Гюнтер Вальраф. Студент в Западном Берлине
Июль 1967 года
Писатель из Гамбурга Кристиан Гейслер, выступая в Мюнхене по поводу убийства студента Бенно Онезорга, цитировал письмо своего берлинского коллеги, в котором тот пишет, что берлинцы, стоявшие на тротуарах, призывали полицейских избивать студентов, что многие берлинцы в дискуссиях высказывались за применение против студентов газов и огнестрельного оружия и что автор письма десятки раз слышал, хорошо-де, если бы возвратился Гитлер.
Мне трудно было в это поверить.
Один из моих берлинских знакомых тоже писал мне, что у многих автомашин, мопедов и велосипедов, на которых их владельцы, преимущественно студенты, прикрепили черный креп, были проколоты шины.
Это казалось невероятным. Не могло же большинство берлинцев, постоянно говорящих о свободе, так жестоко обрушиваться на небольшую группу студентов.
Я отправился в Берлин.
В первый же день со мной случилось следующее.
В ресторане «Далемер Ландхайм», в саду, поблизости от Свободного университета (так называется университет в Западном Берлине), меня отказались обслуживать. Официант и хозяин приняли меня за студента.
Немногим позже останавливаюсь перед витриной шпрингеровской «Берлинер цайтунг» на углу Шлоссштрассе и Бисмаркштрассе. Читаю сообщение о процессе над Фрицем Тойфелем.
Рядом со мной так же внимательно читает сообщение господин пенсионного возраста. И посматривает в мою сторону. Потом вдруг показывает на фотографию сообвиняемого Лангханса.
- Забавно же он выглядит, с бабскими локонами, может и за девицу сойти, ха-ха.
Он прав, Лангханса, с его длинными волосами, на первый взгляд и вправду на фотографии в газете можно принять за девушку.
- Да,— соглашаюсь,— и вправду у него приятное лицо. Он с недоумением окидывает меня взглядом, отмечает мою расстегнутую рубашку и вельветовые брюки.
— Эти поджигатели...— произносит он громко. Двое прохожих останавливаются в ожидании.
— Видно, тоже один из них,— продолжает он уже громче.
— Но это ведь ничего не значит,— говорю я. Пожилой господин убеждается в правоте своих подозрений.
— Так вы приятель этого мерзавца? Сознавайтесь! — Он взбешен, угрожающе жестикулирует. Еще два-три прохожих останавливаются.
— Что ему надо? — спрашивает человек лет сорока. На меня смотрит с презрением.
— Смутьяны! — вопит другой.— Убирайтесь на ту сторону!..
Меня охватывает беспокойство. Или страх?
— Я инженер,— говорю и аккуратно берусь за ручку портфеля, который до этого небрежно держал под мышкой.
Выражение лиц стоящих вокруг меня людей меняется. Пожилой господин тут же объявляет, что мы коллеги. — Мы... ведь у нас все до миллиметра... — Он взывает к моей профессиональной чести. Мы продолжаем прерванную было беседу. Студенты для него — «сброд бездельников, сидящий у нас на шее».
— Я не любил Гитлера,— подчеркивает он,— но при нем они не посмели бы оскорблять на улицах гостей государства... стыдно за них... ими управляют убийцы с той стороны.
На следующий день я приступаю к задуманным экспериментам.
Показываю полицейским фотографию, снятую 2 июня перед зданием Оперы, на которой полицейский с искаженным от злобы лицом избивает распростертого на земле беззащитного демонстранта. Спрашиваю полицейских, не знают ли они случайно этого их коллегу. Возникла якобы неясная правовая ситуация. Мой товарищ утверждает, что его избили без всякой причины, просто за то, что он спросил у полицейского его служебный номер. Для обеих сторон было бы полезно найти полицейского, чтобы он сам дал показания.
Первый разговор у меня состоялся с двумя полицейскими около стоянки такси на Штутгартерплац. Показав фотографию, я задаю свой вопрос. Полицейский помоложе взглянул на своего старшего коллегу. Тот отвечает:
— Мы бы ничего не сказали, даже если б знали его. Зачем нам это?
Я:
— Но выяснение дела и вам пошло бы на пользу.
Он:
— Дело очень сомнительное. А скажите, если бы подобное сомнительное дело касалось одного из ваших товарищей, назвали бы вы его имя?
Я:
— Почему нет, если бы его подозревали в совершении наказуемого преступления и мое признание помогло бы внести ясность в создавшуюся ситуацию.
Он:
— Это дело судов.
Я:
— Так-то оно так, но это еще не причина...
Он:
— Нам запрещено давать какие-либо справки о событиях 2 июня. Мы получили сверху строжайший приказ молчать! Мы могли бы назвать вам его сугубо лично, но не хотим!
Иннсбрукерплац: полицейский выглядит очень молодо, ему не больше тридцати.
- Не знаете ли вы случайно этого коллегу? — спрашиваю я.
Он:
— Думаете, я рехнулся? Даже если бы я его знал. Крышка тому, кто вам что-нибудь скажет.
Круммештрассе: полицейскому лет сорок пять, в руках у него папка. Видимо, идет домой после службы. С удивлением смотрит на фото.
- Полицейский отказался назвать служебный номер,— говорю я.
Он:
— Во-первых, я его не знаю. И понимаю, что он отказался назвать свой номер. Должен ведь был позаботиться и о своей безопасности. Там же были еще студенты, с которыми полицейским надо было справиться. Где уж ему тут номер вытаскивать! Рад небось, что сам цел и невредим.
Гогенцоллерндамм: молодой полицейский. На вопрос он отвечает предупреждением:
- Послушайте добрый совет — прекратите расспросы, это может броситься в глаза! Во-первых, вы не знаете, что думают по этому поводу мои коллеги и как они будут реагировать, а во-вторых, наверху сидят важные господа, которые всем этим командовали. Как знать, не свалят ли они потом все это на нас...
Вблизи Курфюрстендамм: молодой полицейский,
- Мало вас били. Иначе бы вы не посмели вывешивать фотографии наших коллег как каких-то преступников.
Опрос полицейских закончен, теперь я выступаю в роли представителя основанного мной фиктивного комитета «Чистый Берлин», созданного Обществом защиты берлинцев. Написал резолюцию, в которую включил предубеждения, угрозы и подстрекательские выпады, позаимствованные из шпрингеровской прессы. Но я иду еще дальше. Требую применения против студенческого меньшинства тех же мер, которые нацисты применяли против евреев. Хочу проверить, насколько справедливы утверждения, что шпрингеровская печать, составляющая 70 процентов всей прессы, попадающей на западноберлинский рынок, вбила части населения фашистский образ мышления. Дал отпечатать следующую резолюцию:
«Комитет «Чистый Берлин»
Общество защиты берлинцев
I Берлин, 31
Вексштрассе, 20
телефон 987 5604
Глубоко обеспокоенные усиливающимися бесчинствами, которым подвергаются наши граждане со стороны студенческой молодежи, ложно понимающей принцип свободы и недооценивающей необходимости занятий, частично оплаченных за счет налогов, и поэтому организующей неслыханные демонстрации протеста, мы считаем необходимым потребовать самых строгих мер против участников, и в особенности против зачинщиков этих беспорядков, необходимых для защиты наших граждан и восстановления авторитета нашего города,
Мы утверждаем:
что ответственность за трагедию 2 июня несут закулисные руководители демонстрантов. Демонстранты выступали против мнимой несправедливости, чтобы отвлечь внимание от несправедливости, насаждаемой ими самими.
Демонстрирующие студенты подрывают общность граждан, являющуюся основой правопорядка.
Мы требуем:
энергичного вмешательства, очищения студенчества от экстремистских дебоширов.
3 июня наш бургомистр заявил в сенате:
«...Мы больше не позволим меньшинству терроризировать нас; то... что случилось, не имеет ничего общего с правом свободы волеизъявления. Терпению берлинцев приходит конец! В городе необходимо обеспечить спокойствие и порядок».
К этим требованиям мы присоединяем и наши:
1. Для смутьянов из среды студенчества, известных как зачинщики и постоянные участники демонстраций, ввести нарукавные повязки или знаки, нашиваемые на одежду.
2. Отбирать у них студенческое удостоверение и направлять на принудительные работы. (Вместо беспорядков и бунтов — производительный труд!) При необходимости — расселение и труд под надзором в качестве дорожных рабочих, разносчиков угля (что позволит снизить цену на уголь), подсобных рабочих в больницах и т. д.
3. Увольнять, а при необходимости лишать права на преподавание радикально настроенных профессоров Свободного университета. Этих и других выявленных закулисных руководителей высылать из Берлина, а в случае продолжения деятельности — из Федеративной республики.
4. Категорически запретить демонстрации студентов-коммунистов и других радикально настроенных элементов.
5. Активизировать действия полиции во время демонстраций, немедленно арестовывать как можно больше их участников. (Демонстрантов, несущих коммунистические лозунги, изгонять в Восточный Берлин.) Приговоры выносить в участковых судах, рассматривающих дело в ускоренном порядке.
6. Создать Добровольные берлинские отряды защиты граждан (ДБО), которые и вооружать в случае необходимости при продолжительных беспорядках коммунистических смутьянов.
Вышеизложенные требования поддерживаю».
Мой первый визит в Шёнеберг — к дипломированному экономисту д-ру Вильгельму X. Ведигу. Д-р Ведиг — автор письма в газету «Ди вельт». В письме Ведиг призывает «государственные органы» вмешиваться, когда директорат оказывается не в состоянии добиться в Свободном университете такого положения, чтобы учащие и учащиеся занимались полезной деятельностью. Он поносит «кучку подстрекаемых марксистами бунтарей», «мальчишек, заросших лохмами, девчонок в мини-мини-юбках, размахивающих красными транспарантами и выкрикивающих заученные лозунги». Требует: «Исключить подстрекателей, если они вообще студенты, лишить поддержки Социалистический союз немецких студентов». И призывает к активности: «Когда же мы перейдем к действиям?»
Вильгельму X. Ведигу едва за тридцать. В гостях у него приятель, примерно того же возраста. «Регистрацию зачинщиков и бунтовщиков считаю очень полезным делом». Д-р Ведиг с уважением смотрит на меня. Рассказывает о статье на 10 страницах, написанной им для студенческой газеты, издающейся «исключительно для членов фехтовального союза», в который входит и он сам.
— Мне пришлось, что называется, перейти в атаку. Нам удалось устроить около 400 членов нашего союза на руководящие посты по всей Германии. Они стали правительственными советниками, министерскими чиновниками и т. д....
Он говорит об «агрессивности студенческих подстрекателей», которых следует немедленно исключить из университета. В принудительном порядке нужно исключать членов Социалистического союза немецких студентов и участников коммун, А попутчики — «часто люди молодые, путаники, не отдающие себе ни в чем отчета». Стоящие за ними подстрекатели хотят «насадить в Берлине нынешние китайские порядки». Д-ру Ведигу хотелось бы получить листок с резолюцией. А на следующий день зайти в наш комитет. Надеется помочь нам в работе. Случайная оговорка — и Ведиг вместе с приятелем из фехтовального союза настораживаются. На мой вопрос, следует ли «подстрекателей студенческих беспорядков искать в ГДР», Ведиг выпучил глаза:
— Вы говорите ГДР? Как это вам пришло в голову сказать ГДР? — Настойчиво начинает выспрашивать: — Кто вас финансирует? Кто из членов ХДС входит в вашу организацию?
— Завтра в комитете,— отвечаю я, оставляю его и с облегчением вздыхаю, очутившись на улице.
(В 1967 г. существовало два государства – ФРГ и ГДР. В ФРГ было принято называть своего восточного соседа «Восточной Германией», но никак не ГДР. Прим.ред.)
Вторая запланированная мною встреча с «образчиком» берлинского бюргерства и вовсе не удалась. Депутату от ХДС адвокату Манфреду Рёдеру я позвонил домой. Рёдер действительно основал организацию, подобную моему вымышленному комитету «Чистый Берлин». Я предлагаю Рёдеру сотрудничество и координацию деятельности наших организаций. Он согласен. Хвалит мою личную инициативу.
— Можно только радоваться, что у берлинцев воспитывается высокое гражданское сознание. Кто вас поддерживает?
— Мы существуем на собственные средства,— говорю я.
— Нам нужно встретиться, и как можно скорее, вместе мы горы свернем.
Договариваемся на следующий день. Место встречи — «американское консульство, в кафе». Друзья меня отговаривают. При входе в консульство нужно предъявить удостоверение личности. У меня нет никакой охоты вступать в контакт с американской секретной службой. Приходится отказаться от встречи с адвокатом Рёдером.
К обер-регирунгсрату д-ру Ваплеру на всякий случай отправляемся вдвоем; Рой Райцен прежде был артистом. Играл гангстеров и полицейских. А теперь выступает в роли достойного представителя моего комитета. Осторожность оказалась напрасной. Когда я отрекомендовался представителем комитета «Чистый Берлин», д-р Ваплер сказал только:
— Ах так, по поводу уборки мусора.
— Да, нашу цель можно и так назвать,— ответил я.
В общих чертах объясняю идею и цель нашего общества по защите граждан.
— Пока сенат ограничивается словопрениями, нам не остается ничего другого, как постепенно переходить к самопомощи.
Ваплер внимательно читает воззвание. Дойдя до слов «...ответственность за трагедию несут закулисные руководители демонстрантов», он забеспокоился. А прочитав дальше текст, взятый также буквально из его письма, напечатанного в одной из берлинских газет, Ваплер вскакивает.
— Как будто я сам писал! — восклицает он. Зовет жену из соседней комнаты:
— Принеси-ка мою вырезку из газеты.
Госпожа Ваплер тотчас подает нам вырезку из газеты, аккуратно наклеенную на лист белой бумаги.
— Почитайте пока, что я написал и подписал полным именем,— говорит Ваплер.
— Какое совпадение, — говорю я,— смысл почти один и тот же, и текст совладает, видимо, действительно идея эта носится в воздухе.
Ваплер рассказывает, что после письма было уже два анонимных звонка. Один звонивший обозвал его «дерьмом» и повесил трубку.
— Звонки с угрозами ясно показывают, что этими акциями руководят с Востока,— заключает он.
«Энергичное вмешательство, очищение студенчества» у д-ра Ваплера возражений не вызывают. Эти выражения близки ему. Прежде чем он начнет читать вторую страницу, мы считаем полезным обратить его внимание на то, что текст еще не является окончательным. Некоторые формулировки «слишком откровенны и неосторожны». Не может ли он некоторые места сформулировать более искусно, они-то и будут включены в окончательный текст. Ваплер берет шариковую ручку и вносит исправления. «Полагаю, нам надо остерегаться, чтобы документ не назвали нацистским».
И он маскирует фашистские требования в более изящные формулировки. Вместо «введения нарукавных повязок для студентов-смутьянов» предлагает их «учет»:
— А то уж очень напоминает евреев.
Не согласен он и с понятиями «демонстранты» и «демонстрации». Предпочитает «беспорядки».
— В этом-то и состоит разница между студентами-учащимися и студентами-демонстрантами.
И в целях уточнения пишет: «Студенты, участвующие в демонстрациях, небрежно относятся к занятиям, вместо занятий чинят беспорядки»,
Доктор Ваплер предлагает еще одну тонкость (она сделала бы честь любому автору закона о чрезвычайном положении);
— От термина «суд, рассматривающий дело в ускоренном порядке» лучше отказаться, знаете, все, что отдает нацизмом... я бы просто сказал «незамедлительно передавать дело в суд».— И тут же вписывает найденную формулировку в воззвание. Далее, он считает необходимым выражение, вызывающее доверие: «в рамках закона, или законных возможностей, э-э... в рамках чрезвычайного законодательства». Но все нее, сдерживая себя, отказывается от формулировки «в рамках чрезвычайного законодательства».
— Его у нас пока еще нет.
Название «Добровольные берлинские отряды защиты граждан», мною сокращенно обозначенные ДБО, звучит для него привычно, ему лишь хочется присоединить их к Добровольному полицейскому резерву (ДПР).
Д-р Ваплер призывает нас активнее собирать подписи под воззванием. Сотрудники в бюро, которое он возглавляет, думают, по его словам, так же, а его заместитель, член СДПГ возмущен еще больше, чем он сам.
Мой спутник Райцен возвращается к письму Ваплера в газету.
— Разрешите спросить, откуда вам: известны такие интересные вещи об Иране?
По словам Ваплера, у него была практикантка из Ирана, к которой однажды приезжал отец. От него он и узнал, что «в Иране все в полном порядке».
Обер-регнрунгсрат д-р Ваплер подписывает воззвание в отредактированном им виде, указывает свой адрес. Приглашает нас зайти к нему на днях. Он, мол, даст нам еще адреса. Все его знакомые возмущены и «почти вся округа», тут мы соберем еще тьму-тьмущую подписей.
И мое последнее испытание,
Надеваю на себя щит со словами: «Студент, исключенный за участие в демонстрациях, ищет любую работу и жилье». В таком виде прогуливаюсь от Курфюрстендамм по Иоахимсталерштрассе до станции метро «Цоо». Прохожие оборачиваются, читают текст, словно это реклама. Наконец одна молодая женщина останавливается.
— Кажется, я могла бы вам помочь.
Пишет два адреса, где сдаются комнаты. Она сама их только что получила, но ей нужна одна комната. Она студентка.
Останавливаюсь перед станцией метро «Цоо». Вскоре вокруг меня образуется толпа, человек сто.
— Это неслыханно... позор!..— кричит какая-то женщина с битком набитой хозяйственной сумкой. Она тычет пальцем в мой щит, будто хочет его проткнуть:
— Он позорит всех студентов. Идите к ним, туда, там и безобразничайте.
Старушка даже захлебнулась, толпа поддерживает. «Езжайте туда... Сажайте их всех в электричку». Кто-то стукнул меня в спину.
— Не по нутру, что Аксель Шпрингер правду пишет, — доносится из толпы.
Человек лет пятидесяти, с поношенным портфелем под мышкой, ругает более молодого в темных очках. Пять или шесть человек из толпы принимают участие в споре, прав ли Шпрингер, обвиняя студентов. Кроме человека в темных очках, который не в состоянии перекричать остальных, все за Шпрингера.
— Трудовые лагеря! — включается в дискуссию господин с зонтом и дорожной сумкой.
Пожилая женщина пытается сорвать с меня щит. Сзади бедно одетый мужчина пытается перечеркнуть текст своей шариковой ручкой.
— Вешать на себя щит, чтобы не работать! — орет он мне в лицо, когда я оборачиваюсь.
— Сами убивали людей, а теперь комнаты ищите!
Возникло четыре центра спора. Кое-кто, преимущественно молодые люди, защищают студентов. Но их голосов не слышно. Они тонут в истерических криках.
Ко мне протискивается мужчина в черном костюме:
— Может быть, я смогу быть вам полезным, позвоните мне сегодня вечером.
Протягивает визитную карточку. «Городской миссионер Х.-Г. К.», читаю я. Но тут посыпалось.
- Их нужно учить, стереть в порошок! — надрывается старик с красным лицом. А выглядит милым и благообразным.— Одного мало было, всех их надо было укокошить!
Стоящий рядом со мной человек в фуражке кондуктора обращается ко мне:
— Полиция слишком ленива. Дали бы мне дубинку, я бы им врезал, клочья б полетели.— Говорит он это совершенно спокойно.
Некто лет тридцати пяти в очках, с залысинами, кричит мне:
— Вас тысячами убивать нужно!
В эту минуту появляются полицейские.
— Слышали? — обращаюсь я к одному из них.— Собираетесь что-нибудь делать?
Полицейский ухмыляется. Отходит в сторону. Мой друг, который стоит в толпе и записывает выкрики, слышит, как полицейский по телефону сообщает в отделение:
— Да это студент ищет работу. Собралась толпа. Мы не вмешиваемся, ему и так задали жару!
Жару дает мне и весьма прилично одетый господин:
— Значит, работу ищите, а не пойти ли вам убирать улицы?
Отвечаю:
— Я предпочел бы что-нибудь другое.
Он:
— Для вас и это хорошо.
— Мочу тебе убирать! — заявляет берлинец лет сорока. И показывает на писсуар. — Вылизывать, вылизывать! —
Невысокий человек с закатанными рукавами, по лицу которого струится пот, неизвестно почему показывает мне язык. И плюет в щит, висящий у меня на шее.
Произведения
Критика
