Заболоцкий: От «Лодейникова» до «Прощания с друзьями»

Евгений Перемышлев

“Коля пишет, что Даниил Иванович и Александр Иванович умерли. При каких обстоятельствах — не пишет” <1>, — собственно, второй фразы могло и не быть, он догадывался, какая смерть настигла друзей. И Хармс, и Введенский побывали уже под следствием, а затем и в ссылке <2> (и недаром о них и ещё об арестованном меньше года назад Николае Макаровиче Олейникове пытали Заболоцкого следователи) <3>. Скорее, видится здесь упование, что догадка не соответствует действительности.
И хотя пути давно разошлись — с Хармсом сохранялось просто знакомство, с Введенским отношения были разорваны, — судьба друзей-обэриутов не могла оставить Заболоцкого равнодушным. Но ни обдумать всё как следует, ни даже как следует погоревать не хватало сил. Годы, проведённые в лагере, каторжный труд, ежеминутный надзор мешают проявлению и таких чувств, как горе.
Много позже, отогреваясь душой, на чужой даче в Переделкино, Заболоцкий вернётся мысленно к потерям, многое вспомнит, чтобы заново переоценить. Было это летом и осенью 1946 года, когда он переводил немецких поэтов <4>.
Нетрудно предположить, какие чувства испытывал он поначалу. Радость по поводу недавнего освобождения умножалась на те надежды, которые испытывали все советские люди после окончания войны. Россия была страной-победительницей, и верилось, что самый страшный период истории позади. Это отражено и в мемуарах К.Симонова, и в «Памятных записках» Д.Самойлова, людей диаметрально противоположных, а потому единодушие их тем более значимо.
Покажется странным, но и «Постановление о журналах “Звезда” и “Ленинград”», появившееся в августе того же 1946 года, было воспринято как факт если не положительный, то вполне закономерный. Разумеется, тут хронист и мемуарист в оценках расходятся. Для Самойлова, Наровчатова, Слуцкого непререкаемо — вектор мировой истории после войны переместился, совпал с вектором истории российской <5>. Симонов видел, что собственно общенародный подъём, ощущение исключительности и пытались истребить — серией постановлений, путём различных кампаний, — видел ретроспективно <6>.
В такой атмосфере и работал Заболоцкий над переводами, заказанными Марией Вениаминовной Юдиной, человеком ему не близким, даже едва знакомым, но и не вовсе чужим. Юдина общалась с обэриутами в довоенном Ленинграде, хотя Заболоцкого тогда не знала <7>.
Итак, Шиллер, Гёте, Рюккерт. И стихи самого Заболоцкого, который читал в том числе «Лодейникова» <8>, то бишь стихотворения 1932 и 1934 годов «Лодейников» и «Лодейников в саду».
Тут, собственно, и берёт начало сюжет, который положен в основу этого сочинения. С перевода немецких стихов началось возвращение Заболоцкого к судьбе друзей-обэриутов.
В 1947 году появляется новый «Лодейников», не столько переработанный, сколько переосознанный текст, составленный из давних стихов. Несправедливо утверждение комментаторов, будто лишь “в первоначальном замысле герой стихотворений… ассоциировался с поэтом Н.М. Олейниковым” <9>.
Именно в варианте 1947 года стихи напрямую отсылают к Олейникову, да и вообще ко всей обэриутской субкультуре тридцатых годов. Красавец Соколов — это художник Пётр Иванович Соколов, друг Олейникова, а Лариса — жена Олейникова <10>. Характерно, что в первом варианте стихов героиня носила имя Людмила, имя культурно значимое и отнюдь не конкретное <11>. Лариса — совсем иное.
Вскоре после ареста мужа Лариса Александровна Олейникова была выслана из Ленинграда в Стерлитамак <12>. И лишь зная, что стоит за строками, можно понять драматизм стихотворного фрагмента «Урал», тоже 1947 года, который предполагалось включить в так и ненаписанную поэму, куда должен был войти и второй вариант «Лодейникова».

Не отрывая от Ларисы глаз,
Весь класс молчал, как бы заворожённый.
Лариса чувствовала: огонёк, зажжённый
Её словами, будет вечно жить
В сердцах детей. И совершилось чудо:
Воспоминаний горестная груда
Вдруг перестала сердце ей томить. (НЗ.214)

Многозначительна и другая замена. В довоенном «Лодейникове» были строки:

...и страшно перекошенные лица
ночных существ смотрели из травы <13>.

В новом варианте подставлено слово схожее, только смысл стиха изменился на противоположный:

...и страхом перекошенные лица. (НЗ.169)

А чуть позднее рождается и перевод «Ивиковых журавлей». О том, когда возникла мысль перевести именно Шиллера, именно стихотворение о праведной мести, в 1946 году или позже, разговор отдельный. Но то, что сюжет баллады проецируется на судьбу давних друзей Заболоцкого, несомненно.
Одно из последних стихотворений Хармса, увидевших свет, — это песенка «Из дома вышел человек», которая появилась в № 3 журнала «Чиж» за 1937 год.

Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком,
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.

А дальше случилось так.

И вот однажды на заре
Вошёл он в тёмный лес
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез <14>.

Оставлю на совести комментатора утверждения, что сюжет песенки “связан с хармсовской онтологией”, и его вовсе не стоит интерпретировать в пределах автобиографических <15>.
Сюжет сюжетом, тем не менее сами эти стихи для Хармса имеют значение критически важное. С песенкой он соотносил начало конца — гонений, существования впроголодь. И записывал в дневнике (как всегда, сообразуясь с собственными правилами грамматики и синтаксиса): “Пришло время ещё более ужастное для меня. В Детиздате придрались к каким то моим стихам и начали меня травить. Меня прекратили печатать. Мне не выплачивают деньги, мотивируя какими то случайными задержками <…> Я знаю, что мне пришёл конец. Сейчас иду в Детиздат, что бы получить отказ в деньгах. 1 июня 1937 года. 2 ч. 40 минут” <16>.
Тут не душевное помрачение, не мания преследования. Об этом эпизоде вспоминала и Н.В. Гернет, заведующая редакцией журнала «Чиж» <17>.
Но как бы ни толковал Хармс события бытия (опять-таки в соответствии с личной онтологией) и что бы ни имел в виду, складывая рифмованные строки, пусть и вовсе ничего, ибо детские стихи сочинял для денег, быстро и не ломая голову лишку, его герой следует путём шиллеровского Ивика. Легко сравнить.

К Коринфу, где во время оно
Справляли праздник Посейдона,
На состязание певцов
Шёл кроткий Ивик, друг богов.
Влекомый жаром песнопенья
И бросив Регий вдалеке,
Он шёл, исполнен вдохновенья,
С дорожным посохом в руке.

Уже его пленяет взоры
Акрокоринф, венчая горы,
И в Посейдонов лес густой
Он входит с трепетной душой <18>.

Там-то и стерегут убийцы. И если у Хармса сюжет обрывается — исчез и всё, прочее остаётся вне пределов стиха (вписываясь в “общеобэриутский” текст “о явлениях и исчезновениях”) — то у Шиллера длится. Журавли, к которым Ивик обратился с мольбой открыть людям убийц, вновь появляются в небесах, и убийцы, испуганные знаком свыше, выдают себя. Имя Ивика, произнесённое ими в смятении, есть их же обвинительный приговор. Справедливость торжествует.

И так всего одно лишь слово
Убийцу уличило злого,
И два злодея, смущены,
Не отрекались от вины.
И тут же, схваченные вместе
И усмирённые с трудом, —
Добыча праведная мести, —
Они предстали пред судом <19>.

Недаром литературоведы отмечали: “Заболоцкий услышал в стихах Шиллера и передал то, что делает для нас осязательным саморазоблачение убийц Ивика…” <20>, не зря почувствовали: “В переводе… Заболоцкий стремился точнее, чем у Жуковского, передать зримые приметы места и времени” <21>.
Заболоцкий надеялся, что пора праведного мщения наступит.
А вот вариант того же сюжета, разработанный им почти одновременно.
В переводе из Шиллера не только описан журавлиный полёт, указано и направление.

Здесь всюду сумрак молчаливый,
Лишь в небе стая журавлей
Вослед певцу на юг счастливый
Станицей тянется своей.

“О птицы, будьте мне друзьями!
Делил я путь далёкий с вами,
Был добрым знамением дан
Мне ваш летучий караван.
Теперь равны мы на чужбине, —
Явившись издали сюда,
Мы о приюте молим ныне,
Чтоб не постигла нас беда!” <22>

В стихотворении «Журавли», датированном 1948 годом, картина отлична.

Вылетев из Африки в апреле
К берегам отеческой земли,
Длинным треугольником летели,
Утопая в небе, журавли. (НЗ.226)

Это движение в противоположную сторону, возвращение, прерванное злыми силами.

Но когда под крыльями блеснуло
Озеро, прозрачное насквозь,
Чёрное зияющее дуло
Из кустов навстречу поднялось.

Луч огня ударил в сердце птичье,
Быстрый пламень вспыхнул и погас,
И частица дивного величья
С высоты обрушилась на нас. (НЗ.226)

Мщения не будет, ибо символы мщения сами пали жертвой убийцы. Мысль поэта ясна. Понятно его отчаяние.
Во избежание недоумённых вопросов — каким образом стихотворение связано с “общеобэриутским” комплексом текстов и не есть ли это насильственное сближение вещей далёких — отмечу: связь прямая.
В песенке Хармса ключевая строка, на первый взгляд странная своей неуклюжестью: “Он шёл всё прямо и вперёд” <23>.
Неуклюжесть кажущаяся, ибо Хармс отсылает читателей к стиху Н.Гумилёва: “Орёл летел всё выше и вперёд…” <24> Концовка же стихотворения «Орел» такова: птица становится одним из небесных тел и после смерти обретает бессмертие, вечную орбиту среди звёзд и светил.
Не о том ли думает Заболоцкий:

Только там, где движутся светила,
В искупленье собственного зла
Им природа снова возвратила
То, что смерть с собою унесла… (НЗ.226)

И всё-таки, отмщенья не будет. Мстители мертвы.

А вожак в рубашке из металла
Погружался медленно на дно,
И заря над ним образовала
Золотого зарева пятно. (НЗ.226)

Пустой спор, вспыхнувший вокруг этих строк — некий зоолог писал Заболоцкому, будто он ошибся, птицы не тонут и прочее (НЗ.623), — возник из-за того, что стихи рассматривались в орнитологическом, а не в биографическом контексте. Рубашка из металла — это панцирь, в который был облачён праведный мститель, но который не уберёг его самого.
В 1952 году написано «Прощание с друзьями», где горькое признание — обэриуты мертвы — сделано без обиняков.

В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений,
Давным-давно рассыпались вы в прах,
Как ветки облетевшие сирени. (НЗ.246)

Кажется, надеяться не на что, итоги подведены.
Но наступает 1953 год. Страна, не дыша, слушает дыхание Чейна-Стокса.
И когда всё разрешилось, Заболоцкий создаёт новую редакцию «Ивиковых журавлей», увидевшую свет год спустя.

Примечания

<1> Письмо Е.В. Клыковой от 28 ноября 1943 года, из Михайловского Алтайского края // Заболоцкий Н. Огонь, мерцающий в сосуде… М., 1995. С. 435.

<2> Дмитренко А., Сажин В. Краткая история “чинарей” // “…Сборище друзей, оставленных судьбою”. “Чинари” в текстах, документах и исследованиях. Т. 1. [Б. г.], [б. м.]. С. 41–42.

<3> Заболоцкий Н.А. Избранные сочинения. М.: Художественная литература, 1991. С. 336.

<4> Юдина М.В. Совместная работа над эквиритмическим переводом “Песен Шуберта” // Воспоминания о Н.Заболоцком. М., 1984. С. 323.

<5> Самойлов Д. Избранные произведения: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 308.

<6> См.: Симонов К. Глазами человека моего поколения // Знамя. 1988. № 3.

<7> Юдина М.В. Совместная работа… С. 323.

<8> Там же. С. 326.

<9> Заболоцкий Н. Собр. соч.: В 3 т. М., 1983. Т. 1. С. 617. Далее ссылки в тексте в форме: НЗ.617.

<10> Олейников Н. Стихотворения и поэмы. СПб., 2000. С. 40.

<11> Заболоцкий Н. Вешних дней лаборатория. М., 1987. С. 137.

<12> Олейников Н. Указ. соч. С. 222.

<13> Заболоцкий Н. Вешних дней лаборатория. С. 137.

<14> Хармс Д. Полн. собр. соч. СПб., 1997. Т. 3. С. 57.

<15> Хармс Д. Там же. С. 290.

<16> Хармс Д. Полн. собр. соч.: Записные книжки. Дневник. Кн. 2. СПб., 2002. С. 192.

<17> Гернет Н. О Хармсе (Заметки к вечеру памяти Д.И. Хармса. Москва, 1976 год) / Публикация и вступительная статья Г.Я. Левашовой // Нева. 1988. № 2. С. 203–204.

<18> Золотое перо. Немецкая, австрийская и швейцарская поэзия в русских переводах. 1812–1970. М., 1974. С. 667.

<19> Там же. С. 672.

<20> Кашкин И. Для читателя-современника. М., 1977. С. 478–479.

<21> Золотое перо. С. 575.

<22> Там же. С. 667.

<23> Хармс Д. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 57.

<24> Гумилёв Н. Стихотворения и поэмы. Л., 1988. С. 131.

Перемышлев Е. Заболоцкий: От «Лодейникова» до «Прощания с друзьями»: Интерпретация оного метатекста // Первое сентября. Литература. 2004, № 42