Некоторые аспекты любви в творчестве Э. Ласкер-Шюлер
О. В. Пилипенко
В суждениях одного из ближайших друзей Ласкер-Шюлер Питера Хилле образ поэтессы соизмерялся со ставшим почти мифическим образом «певицы любви» Сапфо: «[...] eine Sappho, der die Welt entzwei gegangen ist» (Hille 1971: 82).
О широте взглядов Ласкер-Шюлер на природу любви косвенно указывает и то факт, что ее излюбленная тема находилась в синтетическом и, что немаловажно, органическом единстве с иными тематическими мирами. Так, даже поверхностное исследование поэтической структуры поэзии Ласкер-Шюлер выявляет следующие, наиболее часто тиражируемые тематические пары: любовь - природа; любовь - бог; любовь - бессмертие; любовь родина; любовь - смерть; любовь - страдание; любовь - поэзия и т. д. Как видим, диапазон сочетаний темы любви с другими близкими ей темами необычайно широк. Однако при такой широте и, можно сказать, универсальной гармонии следует, как нам представляется, определить не только систему и структуру отношений названых тематических пар, но и указать на иерархию и, быть может на специфику функционирования обозначенных вариаций.
Анализ стихотворений и прозаических текстов Ласкер-Шюлер позволяет установить следующую структурную модель варьирования темы любви: центральной и, возможно, структурообразующей парой выступает такое тематическое единство, как любовь - страсть. При этом заметим, что критерием выделения структурирующей пары является не только количество сочетаний темы любви и темы страсти (варианты: страдание, мука, отчаяние, тоска и т. д.), но и полнота идеологического и, в целом, семантического звучания данных тем. С нашей точки зрения, переживания страсти как жизни, в самых разнообразных ее проявлениях, и страсти как любви, составляет тематическое единство любовь - страсть в центре поэтического космоса Ласкер-Шюлер. В качестве подтверждения этого и одновременно поэтического эпиграфа ко многим сочинениям поэтессы могут служить следующие строки из стихотворения «Hinter Bäumen berge ich mich»: «Dir Welt überall brennen / Vor Liebe» (Lasker-Schiiler 1996:210).
Здесь, в этом, казалось бы, общезначимом фрагменте, каждое слово оказывается ключевым. При этом слова вступают между собой в такие отношения, каждое из которые порождая определенный, чаще всего, определенный смысловой континуум, утверждает центральное, всеопределяющее положение идеологической пары любовь - страсть. Укажем лишь на некоторые, не нуждающиеся в данном случае в специальной литературоведческой трактовке пары: Die Welt - vor Liebe; Die Welt - brennen; brennen - vor Liebe; überall — brennen. Данные синтагматические сочетания позволяют определить своеобразную, исключительно эстетическую модель любви, как особого рода страсти. Одним из вариантов этого определения может служить следующая формула: любовь тотальна «überall», пылающий (читай: страстный) мир.
Осмысление любви как страстного, повсюду пылающего мира открывало горизонты ее функционирования с темами природы, поэта и поэзии, родины, ненависти, дружбы и т. д. Однако это не мешало возникновению суженого, в некотором смысле, но поэтически важного представления о любви как о совершенном, можно сказать, трагически чувственном роде страсти. В данном случае, речь идет о любви, возникающей, прежде всего, между мужчиной и женщиной и, соответственно, обо всех вызванных, их то и дело, меняющихся, душевных состояниях. Так, в стихотворении «Abend» любовь несет в себе болезненно-страстное, трагическое чувство искупления, спасением от которого является смерть «Der Tod»: «Es kehrte aus mir ein,in Dir / Zur Lust dein Trübstes zu entflachen - / Nun lächelt es wie Greisenlachen/Und leidet Jungennot./ Mein tolles, übermütiges Frühlingslachen / Träumt von Tod» (Lasker-Schüler 1996:26). Декламирование любви несчастной, любви, что сулит смерть, сочеталось у Ласкер-Шюлер с восхищенными, пожалуй, просветленным, несущим в себе оргиостически-эллегические мотивы, переживанием. Его природа, а точнее, его происхождение, начало свое берет из мира первобытных стихий, из мира музыки: «Ich knüpfe mich an dein Leben an,/ Biss dass es ganz in ihm zerranJ Und immer wieder Gestalt nahm,/ Und immer wieder zerran./Und unser Liebe jauchze Gesang/ Zwei wilde Symphonien!(Lasker-Schüler 1996: 28).
Нередко поэтические тексты Ласкер-Шюлер открываются фрагментами, в которых любовь носит исключительно экспрессивный, в высшей степени патетический характер. Тут, как правило, речь идет о признании и любви, о глубине и силе этой мятежной, словно отрешающей и противостоящей миру страсти. Показательным в этой связи является стихотворение «Ich liebe dich...», в котором обнаруживается достаточно мягкая, ненапряженная оппозиция двух начал: она и он - с одной стороны, а с другой - мир: «Ich Hebe dich!/Ich liebe Dich!/Ich liebe Dich!/Es öffnen Deine Lippen sich.../Die Welt ist taub,/Die Welt ist blind/Und auch die Wolke/Und das Laub-/ - Nur wir, der goldene Staub/Aus dem wir zwei bereitet:/Sind! (Lasker-Schüler 1996: 364).
Отметим, что поэтическое решение подтемы любовь - страсть совершается в русле, пожалуй, наиболее близкой к ней пары любовь - поэзия (варианты: любовь - искусство, любовь - творчество). Так в стихотворении «Das Wunderlied» (Lasker-Schüler 1996: 56) переживаемое лирическим героем чувство сопряжено и осмыслено в контексте косвенных размышлений о поэзии, как о некоем гармоничном созвучии, на что опосредовано указывает и название произведения.
Не случайно, в стихотворении поэтесса воссоздает картину зарождения поэтического чувства, употребляя при этом целый ряд неожиданных, экспрессивно окрашенных тропов, общий эмоциональный фон которых, соотносим с тем инстинктивным влечением, имя которому любовь-страсть. Правда при этом осмысление поэтического инстинкта в большей степени формально и содержательно рационализировано, что, впрочем, не мешает поэтессе, то и дело, указывать на стихийность, необузданность своих поэтических волнений: «Es trieben mich brennende Lebensgewalten / Gefühle, die ich nie zügeln kann, / Und Gedanken, / die sich zur Form gestalten, / Fallen mich wie Wölfe an!» (Lasker-Schüler 1996: 19).
При этом Ласкер-Шюлер нередко обращается не только к своей поэтической судьбе, но и к жизненной судьбе тех, чей поэтический опыт казался ей в высшей степени вдохновенным. Среди них особое, можно сказать, эмблематичное место, занимает поэт Георг Тракль, чей мистический опыт заставляет обратиться к мыслям о певце, как о зачарованном богом страннике. Именно Тракль, как нам кажется, выступал в представлении Ласкер-Шюлер поэтом-визионером, явившимся средоточением мистической триады бог - поэт - слово. В пределах именно этой, в высшей степени действенной триады, и рождается новая религия, новая любовь: «Wir stritten über Relegion,/Wie zwei Spielgefährten,/Und bereitem Gott von Mund zu Mund./Am Anfang war das Wort./Das Dichters Herz, eine feste Burg,/Seine Gedichte: Singende Thesen» (Lasker-Schüler 1996: 256).
Вместе с тем размышления о поэте и поэзии находят свое поэтически убедительное дополнение в неприрывно и напряженно длящемся разговоре о боге, разговоре с богом. Поиски подлинных начал жизни ведут Ласкер-Шюлер к тому, что в целом ряде созданных ее текстов, обнаруживается исповедально-требовательное согласие, диалог с богом: «Ich suche Gott auf innerlichsten Wegen/Und kräuselte die Lippen nie zum Spott./In meinem Herzen fällt ein Trännenregen;/Wie soll ich dich erkennen lieber Gott...(Lasker-Schüler 1996: 315).
Характерно, что в подобного рода диалогах, отношения складывались далеко не самые однозначные - от восхищений и признательной любви, через печальную порой исповедь, к едва ли не полному неприятию, к любви - ненависти. Иногда трагическая причастность к жизни и смерти вызывала совершенно меланхолические созвучия, созданные в немыслимой антитезе - обреченность и бог: «Oh, Gott, ich bin voll Traurigkeit. / Nimm mein Herz in deine Hände - / Bis der Abend geht zu Ende / In stetn Wiederkehr der Zeit / Oh, Gott, ich bin so müd, oh, Gott, / Der Wolkenmann und seine Frau / Sie spielen mit mir Himmelblau/Im sommer immer, über Gotr (Lasker-Scüler 1996: 338).
В разговоре с богом поэтесса нередко испытывает двойственное, неровное и эмоционально острое чувство любви - ненависти. Отдавшая дань ветхозаветной традиции, и, несомненно, глубоко овладевшая знаниями, содержащимися в Ветхом Завете, Ласкер-Шюлер предпринимает попытку поэтического воссоздания так называемой «Истории Иова», соизмеряя ее, безусловно, с историей своей жизни. Ранняя смерть сына и связанные с этой трагедией переживания о совершенно незаслуженной абсурдной и дикой смерти, о вине, невиновности, о божем возмездии, прямо или опосредованно находят свое отражение в произведениях поэтессы, характернейшей особенностью которых является «комплекс Иовa»(Heggelin 1966: 132) Приведем один из примеров: «Ich habe immer vor dem Rauschen meines Herzens gelegen, / Nie den Morgen gesehen, / Nie Gott gesucht I Nun abet wandle ich um meines Kindes / Goldgedichtete Glieder / Und suche Gotr (Lasker-Schüler 1996: 167).
Можно предположить, что именно «история Иова» Ласкер-Шюлер является одной из определяющих причин художественной репродукции идеологических положений «творца новых ценностей» Ницше. Здесь, как нам кажется можно говорить о своеобразии эволюционного развития, близлежащими точками, в котором оказываются Ветхий Завет и философия Ницше (заметим, что отношение немецкого мыслителя к Ветхому Завету было куда более лояльно и терпимо, чем к заповедям евангелистов).
В этой связи, совершенно обоснованным представляется вполне ницшеанское воссоздание конца света. Не нарушая буквы и духа мировоззрения «базельского затворника», Ласкер-Шюлер удается воспроизвести коней мироздания посредством поэтически знаемых знаков и символов. Поэтическая транскрипция конца света в интерпретации поэтессы достаточно лаконична и предельно экспрессивна: «Es ist ein Weinen in der Welt, / Als oh der liebe Gott gestorben wär, / Und der bleierne Schatten, der niederfallt, / lastei grabeschwer. / Komm wir wollen uns näher verbergen... / Das Leben liegt in allen Herzen / Wie in Särgen (Lasker-Schüler 1996: 149).
Можно предположить, что многие противоречия в поэтической идеологии поэтессы обусловлены прямым или косвенным влиянием идей и заблуждений Ницше. В частности, двойственное и совершенно антитетичное выражение мыслей и чувств о боге, формулируется у Ласкер-Шюлер в классическую, ставшую едва ли не канонической антитезу: любовь - ненависть. Подтверждением этому может служить стихотворение «Elegie», в котором возведение создателя в центр мироздания соседствует с полными горечи и упреков явными, или несколько скрытыми обращениями, или же отсылками к нему. Вследствие этого, в стихотворении доминирует в высшей степени сомнительный и как бы всегда двоящийся образ «счастья - страдания» как вполне логичной производной от любви - ненависти. Отчасти этот душевный / духовный раскол воспроизводят финальные строки указанного текста: «Und wehrten meiner Seele Flucht , zu Gott, / Gramjahre bebte ich hin, / Krankte zurück, kein Himmel beugte sich zu meinem Harme! / Durch alle Sümpfe schleift’ ich mein verhungert Glück, / Und warf mich müd dem Satan in die Arme. (Lasker-Schüler 1996: 71).
Подобного рода экзальтированное двойничество явилось, на наш взгляд, одной из определяющих причин поэтического сближения с Создателем, при котором стороны «Я» и «Он» претерпевают моменты узнавания, идентификации и относительного, замкнутого в рамках поэтической игры, отождествления. В последней стадии этого сближения и совпадения устанавливается некоторая дистанция, позволяющая наделять противоположную сторону главным, определяющим качеством. В такой, в общем-то, не оригинальной, с точки зрения поэтической традиции, диспозиции, бог оказывается не просто Создателем, но творцом поэтических материй, в то время как художник, в соответствии с этим, выступает в качестве носителя божественного, провиденциального. Разумеется, в данном случае, отношения «Я» - «Он» устанавливается в свете признательности и любви: «Gott, ich liebe dich in deinem Rosenkleide, / Wenn du aus deinem Gärten trittst, Zebaoth. / O, du Gottjungling, / Du Dichter, / Ich trinke einsam von deinen Düften» (Lasker-Schüler 1996:138).
Определение поэтической (в буквальном смысле) связи с Творцом способствовало расширению кругозора и углублению мирочувствования. И если критерием поэтического (читай: божественного) выступала любовь, то все, что находилось в сфере духовных симпатий Ласкер-Шюлер, в той или иной степени окрашено именно тем чувством. При этом, что характерно, возникают натурфилософские мотивы. Природа, будучи столь же убедительной, как и поэзия, материей, пронизана идеей (быть может - чувством?) единства. Выражением этого поистине универсального единства, оказывается любовь. Так, к примеру, в стихотворении состояние поэтического героя характеризуется чувством высокого, любовью одухотворенного внимания к человеку, к матери, к отцу, ко всему тому, что является началом жизни, что составляет смысл жизни: «Wir wollen wie der Mondenschein / Die stille Frühlingsnacht durchwachen, / Wir wollen wie zwei Kinder sein, / Du hüllst mich in dein Leben ein/Und lehrst mich so, wie Du, zu lachen. / Ich sehne mich nach Mutterleib’ / Und Vaterwort und Frühlingspielen, // Und blühn die Bäume seidenfein / Und Liebe duftet von den Zweigen. / Du mußt mir Mutter und Vater sein» (Lasker-Schüler 1996:16).
Быть может, сказываются традиции сентиментальной лирики XVIII века, получившей своеобразную кристаллизацию в творчестве немецких романтиков и по-особому воспринятые экспрессионистической поэтикой начала XX столетия. В качестве примера приведем стихотворение «Wir beide»: «Und uns gehört das ganze bunte Leben, / Das blaue große Bilderbuch mit Sternen! / Mit Wolkentieren, die sich jagen in den Fernen / Und hei! Die Kreiselwinde, die uns drehen, heben! / Der liebe Gott träumt seinen Kindertraum / Vom Paradies, von seinen zwei Gespielen, / Und große Blumen sehn uns an von Domenstielen.../ Du düstere Erde hing hochgrün am Baum (Lasker-Schüler 1996: 115).
Тональность некоторых текстов Ласкер-Шюлер отличается ровным медитативным звучанием. Здесь отношение сторон человек - природа / природа - человек имеет характер относительно полного взаимопроникновения и сосредоточенного, а вместе с тем и несколько отрешенного созерцания. И тут поэтический мир насыщается, как правило, так называемыми, «восточными мотивами». В текстах имеются и прямые или косвенные указания, или же отсылки к стране «востока». К примеру, в стихотворении «Der Letzte» в контексте элегического, мы бы сказали, медиумического воссоздания единства природы и человека, неожиданно и, как бы вдруг, возникает образ дервиша, подоплека функционирования которого, впрочем, достаточно убедительна: «Und lehne am geschlossenen Lid der Nacht / Und horche in der Ruhe. / Alle Sternen träumen von mir, / Und ihre Strahlen werden Goldener, / Und meine Feme undurchdringlicher. / Wie mich der Mond umwandelt, / Immer blindes Geschimmer murmelnd, / Ein Derwisch ist er in seinem Wandeltanz» (Lasker- Schüler 1996: 144).
В продолжение натурфилософских наблюдений заметим, что в ряде текстов поэтесса не только передает внешнюю сторону природы и отношений с ней, но и воспроизводит то внутреннее состояние, в котором поэтически активная энергия граничит едва ли не с физиологически ощутимыми изменениями в организме.
Тут рефлективно вслушивающееся и как бы наблюдающее жизнь тела лирическое «Я», словно исподволь восходит к выражению почти синтагматических формулировок, имеющих под собой, как мы уже отметили, психофизиологическую основу: «Leise schwimmt der Mond durch mein Blut... / Schlummernde Töne sind die Augen des Tages / Wandelhin - taumelher - (Lasker-Schüler 1996:174).
Родина для уроженки Эльберфельда это не только ее малая родина, не только Германия и Израиль, но и, быть может, то мятежное, бесконечно родное, имя которому душа. Таким образом, наметившаяся оппозиция «Я» - «Он», человек-природа продолжается и на уровне решения экзистенциально значимой дилеммы родное и вселенское. Тут родное, как мы отмечаем, замкнуто в тех же самых рамках, дистанция между которыми совпадает с дистанцией «Я» - «Он» / Природа. Нам представляется, что в решении проблемы родины, любви или нелюбви к родине Ласкер-Шюлер испытывает, быть может, опосредованное, прошедшее наслоение близких ей религиозных и художественных традиций, воздействие платонических учений. Разделение учения на мир идей и на косный несовершенный мир материи, выделение в этом расколе трагического места человека с последующим разъяснением сути происшедшего раздвоения, установило и вполне объяснимую традицию понимания родины. Согласно с ней подлинно родным, в первую очередь, оказывается мир идей и его часть - душа, а уже во вторую - материальный мир, являющийся лишь отражением идеального начала. В этом свете вполне объяснимым представляется культивирование поэтессой своей души, как вдохнувшей жизнь родины. Иногда эта духовная родина запечатлена в момент трагического, мятущегося расстройства: «Und es lege eine Schöpferlust / Mich wieder in meine Heimat / Unter der Mutterbrust / Meine Mutterheimat ist seeleleer, / Es blühen dort keine Rosen / Im warmen Odem mehr. /...Möcht einen Herzallerliebsten haben! / Und mich in seinem Fleisch vergraben» (Lasker-Schüler 1996: 39). В данной трактовке душа представляется в качестве абсолютно идеального целого, части, имитативно настроенной на мир идей. Влечение души, в понимании поэтессы, есть любовь. Отсюда: душа - это всегда любовь в ее непрестанном зарождении, в ее становлении. В этом, думается, и состоит платоническая подоплека функционирования в творчестве Ласкер-Шюлер темы любви. Обратимся к примеру: «Und die keimende Liebe ist meine Seele. / O, meine Seele ist das vertriebene Sehnen, / Du iiebzitterst vor Ahnungen - Und weiß nicht warum deine Träume stöhnen» (Lasker-Schüler 1996: 121). Более того, нам представляется, что именно в контексте платонической / неоплатонической традиции трактовки категории любви следует рассматривать и проблему смерти/бессмертия. Ведь от своеобразия перспективного решения данной проблемы зависит, безусловно, и решение вопроса о бессмертии. Скажем, сам факт существования чувственно - платонического влечения является для Ласкер-Шюлер бесспорным основанием бессмертия вдвоем, вернейшим залогом совместной жизни в тотальной смерти: «Immer bettle ich vor deiner Seele; / Weißt du das? / Wäre ich doch blind - / Dächte dann, ich läg in deinem Leib. / Alles ist tot, / Nur du und ich nicht» (Lasker-Schüler 1996: 204). Не случайно, как свидетельствуют мемуаристы, перед смертью поэтесса призналась, что невозможность любви оказалась причиной ее умирания (Kraft 1996: 195). При этом думается, что в данном признании понятие любви имеет предельно расширенное значение и включает в себя, вероятно, не только любовь к человеку, но и любовь к некоему абсолютному началу. С другой стороны, словно следуя типично экзистенциальной традиции, писательница рассматривает физическую смерть не просто как неизбежное зло, но как зло, отменяющее само существование, факт и смысл любви. Так в стихотворении «Verinner» находим следующие строки, антитеза любви и смерти, в которых обозначена предельно четко: «Ich denke immer ans Sterben, / Mich hat niemend lieb» (Lasker-Schüler 1996: 217). Вместе с тем в ряде произведений поэтесса создает, можно сказать, провиденциальный образ любви после смерти. В провидческой, по своему замыслу, поэзии, любовь оказывается сильней смерти, что, как мы видим, явно противоречит некоторым другим суждениям автора. Примером подобного рода трактовок может служить стихотворение «Marget»:»Der Morgen ist bleich von Traurigkeit, / Es ist so viel junge Blumen gestorben, / Und du, о do bist gestorben, und mein Herz klagt eine Sehnsucht weit // Muß immer träumen / von deinen tiefen Lenzaugen, / Die blickten wie wilde Knospen/von gottalten Bäumen» (Lasker-Schüler 1996: 118).
Неоднозначность и некоторая поэтическая, по своей природе, спонтанность в решении дилеммы любовь и смерть, не перечеркивает главного: убедительность посмертного, вечного существования, непротиворечивого, разумного растворения в природе, что является вернейшим Путем и приближением к Творцу, к своей вечной родине: «Mein Odem schwebt über gottes Fluß - / Ich setze leise meinen Fuß/Auf den Pfad zum ewigen Heime» (Lasker-Schüler 1996: 350). При этом началом восхождения к вечности, к той изначально сверхреальной жизни, является любовь: «Das ewige Leben dem, der viel von Liebe weiß zu sagen. / Ein Mensch der Liebe kann nur
auferstehen!» (Lasker-Schüler 1996: 351).
Итак, рассмотрение поэтически значимых аспектов темы любви в ее структурообразюющей функции показывает, что будучи структурообразующим центром в тематическом ореоле поэзии Ласкер-Шюлер тема любви имеет следующий ряд отношений: любовь - страсть; любовь - поэзия; любовь - природа; любовь - бог; любовь - родина; любовь - смерть/бессмертие. Очевидно, что названными отношениями ряд тематических вариаций любви в поэзии Ласкер-Шюлер не ограничивается. Учитывая все вышесказанное, можно так же отметить, что на формирование идеологического фона интересующей нас тематики существенное влияние было оказано некоторыми философско-религиозными традициями, среди которых, пожалуй, существенно выделяются учение Платона и неоплатоников, философско-эстетическая доктрина Ф. Ницше, иудаизм и традиции восточных религиозных школ. Установленные нами тематические пары находятся в отношениях динамической обусловленности, что позволяет рассматривать их в качестве элементов системы, как универсального художественно-эстетического целого.
Л-ра: Актуальні проблеми літературознавства. – Дніпропетровськ, 2000. – Т. 8. – С. 121-129.
Произведения
Критика
