Пьер Гамарра. Река-палимпсест. Губы лета
В. Никитин
Палимпсест — рукопись, написанная на пергаменте, с которого счищен старый текст. Порой сквозь новые строчки можно прочитать прежние. В романе «Река-палимпсест» рассказчик сообщает, что пишет на бумаге, на которой в студенческие годы записывал лекции, стихи и которая пробуждает у него множество ассоциаций. Однако основной палимпсест Пьера Гамарры — это не бумага, а Гаронна.
Гаронна в новом романе Гамарры не только сама стихия реки, но и многозначный символ жизни, истории, памяти. И не она одна, а вместе с Меконгом, с Арно, со многими другими реками, с Байкалом. Водной стихии принадлежит роль свидетеля, участника громких драм истории и частных судеб, она — вечный палимпсест.
Первые строчки романа: «Есть в моей жизни запахи, которые внезапно, вдруг возникают в глубинах моей памяти... Это обычно всего лишь несколько секунд обретенной истины, мимолетное очарование открытия, которое мне казалось вообще невозможным и которое в том интервале времени, когда оно возрождается и умирает, омывает меня, будоражит и исчезает. А я остаюсь один, похожий на слепца, устремившегося в погоню за невидимой бабочкой. Так же вот и утренние запахи в Сайгоне, почти десять лет назад...»
В палимпсесте Пьера Гамарры несколько наложений, несколько временных слоев. Присутствует в романе Южный Вьетнам середины 70-х годов и наших дней. Но больше всего внимания уделяет автор периоду Второй мировой войны и началу 50-х годов. Ещё один слой соотнесен с 30-ми годами. Рассказ об этом периоде воспроизводит жизненный опыт подруги рассказчика, русской девушки Нади, эмигрировавшей вместе с матерью из Советского Союза после того, как в
Снова и снова в сознании рассказчика всплывает один из эпизодов периода Сопротивления. В
Почти десять лет спустя он встретил испанку, которую звал Надей из-за ее удивительного сходства с той русской. Оказалось, что в любви тоже действует принцип палимпсеста. Кроме внешнего сходства, в сознании рассказчика этих двух девушек связывают другие подробности: испанка знает русский язык и любит русскую литературу, особенно Чехова, рядом с домом которого жила в Ялте русская Надя, на той самой улице, где большая черная машина задавила ее отца. Кроме того, в свое время брата испанки спас в Маутхаузене от смерти его товарищ Евгений, живший до войны в Ялте, но попытка найти его после войны оказалась неудачной — он был арестован за пребывание в плену.
Попытка одного из ведущих современных французских писателей диалектически осмыслить репрессии в период культа личности отличается, однако, некоторой умозрительностью, что выразилось в схематизме деталей, в определенной заданности судеб обеих героинь, в чрезмерной логичности сюжетных ходов. Впрочем, эти издержки скрадываются благодаря вольной композиции и особому лирическому началу, присущему творчеству Гамарры.
Автор связал судьбы своих персонажей с Ялтой прежде всего потому, что она напоминает о Чехове — одном из самых популярных ныне писателей во Франции. В романе классик предстает как символ нравственности в борьбе с жестокостью и варварством. При этом, так же как образ Гаронны дополняется в романе образами других рек, фигура Чехова окружена именами писателей, которые тоже персонифицируют силы добра, борющиеся с тиранией. Это лики Пушкина, Толстого, Маяковского, испанцев Антонио Мачадо, Густаво Адольфо Беккера, вьетнамского поэта Нгуен Дин Тьеу и др.
Теме жестокости посвящен один из центральных эпизодов книги, в котором рассказывается о казни некоего Антуана Фастуля, предателя, виновного в гибели и пытках многих патриотов. Накануне освобождения он пытался скрыться, но был схвачен, и один из преследующих на скорую руку подверг его жестокой казни. И вот его предсмертный крик, нечеловеческий крик негодяя, стократно заслужившего смерть, заставляет автора поставить вопрос о гуманизме и о той черте, за которой справедливая кара превращает мстителя в злодея.
Много лет спустя после войны рассказчик узнает, что и над Надей тяготеет страшное обвинение. Есть предположение, что ее смерть была инсценирована и что она, руководствуясь слепой жаждой мести за убийство отца, выдала гестаповцам имена антифашистов. «Преступление и наказание за преступление? Разбитое сердце и слепой кинжал? Так, значит, и наказание в свою очередь может стать преступлением?» Рассказчику эти подозрения кажутся небезосновательными. «Надя рассказала мне о смерти своего отца однажды вечером, на берегу Гаронны. И ее голос дрожал от той ужасной страсти, в которой я узнаю сейчас бесконечное желание мстить...» Есть, однако, и важные аргументы, снимающие подозрение, — если бы она предала, потери в рядах подпольщиков были бы значительнее.
В описаниях родного Прованса в романе «Поцелуй лета» проявляется весь поэтический дар Гамарры. За любовь к своей «малой родине», за принципиальный отказ следовать литературным модам, за сопротивление «тирании парижского централизма» его даже иногда называли региональным писателем. Автор любуется старинным укладом жизни французских крестьян и сожалеет о его постепенном уходе. История, образ которой постоянно возникает на страницах романа, запечатлевается в жизни простых крестьян и ремесленников. Писатель не отказывает себе в удовольствии воспроизвести сцену сбора винограда или обстоятельной крестьянской трапезы. Беседа превращается в пленительную мелодию, возникающую словно из самой земли, гармонично перекликающуюся с пейзажем и звучащую на протяжении многих веков.
«Поцелуй лета» — тоже роман-воспоминание, его герой, Реймон, обращается мыслями к своему раннему детству, когда мать, отправляясь стирать на берег Гаронны, брала его с собой. Параллельно с развитием темы детства автор на современном материале инсценирует, представляет в лицах евангельскую легенду.
В Тулузе появляются Мария и Хозе, цыгане, пришедшие из Испании. Мария вот-вот должна родить. Ребенок появляется на свет в рождественскую ночь, в сарае, на сене, а роль волхвов играют соседи Реймона по дому.
Евангельская легенда служит писателю фундаментом, опираясь на который он создает поэму в прозе, настоящий гимн жизни. Мечты и сновидения Реймона-ребенка сливаются с картиной праздничной Тулузы. Праздник ассоциируется в его сознании с образом лета. Июньский свет, мальчик склоняется к Гаронне, ожидание счастья наполняет ему грудь, благодать жизни разливается по его телу. Когда Реймон становится юношей, ему кажется, что все прекрасное рождалось к жизни тем летом: цветы, добро, женщина, а разговоры о далекой либо близкой войне проходили мимо его сознания, казались пустой болтовней. Роман похож на музыкальное произведение, в котором упоминание о войне звучит как первая нота тревожной темы.
Эмигрировавший из Германии студент Самюэль Лагана, поселившийся в их доме, дает юноше первые уроки политических знаний. Он рассказывает о том, что творится в Германии, о Гитлере, Тиссене, Реме... В роман вторгается История, перипетии Народного фронта, война в Испании, на которую уходит и где во время бомбардировки Герники погибает Самюэль. Затем аншлюс, мюнхенский сговор, страх за сына матери Реймона, потерявшей в Первую мировую войну мужа.
Роман-сказка, роман-поэма становится романом воспитания, однако лирическая линия не исчезает совсем. Начало войны. В город возвращаются Мария и Хозе вместе со своей подросшей дочерью Мартой. Любовь Реймона к девушке, арест цыган гитлеровскими пособниками. Потом благодаря вмешательству каких-то добрых сил врата тюрьмы раскрываются, и роман завершается встречей влюбленных, однако такой призрачной, что читатель догадывается о гибели Марты в одном из гитлеровских лагерей смерти. Но автор верит, что счастье непременно должно родиться, оно должно было родиться из черного декабря, из всех зим и из всех надежд, которые питали души тех, кто страдал. «Туман, ветер, холод превратились в цветы... и эти цветы наполняют пространство, в котором ребенок строит свою космогонию любви. А потом цветы появляются вновь, чтобы ласкать его тело, его душу... Губы увлажняются и раскрываются, чувствуя летний ветер. Они — сахар и влага, они — спасительная вода. Они — само лето».
Л-ра: Современная художественная литература за рубежом. – 1987. – № 6. – С. 74-76.
Произведения
Критика
