человека» Годэ строит на идее всевластия инстинктов, главным из которых являются стремление к наслаждению и самосохранению. Поэтому Эдмон, усвоив принципы Годэ, приходит к «проверенной физической морали».
У Годэ уже появляется та трактовка разума, которую мы позже найдем у главных героев Шодерло де Лакло. С точки зрения исповедуемого им вульгарного материализма механизм поведения всех живых существ, включая человека, един. Наличие разума дает человеку лишь дополнительные возможности для удовлетворения личного интереса: «А к чему же свет разума, как не для того, чтобы извлекать выгоду из инстинктов любых существ?». Шодерло де Лакло, продолжая дискуссию, начатую его предшественниками, спорит уже не с системой умозрительных идей, а с философией, претворенной в реальную практику человеческих отношений, т. е. сохраняет «собственно французский характер» интерпретации философских концепций, поэтому он обращается не к форме романа-дискуссии, а к форме истинно драматического романа, в центре которого — столкновение замкнутой философской системы и живой, противоречивой действительности. Маркиза де Мертей и ее идейный союзник Вальмон исходят из системы универсальных правил, которым подчинены как их рассуждения о жизни, так и их житейское поведение. Маркиза, несомненно, продолжает идеи ранних французских сенсуалистов и искренне считает, что главным мотивом человеческой деятельности является страсть к наслаждению. В ее рассуждениях ощущается влияние идей и даже терминологии Ламетри, хотя само имя философа ни разу в романе не появляется. Совершенно в духе «Анти-Сенеки» ее «формула» любви: «Разве вы не знаете, что любовь, как и медицина, есть всего лишь искусство помогать природе?».
Подобная концепция любви преобладает и у Гельвеция, который прямо сводит любовь к инстинкту: «Теперь мало придают значения платонической любви; ей предпочитают любовь физическую, которая в действительности не менее сильна... В пользу последней высказался и Бюффон, и я думаю, подобно ему, что из всех видов любви это — наиболее приятный».
И маркиза де Мертей, и Вальмон предпочитают рассуждать о любви в терминах войны и охоты. Маркиза признается, что ей больше всего по сердцу «быстрое и ловкое нападение», Вальмон сравнивает себя с Александром Македонским. О своем романе с президентшей он говорит как об ответственном сражении с достойным противником: «Дагона должна сдаться, но пусть поборется, пусть у нее не хватит сил для победы, но окажется достаточно для сопротивления... Предоставьте жалкому браконьеру возможность убить из засады оленя, которого он подстерег: настоящий охотник должен его загнать»! Это почти буквально повторяет следующую мысль Гельвеция: «Добиваться расположения женщины, как и охотиться за дичью, приходится различно в зависимости от того, сколько времени желают на это потратить. Когда для охоты можно уделить лишь час или два, — отправляешься без собак. Не знаешь, что делать со своим временем, и желаешь затянуть прогулку — тогда берешь с собой гончих, чтобы затравить ими дичь».
Появляется у маркизы де Мертей и образ человека-машины, в частности в письме 56, где она выносит приговор Сесили: «Женщины этого типа — это всего лишь машины для наслаждения (machines à plaisir)».
Сама философия наслаждения у главных героев романа имеет подчеркнуто сенсуалистический характер. Наслаждение самоценно, оно есть сфера физической чувствительности и потому независимо от нравственных начал. Этот принцип прекрасно иллюстрируется эпизодом с г-ном де Преваном, где маркизой де Мертей одновременно движет стремление к наслаждению и холодная мстительная ненависть.
В то же время маркиза де Мертей и Вальмон противопоставляют слепой чувственности культ разума как высшего контролирующего начала. Маркиза де Мертей в сущности остается верна картезианской системе мышления. Ее суждения о жизни облечены в строгие, дедуктивно выверенные формулы. Она любит заниматься классификациями, прогнозированием чужого поведения, психологическими экспериментами, где ищет подтверждения раз и навсегда установленным правилам. Происходит своеобразная демистификация, расшифровка мнимых загадок жизни, которые сводятся к раз и навсегда данным простым началам. Эта система мышления, составляющая классическую традицию французской культуры XVII-XVIII веков, представлена в романе Шодерло де Лакло в законченной идеологической и эстетической форме. Кажется, что в письмах маркизы и Вальмона воскресают голоса и интонации Ларошфуко и Лабрюйера.
Маркиза де Мертей любит подчеркивать абсолютный характер собственного разума и воли, следующей диктату рассудка. Это вполне согласуется с теорией воли Декарта, который писал: «Самыми сильными душами обладают те, в ком воля естественно может легче всего победить страсти и задержать сопровождающие их движения тела». Считая себя неуязвимой для ошибок и заблуждений чувств, маркиза де Мертей искренне презирает тех, кто легко и безрассудно поддается их прихотям. Она с брезгливостью говорит о женщинах, «необузданное воображение которых заставляет предположить, что природа поместила их ощущения в голове».
В этом смысле гедонизм, исповедуемый главными героями романа, не вполне совпадает с теми принципами, которые были выдвинуты ранними сенсуалистами: маркиза де Мертей и Вальмон стремятся подчинить саму чувственность рассудочному началу. Поэтому их психологический словарь отличается несомненным своеобразием. В переписке маркизы де Мертей и Вальмона присутствуют два ряда ключевых слов. С одной стороны, «désir» (желание), «plaisir» (наслаждение), «goût» (влечение), с другой — «idée» (идея), «project» (проект), «système» (система), «principe» (Принцип). Оба они увлекаются классификационными терминами — «sorte»; «classe» (разновидность, класс), излюбленные их глаголы — «disserter», «raisonner», «expliquer» (рассуждать, объяснять). Поэтому стиль переписки маркизы де Мертей и Вальмона так резко отличается от стиля остальных писем, в том числе их собственных, но адресованных другим корреспондентам. Эта обнаженность языка, однозначность и логическая завершенность терминов и фраз возвращает нас к лучшим традициям французского аналитического романа.
Если маркиза и Вальмон стремятся защитить себя от безрассудства чувственных страстей броней холодного разума, это не значит, что они полностью лишены страстей. Гельвеций, имея в ряду особенности современной общественной жизни, отметил могущество так называемых искусственных страстей, которые формируются не естественными потребностями человека, а общественными условиями и законами. Важнейшей из них, с точки зрения Гельвеция, является жажда власти, которая «дает начало зависти, скупости, честолюбию и вообще всем искусственным страстям».
Жажда власти, несомненно, составляет основную движущую силу, на утверждение этой власти и подчинение ей всех чувственных порывов направлена вся система принципов маркизы де Мертей. На той же основе развивается неуемное тщеславие Вальмона, которое ловко использует маркиза в собственных целях. В своем последнем письме Вальмону она с жестокой откровенностью открывает ему глаза: он принес в жертву единственную женщину, которую любил, — «в жертву первой прихоти, опасению, что вы на миг станете мишенью насмешки». В этих искусственных страстях Шодерло де Лакло открывает антигуманное и разрушительное начало.
Искусственные страсти исключают непосредственность, спонтанность чувств и поступков. Маркиза де Мертей любит утверждать свою власть над теми, кто подобен ей самой, в таком поединке выигрывает тот, в ком больше дьявольской изобретательности и самообладания. Следует признать, что в этих случаях система маркизы действует безотказно (эпизод с г-ном де Преваном). «Как удобно иметь дело с вами, людьми принципов (курсив Шодерло де Лакло. — Я. З.), — пишет она Вальмону.— Порой какой-нибудь сумасбродный поклонник то поставит в тупик своей робостью, то смутит своим бурным пылом... Но ваши размеренные шаги так легко угадать!»
Она искренне презирает людей, которые не способны к рассудочному самоконтролю, поэтому часто бывает недовольна Вальмоном, отступающим от системы. «И вот вы действуете без всяких правил, положившись на волю случая или, вернее, каприза». Таким существом «без правил и принципов» оказывается в глазах маркизы Сесиль, поскольку в ней действует лишь нехитрый механизм физиологических инстинктов: «Поверьте мне, нет существа, более восприимчивого в игре неожиданных ощущений».
В романе Шодерло де Лакло аристократический либертинаж XVIII века, заявивший о себе уже у Кребийона и Дюкло, претендует на своеобразное философское самоутверждение, поэтому в центре «Опасных связей» стоит не традиционное столкновение порока и добродетели, но поединок идей, противоборствующих этических позиций, исход которых решает жизнь.
В этом смысле двумя главными антагонистами романа становятся маркиза де Мертей и президентша де Турвель, само отсутствие эпистолярного контакта между которыми создает ощущение непреодолимого барьера. В этой ситуации Вальмон не просто объект женского соперничества. Ему суждено или подтвердить, или опровергнуть идею маркизы де Мертей, идею всезнания, безошибочного прогнозирования действий человека-машины, его примитивности и однозначности.
Президентша де Турвель самим фактом своего присутствия в романе опровергает идею маркизы де Мертей. Маркиза с самого начала старательно подгоняет отношения президентши и Вальмона под заранее составленную схему, где ханже и недотроге уготована роль жертвы, а Вальмону — роль охотника за дичью. Она вовремя пытается внушить Вальмону, что вся эта долгая атака на добродетель президентши есть в коночном счете лишь исполнение условия, поставленного маркизой: Вальмон вернет благосклонность маркизы де Мертей, если одержит эту трудную победу. Вальмон принимает это условие. Более того, он его даже формально выполняет. И все-таки маркиза де Мертей понимает, что потерпела поражение.
Один из исследователей заметил, что Шодерло де Лакло предвосхищает Достоевского, поставив в центр романа крушение ложной идеи: «...Жизнь в конечном счете сильнее системы, отрицающей ее».
Как истинный продолжатель Руссо, Шодерло де Лакло сокрушает жизненную философию маркизы обаянием истинной добродетели и чувствительности. С. В. Тураев совершенно справедливо заметил, что в сентиментализме чувство не рассматривается как средство познания мира: «Речь идет о чувствительности как о способности эмоционально воспринимать мир и одновременно как о ценностном критерии». Шодерло де Лакло также не противопоставляет чувствительность как некое высшее знание рассудочности. Напротив, президентша де Турвель трогательно наивна в своих суждениях о жизни, она не ведает и не может предположить всей меры окружающего ее зла и не выдерживает обрушившихся на нее испытаний, но чувствительность этически противостоит в романе искусственным страстям, как искренность, благородное бескорыстие, естественность противостоят фальши.
Стихии чувствительности соответствует особая психологическая терминология. Вальмон и маркиза дё Мертей чаще всего способны лишь пародировать стиль чувствительности, маскируясь им в интересах тактики. Особенно характерно в этом отношении письмо 48, где Вальмон буквально глумится над языком чувствительности и где все общие места сентиментального стиля приобретают буквальный и оттого непристойный смысл. Но, переживая свое первое глубокое чувство к г-же де Турвель, Вальмон невольно всю искренность своих скрытых от самоанализа чувств облекает в несвойственный ему язык. Так появляются шокирующие маркизу де Мертей эпитеты: «celeste» (святая), «touchante» (трогательная), «femme delicate et sensible» (утонченная и чувствительная женщина). Этот новый йтиль отражает пробуждение чувствительности и свидетельствует о постыдной, в глазах маркизы де Мертей, слабости. Некоторые признания Вальмона превращаются в опровержение сенсуалистического гедонизма, принципы которого он привык исповедовать: «Когда я рядом с ней, я не нуждаюсь ни в каких наслаждениях, чтобы быть счастливым». Уже в письме 6, т. е. в самом начале своего романа с г-жой де Турвель, Вальмон склонен пересматривать гедонистическую концепцию счастья: «Будем же откровенны: в наших связях, столь же холодных, сколь и мимолетных, то, что мы называем счастьем,— всего лишь наслаждение... Я думал, что сердце мое уже увяло, и, находя в себе одну лишь чувственность, сетовал на преждевременную старость. Госпожа де Турвель возвратила мне прелестные иллюзии молодости».
Так возникает в романе оппозиция чувственных ощущений и чувствительности (sentiments) как сферы истинных этических ценностей. Чувствительность дает Вальмону новые, неведомые прежде наслаждения, то, что сам он определяет как «charme inconnu» (неведомое очарование). Его поведение разрушает все схемы маркизы де Мертей. Вместо того чтобы стремительно готовить нападение, он пишет ей восторженные письма-отчеты о блаженных днях сельского уединения, невольно смакуя новые свои ощущения и даже испытывая потребность продлить время, которое для истинного волокиты можно считать потерянным. Он даже признается, что не видит большой разницы между поведением робкого Дансени и своим собственным: «...дело в том, что сердце, изумленное неведомым чувством, как бы останавливается на каждом шагу, чтобы насладиться очарованием...». Сначала он считает, что совершенно излечится от этого наваждения, достигнув победы, ибо таков неизбежный финал привычных для него холодных и мимолетных связей. Убеждена в этом и маркиза де Мертей, которая зачисляет г-жу де Турвель в разряд банальных представителей «вида», «espeсе», поведение и чувства которых примитивны и ясны. Она с самого начала видит лишь два возможных исхода этого любовного поединка: или г-жа де Турвель вообразит, что принесла Вальмону немыслимые жертвы, или будет вечно дрожать от страха перед совершенным грехом. В любом случае охлаждение Вальмона неизбежно.
Но предвидение маркизы де Мертей не оправдывается. Вальмон не спешит расстаться с г-жой де Турвель. Более того, он начинает с известной долей отчуждения говорить о женщинах, с которыми имел дело прежде. Одними движет только чувственность, вторыми — тщеславие. Г-жа де Турвель открыла для него новую форму любви, всепоглощающей и жертвенной: «Вы должны согласиться, что такие женщины встречаются редко, и я уверен, что, если бы не эта именно женщина, другой такой я, быть может, никогда бы уже не встретил».
В финале романа рушатся все дедуктивные умозаключения маркизы де Мертей. Она считала себя и Вальмона носителями разума, надежно защищающего от иллюзий и ошибок. Вальмон же предал ее идею, отдавшись во власть чужой и ненавистной ей силы чувства, но важнее всего то, что идея эта терпит крах в самой маркизе де Мертей.
В своей знаменитой исповеди (письмо 81) она с презрением пишет о безрассудных женщинах, в которых тщеславие, порывы страстей побеждают осторожность. Особенно ненавистны ей так называемые чувствительные женщины, которые бессильны предугадать в нынешнем возлюбленном завтрашнего’ врага. Себя здесь маркиза гордо представляет существом высшего порядка: «Но у меня-то что общего с этими неразумными женщинами? Видели ли вы когда-нибудь, чтобы я отступила от правил, которые себе предписала, чтобы я изменила своим принципам? Я говорю о принципах и говорю так вполне сознательно, ибо они не отдаются, как у других женщин, на волю случая, не приняты необдуманно, и я не следую им только по привычке. Они — плод глубоких размышлений...». Но в финале романа маркиза де Мертей теряет самообладание и не может совладать со своей любовью к Вальмону и с банальной женской ревностью, которая делает ее совершенно безрассудной. Объявление открытой войны Вальмону есть акт самоуничтожения маркизы.
Обычно маркиза де Мертей уничтожает своих противников холодно и обдуманно, ни на шаг не отступая от сценария и не снимая маски. Так она мстит г-ну де Жеркуру, г-ну де Превану. Перед Вальмоном же она безоружна: она сама дала ему в руки все, чтобы безвозвратно ее погубить. Их силы неравны, что прекрасно сознает сама маркиза. В письме 53, датированном 3 декабря 17** года, она пишет Вальмону: «...Если вы учините мне какую-нибудь каверзу, Я не буду иметь никакой возможности ответить вам тем же». И, однако, в тот же день, 3 декабря, она отвечает на ультиматум Вальмона категорично и однозначно: «Ну, что ж,— война». Вальмон первый акт мщения разыгрывает весело и изящно: пока он не идет дальше намерения унизить и высмеять маркизу, маркиза же в ответный удар вкладывает всю свою безрассудную ярость, уничтожая и себя и Вальмона одновременно.
Элитарная теория маркизы де Мертей терпит крах. Ее претензии на роль божества, управляющего судьбами слепых смертных, оказываются несостоятельными. В абсолютном, казалось бы, царстве злой воли все-таки побеждают гуманные начала. Даже Вальмону дано пережить нравственное озарение.
Таким образом, чувствительность противостоит в романе «Опасные связи» рассудочности как абсолютное нравственное начало. Французский исследователь Л. Версини заметил, что оппозиция разума и сердца появляется во французской литературе еще в XVII веке (Расин, Гийерак, мадам де Лафайет), но тогда речь шла о психологическом конфликте, где разуму, универсальному носителю истины, противопоставлялись борения страстей, их иллюзии, разрушительная сила. Начиная с 1730 года, как считает Л. Версини, наблюдается тенденция к преодолению этой оппозиции, что Отразило «оптимизм поколения, которое хотело верить в возможность союза сердца и ума, объединившихся, чтобы достичь счастья, преодолеть все препятствия». Лакло открывает следующий этап дискуссии: у него противопоставлено не сердце-тиран бессильному Им управлять уму, как это было в «Принцессе Клевской» мадам де Лафайет, а ум, отвернувшийся от истинно разумных идей и предавшийся извращенным капризам, сердцу — носителю глубоких, искренних и в конечном счете разумных чувств.
В этом смысле роман «Опасные связи» заключает резкое обличение аристократического либертинажа XVIII века, который, спекулируя прогрессивными идеями века, нравственно их дискредитировал. Шодерло де Лакло с удивительной глубиной и многогранностью отразил острую идейную борьбу, которая ознаменовала предреволюционную эпоху во Франции.
Л-ра: Влияние науки и философии на литературу. – Ростов-на-Дону, 1987. – С. 7-18.
Произведения
Критика
