«Торжество земледелия» Н. Заболоцкого как альтернатива «крестьянской поэзии»

Алексей Антонов

(Москва)

«ТОРЖЕСТВО ЗЕМЛЕДЕЛИЯ» Н. ЗАБОЛОЦКОГО КАК АЛЬТЕРНАТИВА «КРЕСТЬЯНСКОЙ ПОЭЗИИ»

Поэма «Торжество Земледелия», конечно, поэма философская. В ней наиболее полно выразилось мировоззрение Н.А. Заболоцкого. Однако задача данного сообщения значительно уже. «Торжество Земледелия» можно с полным правом назвать и утопией, причем утопией если и не крестьянской, то сельскохозяйственной. Поэтому вполне закономерным представляется вопрос о параллелях и противоречиях во взглядах на прошлое, настоящее и будущее русской деревни, проявившихся в поэме Н.А. Заболоцкого и в произведениях так называемых «крестьянских поэтов».

В основе подавляющего большинства русских утопий лежит синтетическая идея всеединства, воссоединения, будь то воссоединение с Богом, с предками, с вещами или с природой, воссоединение на основе труда, веры или социального (как революционного, так и эволюционного) переустройства общества. Неудивительно, что платформой многих послереволюционных утопий стала не официальная государственная идеология — марксизм, а одно из тех философских или научных построений, которые обобщенно можно называть русским космизмом.

Марксизм вводился в России, как картошка. Но своей утилитарностью и, главное, аналитичностью он, конечно, не покрывал всех потребностей «загадочной русской души», особенно потребностей духовных. Марксизм и в 20-е годы, и позже оставался практической, тактической философией, так сказать, прозой философии. Поэзией же была синтетическая философия космизма. Возможно, поэтому в литературе (и особенно в поэзии) научный, но прозаический марксизм часто подменялся идеологией космизма.

Однако русский космизм неоднороден. Общей чертой в нем являются, во-первых, поэтическая безответственность: намечая желаемую цель, он как-то не задумывается над ее осуществимостью. Во-вторых же, это синтетическая идея «общего дела», единения всего живого, плодящегося, размножающегося, произрастающего и даже неживого. В русской литературе начала XX века идея одушевления неодушевленного довольно устойчива и разнообразна. Так, В. Маяковский в «Мистерии-буфф» очеловечивает вещи, так, пролетарские поэты одушевляют и одомашнивают машину. Например, рабочий поэт М. Герасимов писал в поэме «Сила»:

Динамо, как волк, над люлькой
Скалил огненный клык...

Или:

Я электрическую соску
Губами жадно присосал...

Но нас сейчас больше интересуют не «механистические», а «органические» утопии. Поэтому ниже будут рассмотрены два наиболее близких к «земле» «космических» мировоззрения, связанных с именами Н. Федорова, с одной стороны, и В. Вернадского и К. Циолковского — с другой.

В самом кратком изложении суть «философии общего дела» Н. Федорова заключается в следующем: Федоров видел главное зло в смерти, которую понимал как порабощение человека слепой природой. Поэтому природой необходимо овладеть, чтобы победить смерть и физически воскресить отцов (предков). Это и есть «общее дело» человечества. Федоров таким образом противопоставил христианской идее личного спасения идею всеобщего братства и родства, а «небратской» цивилизации родовой патриархальный уклад. Идеальное же общество должно быть устойчивым, консервативным, абсолютно не приемлющим прогресс.

Трудно сказать, читали или нет Клюев или Есенин опубликованную в 1906 году книгу Н. Федорова, да это и неважно. Важно, что крестьянское мировоззрение, которое они отразили в своем творчестве, во многом совпадало с основными положениями «Философии общего дела». Здесь и общеизвестная поэтизация старины («литургия избы» у Есенина), и недоверие к прогрессу (хрестоматийные гонки жеребенка с поездом в есенинском же «Сорокоусте»), и преобладание общинного начала над индивидуальным. Сильно развит был в русском крестьянстве (во взглядах на мир которого христианство причудливо переплеталось с неизжитым язычеством) и культ предков. Есенин в «Ключах Марии» говорит об «отношении к вечности как к родительскому очагу». Что же касается собственно «крестьянской» поэзии, то здесь погост всегда был одним из самых возвышенных образов, одним из самых святых мест. А у Клюева звучит и «мотив воскрешения». В стихотворении из цикла «О чем шумят кедры» состояние счастья и покоя объясняется так:

Как будто в домик под бузиной
Приехала на хлипких дрожках
С погоста мама.

Таким образом, патриархальную и языческую философию Н. Федорова можно, с определенными оговорками, назвать философией крестьянства или близкой крестьянству.

Н. Заболоцкий в конце 20-х годов испытывает влияние другой ветви русского космизма — философии К. Циолковского. Это — тоже философия единства, но единство здесь совсем иного — атомарного — рода. Циолковский «одушевил» и «обессмертил» атом и пришел к мысли об одушевленности всех форм материи. Ведь и минерал, и растение, и животное, и человек состоят из одних и тех же атомов. Жизнь же представляется ему непрерывным обменом атомов, вступающих в бесчисленное число различных комбинаций. После смерти какой-нибудь из таких комбинаций атомы рассеиваются во Вселенной с тем, чтобы вступить в другие конгломераты. Отсюда рождается идея всеобщей и вечной жизни, напоминающая учение о переселении душ. Космизм Циолковского, в отличие от космизма Федорова, обращен не в прошлое, а в будущее, не замкнут на одной планете, а распространяется на всю Вселенную. К тому же Циолковский ратует за научно-технический прогресс. Земля, по его мнению, выполняет в гармоничном, населенном высшими существами космосе роль полигона и заповедника страдания, поэтому человечеству следует усовершенствоваться при помощи науки и расселиться по Вселенной.

В творчестве Заболоцкого многие из этих идей получили оригинальное поэтическое воплощение и развитие. Так, темы науки и «раскрепощения» и образования животных, конечно, навеяны трудами Вернадского, а стихотворение «Метаморфозы» — идеями Циолковского.

Заболоцкого также увлекали и космические идеи Н.Ф. Федорова. Однако значительное место в «Торжестве земледелия» занимает полемика с теми его идеями, которые были близки (а лучше сказать — сродны) крестьянским поэтам 20-х — начала 30-х годов. В 4 главке поэмы («Битва с предками») олицетворяющие прошлое и претендующие на истину ПРЕДКИ не воскрешаются, а, наоборот, их грубо загоняет назад в могилы «новый человек» СОЛДАТ:

Прочь! Молчать! Довольно! Или
Уничтожу всех на месте!
Мертвецам — лежать в могиле,
Марш в могилу и не лезьте!
Пусть попы над вами стонут,
Пусть над вами воют черти,
Я же, предками нетронут,
Буду жить до самой смерти!

Известный критик Андрей Турков очень точно подметил сходство СОЛДАТА и шолоховского Макара Нагульнова. Однако напрашивается еще одна литературная параллель. Ведущий крестьян к новой счастливой жизни СОЛДАТ напоминает Прона Оглоблина из «Анны Снегиной» С. Есенина. Как и Прон, он приходит в изолированную от внешнего мира патриархальную деревню из большого мира, как и Прон, наделен чертами лидера. Заболоцкий явно пародирует интонацию есенинского героя:

Оглоблин стоит у ворот
И спьяну в печенки и в душу
Костит обнищалый народ:
Эй, вы!
Тараканье отродье!
Все к Снегиной!..
Р-раз и квас!

Однако эти интонации можно воспринимать не только как обычную грубость, но и как следствие свойственного новой власти авторитарного мышления.

Таким образом, «Торжество земледелия» Заболоцкого, похоже, перекликается не только с федоровской «Философией общего дела», но и с крестьянской поэзией. Вряд ли случайны текстуальные совпадения с есенинскими «Ключами Марии». Скажем, Есенин приводит пример из былины «О хоробром Егории»:

У них волосы — трава,
Телеса — кора древесная.

А у Заболоцкого ПАСТУХ (то есть самый «отсталый», самый патриархальный, еще доземледельческии элемент деревни) говорит о душе в столь же фольклорных терминах:

«Люди, — плачет, — что вы, люди!
Я такая же, как вы,
Только меньше стали груди,
Да прическа из травы».

Но ключевое место и в философии Н.Ф. Федорова, и в крестьянской поэзии занимает тема предков. В поэзии она получает развитие и конкретизацию в теме материнства, ведь мать — это, так сказать, ближайший предок. В крестьянской поэзии (от Есенина до Рубцова) мать всегда является еще и нравственным идеалом («Письмо к матери»). На это «особое» отношение к матери у «есенинствующих» поэтов указал еще В. Ермилов в роковой для Заболоцкого статье «Юродствующая поэзия и поэзия миллионов (о «Торжестве земледелия» Н. Заболоцкого)»1. Он определил это как «монополию на чувства», «заговор чувств».

У Заболоцкого же матери отведена чисто функциональная, приземленно-физиологическая роль:

...жена не дура,
/Но природы лишь сосуд.
Велика ее фигура,
Два младенца грудь сосут.
Одного под зад ладонью
Держит крепко, а другой,
Наполняя воздух вонью,
На груди лежит дугой.

Столь же различно и изображение этой первичной материнской

функции — процесса деторождения. Например, Н. Клюев в поэме

«Мать Суббота» сравнивает чрево беременной женщины с ульем, который

Двести семьдесят дней
Пестует рой медоносных огней.

И дальше:

Жизнь-пчеловод постучится в леток:
Дескать, проталинка теплит цветок!..

У Заболоцкого смысл этого процесса федоровские ПРЕДКИ растолковывают СОЛДАТУ на понятном тому «механистическом» языке:

Объясняем: женщин брюхо
Очень сложное на взгляд,
Состоит жилищем духа
Девять месяцев подряд.
Там младенец в позе Будды
Получает форму тела.
Голова его раздута,
Чтобы мысль в ней кипела,
Чтобы пуповины провод,
Крепко вставленный в пупок,
Словно вытянутый хобот,
Не мешал развитью ног.

Здесь нет органики, нет тайны рождения, зато есть рационально сконструированный природой агрегат — «женщин брюхо очень сложное на взгляд», не организм, а прибор, напоминающий колбу, в которой выращивается фаустовский гомункулус. Конечно, не стоит обвинять Заболоцкого в принижении роли женщины, поскольку перед нами скорее не образ, а отвлеченная идея.

И наконец, с совершенно противоположных крестьянской поэзии позиций изображена в поэме природа. Во-первых, отмечу, что ни для Клюева, ни для Есенина, ни для Орешина не существует самого этого слова, ибо оно — термин, а они воспринимают окружающее конкретно-чувственно: белая береза, опавший клен и т. д. У Заболоцкого же природа — одно из самых употребляемых слов. И вообще язык поэмы изобилует научными терминами и видовыми понятиями.

Во-вторых, та самая «девственная» природа, которой посвятили столько восхищенных строк поэты деревни, предстает у Заболоцкого как нечто мрачное, дикое, хаотическое:

Тут природа вся валялась
В страшно диком беспорядке,
Кой-где дерево шаталось,
Там реки струилась прядка.

Эта природа наполнена мрачными суевериями, нечистью и т. д. Это — как бы просвещенный партийный взгляд на патриархальную деревню, а заодно и на невежественного мужика — «нехорошего, но красивого». И только преобразованная, она гармонизируется (кстати, тут Заболоцкий разделил общий восторг того времени). Есенин в «Ключах Марии» писал, что крестьянин хочет ставить памятники не Марксу, а корове. У Заболоцкого корова уже почти человек с руками вместо копыт и с грудью вместо вымени:

Богиня сыра, молока,
Главой касаясь потолка,
Стыдливо кутала сорочку
И груди вкладывала в бочку.

Так что вполне заслуживает памятника.

Критик с рапповским прошлым (то есть критик идеологический и поборник теории живого человека) В. Ермилов в уже упомянутой статье писал: «Одной из масок, надеваемых классовым врагом, является шутовство, юродство. Утопить большое, трудное, серьезное дело в потоке юродских, как будто беззлобных, просто шутовских слов, обессмыслить, опустить до уровня какой-то вселенской чепухи — вот объективная классовая цель этого юродства... И одним из элементов этой всеобщей забавной чепухи Заболоцкий делает серьезное и трудное дело борьбы за новое, социалистическое земледелие, в частности борьбу с трехпольем».

Заболоцкий, конечно, не юродствовал уже хотя бы потому, что «борьбу с трехпольем» вел еще его отец-агроном. В его поэме нет ни шутовства, ни иронии. Заболоцкий совершенно искренне излагает в «Торжестве Земледелия» свои натурфилософские взгляды. Это — нечто вроде стихотворного трактата Ломоносова «О пользе стекла». Но вполне сформировавшийся к тому времени стиль эпохи уже не допускал, чтобы научные идеи высказывались «в столбик», а о любви писали «в строчку». Рискну предположить, что советскую критику взбесило именно парадоксальное, гротескное видение Заболоцкого2.

Ведь писал же в конце концов народный академик Лысенко о «закаливании» и «воспитании» растений. И ничего. Никаких оргвыводов. А все потому, что излагал свои мысли по законам жанра — наукообразно и без рифм.

Заболоцкий, конечно, не был и классовым врагом. Напротив, мне он представляется одним из самых аполитичных поэтов 20—30-х годов (см., например, его отношение к Маяковскому). Он и нэп-то не принял не по политическим, а, скорее, по нравственным и эстетическим соображениям. И в «Торжестве Земледелия» он пропел гимн не коллективизации, а сельскохозяйственной науке, научному и механизированному труду, который только и способен преобразовать человека и природу.

И тем не менее при всей гротескности и фантастичности поэма Заболоцкого гораздо ярче передает дух эпохи, столкновение идей, чем километры соцреалистических поэм о колхозной деревне. Потому что это и есть поэзия идей.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 «Правда», 1933, 21 июля.
2 Ведь вот Маяковский все время старался быть остроумным, а степенный Заболоцкий просто «так видел».