Два метра в квадрате. Повесть Полины Жеребцовой

Там, на высях сознанья, – безумье и снег…
Н. Гумилев

* * *

На потрескавшемся от долгой жизни подоконнике стоят капли для глаз. Маленький пузырек из коричневого стекла. Он закрыт белой пластмассовой крышкой. Внутри крышки расположена пипетка. Если повернуть крышку по часовой стрелке и сделать легкое усилие – она откроется. Затем следует набрать немного капель в пипетку, поднести по очереди к каждому глазу и капнуть.

Тогда я почувствую холод.

Я всегда его чувствую, когда капля падает на дно моего глаза. Я жмурюсь, вздрагиваю и начинаю моргать, словно мне три года.

Окно в моей комнате светлое, но солнечные лучи падают не на кровать, где я лежу, а на стену, где старый ореховый шкаф хранит недораспроданные в голодные годы книги.

Солнечные блики, словно маленькие прутики, пронизывают стекло шкафа и теряются в его глубине.

Рядом с моей кроватью есть зеркало: я стараюсь не смотреть туда.

Когда я смотрю в него, то вижу дряхлого старика со странными безумными глазами, но я не думаю, что это я!

Разве это я?

Его лицо в морщинах, и он седой. Что он делает здесь?

Я смотрю на стол, куда соседка Нина иногда ставит кастрюльку с картошкой или супом.

Нина заботится, чтобы я не умер от голода. Она приносит мне лекарства и кладет на выкрашенную в синий цвет железную тумбу, стоящую возле кровати. Нина приносит мне судно для туалета. Мне очень неловко, однако, если она не придет, я не смогу встать: мои ноги не ходят с тех пор, как меня сбила машина.

Государству на меня наплевать, как, в общем, и мне на него. Часть моей пенсии забирает соц– работник, которого я вижу не чаще одного раза в неделю: он робко стоит на пороге, а потом уходит. От него нет никакого толку.

Может быть, он приходит чаще и стоит у моей кровати? Я не знаю.

Иногда я не замечаю тех, кто приходит и бывает в моей комнате.

Моя дверь всегда открыта. Раньше, когда я мог ходить хотя бы с помощью костылей, я закрывал ее на цепочку, но не так давно Нина сказала:

– Ты умрешь и будешь вонять, а нам, соседям, дверь выбивать придется!

Чтобы не усложнять жизнь соседей, цепочку сняли, и она лежит внутри синей тумбы, как маленький железный браслет.

Я хотел закапать глаза, но до капель не дотянуться. Между нами два метра. Раньше я мог перепрыгнуть их! А теперь это бесконечное расстояние и мне нужна помощь, чтобы добраться туда.

* * *

Иногда я открываю глаза и вижу ковер, по которому скачут северные олени. У них большие ветвистые рога, они везут сани с подарками. Я пытаюсь вспомнить: какой сейчас год? Кто президент? Была ли революция? Кто победил? Где моя мама?

Я помню звезды.

Я смотрю на звезды. Их так много! Бесконечное темное покрывало неба, а на нем тысячи звезд, и все они горят! Мне так хорошо. Я точно знаю, что лежу в маленькой детской коляске рядом с фонтанами в парке. Мама укачивает меня и болтает с подругами. Я слышу их смех.

– Он спит? – спрашивает подруга мамы.

– Если будет плакать, пойду домой, – говорит мама.

И я делаю вид, что сплю.

Мне так радостно, словно я разгадал самую трудную загадку мира, загадку, которую до меня никто не смог разгадать: я родился.

И теперь мне принадлежит весь мир.

Это мое солнце встает по утрам и моя ночь купается в прохладных фонтанах.

Это моя мама принесла ковер и повесила у моей кровати. Она выстояла очередь длиною в полгода, чтобы купить настоящий шерстяной ковер.

– Тебе от него будет тепло! – сказала она.

И я ей поверил.

С этим ковром связано много историй. Помнится, в трудные годы коммунизма, просидев неделю без хлеба, мы заложили ковер и питались супом из нутрий. Но потом смогли ковер выкупить. Без него было пусто.

Мама вынула изо рта свою золотую коронку.

– Я и без зуба красивая! – сказала она.

Ковер вернулся.

Мама выстаивала очереди, чтобы получить тарелку или вилку. После того как мы победили фашизм, мы получали американские тарелки, чтобы есть из них суп.

Были советские граждане, награбившие в Германии. Они привозили чемоданы добра, а другим не во что было налить суп из риса.

Если мне становится грустно, я смотрю на ковер и вижу звездное небо. Где‑то там живет моя мама. Она отправилась в путешествие раньше меня и обещала всё разузнать.

Сны меня не тревожат. Сны – это не более чем просмотр старых ежедневных газет, воспоминаний, пахнущих нафталином, поэтому мозг повторяет, прокручивает их и показывает человеку. Калейдоскоп энергий привлекает куда больше. Энергии маленькими вихрями крутятся рядом, но силы уже не те, чтобы проникнуть сквозь них.

* * *

За окном грохот. Нина принесла суп из лука и сказала, что это гром, но я не верю.

Так уже было в 1942‑м, когда наш отряд попал в засаду. Те же вибрации, летящие к тебе из глубины неба.

Я помню!

Набирая ложкой прозрачную жидкость, где утонула картошина, словно вражеская подлодка, я вижу совсем другое время. Нет ни комнаты, ни ковра, ни старой соседки Нины.

Солнце заливает просеку, и сквозь небо доносится гул немецких машин, бороздящих небо. Ранней весной небо необыкновенно ярко, воздух наполнен жизнью, и смерть кажется сущей нелепостью. В укрытии мы развели костер, и он потрескивал, согревая нас жаром. На Сашке, которого называли в шутку Камрадом, светлая гимнастерка, и он ест из котелка суп из лука. Камрад – потому что его отец испанец, черт знает как попавший на наши земли, а мать Сашки была русской женщиной по имени Люба. Письмо пришло на его девятнадцатилетие: родные погибли, их с отрубленными руками бросили в пустой колодец.

Камрад – старший из нас, и мы его слушаем. Нас осталось четверо из всего отряда. Нужно сохранить документы и передать их в штаб.

– Из дома письма нет, – сказал Серега – тощий, белесый, с голубыми бесцветными глазами и широкой улыбкой. Серега вроде бы ни к кому не обращался, но все поняли: нет письма и не будет. Только Анатолий посмотрел на фото, что носил у сердца. На фото была его невеста Алевтина.

– Надо показать этим фашистам, кто в доме хозяин! – сурово произнес Камрад. – После привала я, Толик и Серега уходим через лес, а ты остаешься с бумагами, что мы взяли у фашистов. Мы придем за тобой. Жди!

– Есть!

Супа стало меньше. Носом я чувствовал порох. Им пропитались деревья и трава.

Мне доверили самое ценное, хотя я тоже был не прочь пройтись через лес.

Что мы, мальчишки, знали в начале войны?

Винтовка холодит руки до первого боя. Потом ты убиваешь. Или убивают тебя. Страх – лучшее лакомство для тех, кто жаждет победы. Мы в восемнадцать‑девятнадцать лет владели им в совершенстве. Он стал нашей силой: страх за друзей, за свою землю. Не за себя. Смерть не впечатляла, она стала обыденной, как взрывная волна.

Товарищи спрятали меня в блиндаже и оставили одного. Коричневый походный рюкзак хранил важные сведенья о неприятеле.

– Не переживай. Вернемся! – напомнил Толик. У него был крестик на шее, хотя он всегда говорил, что Бога нет.

– Если выдоха не будет, сделаешь все быстро, – сказал Камрад.

– Не спи, когда родина в опасности! – бурк‑нул Серега, протягивая маленький серый мешочек. Я не сразу догадался, что там махорка.

– Я не…

– Пригодится, – сунул он мне его в руку.

Ребята бесшумно удалялись, а я провожал их из укрытия взглядом. Что ждет нас дальше?

Блиндаж два на два метра. Я в нем заперт. Мне не сдаться живым неприятелю. Легка смерть от пули, легче только во сне.

Японские самураи, попав в плен, откусывали себе кончик языка: смерть наступала незамедлительно от кровопотери. Успею ли?

* * *

Почему в полной тишине так беспощадны взрывы? Порвав ленту времени, я до сих пор их слышу. Меня передергивает от грохота, а окружающие думают, будто я сумасшедший.

– Тихо ты, успокойся – бормочет седая Нина, глядя на меня сквозь очки. – Отдыхай!

Старая женщина бодро держится на ногах, но я знаю, что она больна и помимо меня ей приходится возиться с тремя внуками. Она готовит, убирает, стирает.

Почему она совершенно бескорыстно ухаживает за мной?

Как‑то я спросил ее об этом.

– Вот твои капли для глаз! – ответила Нина, кутаясь в платок. В комнате холодно. Не топят фашисты. Капли ушли на дно.

– Почему ты заботишься? – повторил я.

– Где тебе знать, – сказала Нина с украинским акцентом, отчего резво в словах менялись ударения и они выглядели очень задорными. – Ты‑то у нас важный. Ордена, медали. А я – человек маленький, всю жизнь замужем за алкоголиком. Ты никогда меня не замечал…

Ах вот оно что.

– Хоть бы раз пригласил куды… – смеется Нина. – А теперь нас всех пригласят… На тот свет! – с небывалым весельем заключает старуха. – Поди, жалеешь, что молодость коту под хвост пропала!

Она поправляет одеяло на моих ногах. Ног я давно не чувствую, после парализации. Но все равно сердечно благодарю.

– Ой, да ладно! – смущается Нина и почему‑то краснеет.

По полу мотается кот Васька, черный с белым пятном на груди. Характером Васька похож на полосатого Тишку, кота, что жил при штабе. Может быть, это тот же самый кот, чудом проникший в другое время?

Тишка бегает из угла в угол и прижимает уши. Просит краюшку хлеба. Мышей давно не было. Голод.

«Немцы начали наступление», – сообщила телеграмма, доставленная в штаб. Ее принес капитан по прозвищу Круглый, которого мы не любили: все лучшее из пайков он забирал себе. А вокруг нас – грязь, вши, редкие письма из дома. Я полюбил махорку.

Своих ребят я не дождался в блиндаже. Нашли меня партизаны. Сказали, тела Камрада, Анатолия и Сережки, разрезанные стеклами, были обнаружены у мелкой речушки.

Я не поверил.

Ничему нельзя верить. Прошел год, а я все ждал, что их встречу: они просто выйдут навстречу из леса, и я скажу им «Салют!», как в добрые времена.

На телеграмме был выбит 1943‑й. Нас погнали на Курскую дугу. Там я узнал, что такое грохот тысяч танков и самолетов. Почему Земля всё терпит? Лучше бы нас смыло волной цунами, как во времена старины Ноя, но мировое цунами – просто красивая легенда, рассказанная во спасение небылица, бред, ересь.

Когда в августе нас бросили в самое пекло, оказалось, что кровь можно пить.

Кровь окрасила все в темно‑коричневый цвет. И я увидел их. Вначале я подумал, что никто, кроме меня, не видит, но все видели: прямо над нами, над самолетами, над танками на земле, зависли сотни светящихся шаров.

– Что это?! – шептали солдаты. – Фашисты?!

Но я знал: это бесшумные корабли в небе, нечеловеческие и мощные.

Они наблюдали за нами.

А потом безучастно ушли, стали частью пустоты, а мы продолжили убивать.

* * *

Нет воды. В горле сухо, першит; воняет падалью. Мы подходим к Берлину.

Я чувствую себя преступником, который ответит перед Богом за всех растерзанных и сошедших с ума. Много пыли. Звуки слишком громкие. Треск от ветки я расцениваю как хруст черепной коробки.

Наверное, из‑за пыли случаются дикие приступы кашля. И я думаю о смерти. Странно думать о том, кто всегда рядом.

Если бы не смерть, ничего бы не вышло. Тот, кто боится умереть, умеет жить; тот, кто не боится смерти, уже мертв. Я из тех самых, кто никому не верит, кроме себя.

Для меня нет никаких приказов, кроме приказов чувств. Их я смог сохранить в пустоте и бреде этого мира.

На моих руках кровь капитана. Я раскроил ему голову маленькой саперной лопатой за сараем, и собаки подъели его труп.

Никто не удивился, что его кто‑то хлопнул.

– Скорее всего, опять пайку тиснул, – сказал старшина и отправился сочинять похоронку.

Серые дощатые заборы, мать в платке, корова Манька, маленький листок, где напишут «Пал смертью храбрых».

В этом мире всё ложь.

Всё.

Где‑то в Ростове‑на‑Дону осталась сестренка. Я зову ее Галка, хотя на самом деле она – Галина, Галла, Галена. Покровительница спокойного моря из древних легенд. Нереида. Когда нет воды, я думаю о ней, вспоминая наше лето у моря. Ей пятнадцать. Она читает стихи Есенина, восторженно и самозабвенно. За ней ухаживает мой друг Дмитрий. Он смуглый, веселый. Он хочет летать на самолетах. Дмитрий всегда твердит об этом, расставив руки, как крылья, бегает вдоль берега за уходящим солнцем.

Что тут скажешь? Хорошо тому, кто целовался со смертью, – нам уже все равно, в каком мы мире. А сестра поседела в шестнадцать. Дмитрий погиб на фронте в первую неделю. Ошибка командования.

Галка бегает по крышам в поисках бомбы. Бомбы, падая на дома, не взрываются сразу. Их можно успеть бросить в ящики с песком. Тогда не взорвутся. Несколько человек из ее комсомольского отряда уже погибли. Сестренка рискует. Но, если взорвется бомба, рухнет всё здание, и людей погибнет гораздо больше, чем несколько человек на крыше.

Пуля чиркнула в воздухе. Снайпер. Я услышал ее раньше, чем это было на самом деле. Успел нагнуться и уже с земли услышал:

– Убили! Убили Володьку!

– Засада!

– Снайпер!

Бой не был долгим.

Раненого врага быстро добили.

Володьку, что шел рядом со мной, закопали под деревом.

Неглубоко.

Здравствуй, вечная молодость!

* * *

Соседка Амина пришла. А за ней, не прошло и десяти минут, соседка Роза прибежала.

Клеют на мои окна бумагу в виде белых крестов.

– Что вы делаете, женщины?

Пытаюсь поднять голову и рассмотреть, что эти неразумные учудили.

– Вы не волнуйтесь! – говорит Амина голосом, которым я в свое время подманил теленка, чтобы зарезать. – Обещали небольшое землетрясение в Грозном. Мы вам стекла сохраним.

– Здесь оладушки! – перебивает ее Роза, толстая мать семерых детей. – Попробуйте, вкусные!

Я им не верю. Думают, если старый, то на всякую ерунду купится, но это не так.

– Опять война?! Наступают немцы? Третья началась?

Женщины молчат. Переглядываются.

Соцработника давно не видно. Пенсию приносили полгода назад последний раз. Кто же покупает еду?

Тревожно смотрю на стол.

– Вы посмотрите в ящике, там медали…

Роза пристает с тарелкой выпечки.

– Продали их, не обессудь! – молвит Нина, появляющаяся в кирзовых сапогах посреди моей комнаты. Руки в боки, и платок поменяла: сегодня на ней зеленый с черными листьями.

– Когда продали? Медали продали?!

– Давно уже! Хлеб ведь нужен! И картошка! Еще пару серебряных монет нашли в спичечном коробке, – смеется Нина, а потом добавляет: – Не хочешь оладушков – я внукам заберу! В момент слопают! Эх ты.

– Бери! – бурчу я в ответ и усмехаюсь. Хороша старушка. Может, по молодости просмотрел я что‑то?

Нина уходит с тарелкой. И вместо нее появляется Лена, крикливая тетка из другого подъезда.

– Ну что? – с порога вопит она. – Всё возитесь, болезные? Еще нужно клея? Я из муки наварила. Принести? Хватило вам бумаги на окна?

– Не кричи, старик спит, – отвечает полушепотом Амина, стоя на стремянке у подоконника.

Может, я действительно сплю? И мне снится, что я переехал на Кавказ, в город нефтяников, столицу ЧИАССР?

Ах, какие здесь мосты над рекой Сунжей, какие запахи!

Мой лучший друг, ингуш Рашид, читает стихи на трамвайных путях. Он затащил меня на литературное собрание, где местные поэты чтили Фета.

– Раиса Ахматова! Саид Чахкиев! – кричит он. – Какие имена! Какая эпоха!

Я думаю, что нам лучше всего выпить пива, но всё закрыто. Мы идем ко мне.

– Хочу рассказать тебе тайну. Только ты никому…

Я клятвенно обещаю.

– Женюсь во вторник!

– Как?! – думаю, что он пьян. Ведь нельзя ему жениться, нельзя…

– Я не пьян. Я не пил рома! – словно читая мои мысли, кричит Рашид и смеется: – Да, она русская. Света. Ты ее знаешь. Красивая такая. На заводе работает! Мы давно хотели пожениться, она ребенка ждет. Мне родные сказали: «Не смей! Она русская!» Но мы решили тайно. Заявление подали. Всё будет хорошо. Уедем отсюда! Навсегда!

После слов Рашида появляется боль, кусачая змея, спавшая у сердца. Она лениво увивается, как в то время, когда седая не по годам Галка нашла своего Дмитрия. Через двадцать лет после Второй мировой. Без обеих ног. Инвалида. Он всех обманул. Похоронку прислали родным. Они поверили. Оплакали его. А он решил доживать в лепрозории, чтобы невеста и мать никогда не увидели его таким…

* * *

Все города на войне одинаковы. Что есть город? В древности и трехсот жителей бы хватило, чтобы назвать поселение городом, возвести стены и приносить человеческие жертвы богам.

Современным воинам нравится захватывать город, пробираться через искореженные здания из одного района в другой, пить страхи его обитателей.

Победителям город принадлежит на три дня по законам войны. Вряд ли в древние времена было иначе.

Поначалу я пытался считать тех, кого убивал. По крайней мере, тех, в чьи глаза смог заглянуть после исхода. Немцев было около двухсот, а русских около сотни.

Потом сбился со счета.

В школе плохо изучал математику – не мое это, гуманитарий я по призванию.

Теперь убитые делились на «подлецов» и «фашистов». Первых я особенно не любил.

Они начинали, как и я, служа родине, но в процессе войны пороки и дьявольское наслаждение от мук других настолько затягивали, что появлялись настоящие демоны.

Вот и у нас был свой, рыжий бес в звании майора.

Он прославился грабежами и убийствами немецких стариков и детей, но ему все прощалось. Разве мы были людьми, пройдя ад?! Кто, к шуту, в это поверит?

Вечером, когда на улице моросил дождь, бес притащил девчонку лет двенадцати. Бросил в комнату, где мы до этого держали трех пленных. Пленных расстреляли утром, поэтому помещение пустовало.

– Позабавится и отпустит, – сказал мне Витя. – Не лезь.

– Думаешь, и тебя позовет? – ответил ему Тимур, ухмыляясь.

– А в морду?

– Отставить разговоры! – гаркнул я, потушив сигарету о землю.

Бес был безумным. Он не просто убивал свои жертвы. Мы видели искалеченные куски мяса без ушей и языков, с вырезанными символами коммунизма на коже. Мы видели, когда присыпали мертвецов рыхлой землей в кустах сирени за домом.

– Отпустите меня, дяденька! Пожалуйста! Не надо! – кричала девочка из‑за двери.

К своему ужасу, я знал немецкий.

После слабой мольбы о помощи раздался хлопок, и все стихло.

– Ты посмотри, какой цинизм, – сплюнул Витя. – А по радио – стихи о родине, о Сталине. Хотите послушать?

– Они – враги! Не думай, убивай. Это добыча! Фашисты никого не жалели! – повторил Иван чужие навязанные слова. Мы слышали их, когда старшие по званию шмонали труппы в поисках золота и денег, мы знали, что это так, когда находили изнасилованных и убитых немецких женщин.

– Отпустите меня! Мамочка! Помогите! – кричал детский голос.

Дверь строго охранялась: несколько человек с оружием рыбьим, равнодушным взором смотрели на нас из коридора.

Я направился к выходу.

«Так и уйдешь?» – спросил меня кто‑то внутри. Этот голос иногда беспокоил, и я принимал его за совесть. Раздался пьяный хохот рыжего беса, и всё внутри сжалось, будто я впервые услышал, как кричит человек, которому пальцы ломают, зажав их в дверном проеме.

– Нельзя, не положено! – я очнулся от слов охраны. – Твою мать, дурной, что ли?

Завязалась драка.

Я успел ударить несколько раз в челюсть, а потом мне врезали в солнечное сплетение, и я задохнулся.

– Что происходит?! – на пороге появился рыжий бес, мужик лет сорока пяти, со злыми, волчьими глазами. Охрана стала навытяжку.

Бес заорал:

– В подвале закрыть скотину!

И хлопнул дверью.

Меня скрутили.

Я отсидел три дня без воды и хлеба.

Когда Витька пришел за мной, первым делом я попросил сигарету.

И закурил.

Витька прятал глаза, но через пару дней я спросил у Тимура, где труп.

– Иван закапывал, – нехотя сказал Тимур.

Ивана я нашел за колкой дров. И узнал правду: глаз у девочки не было, кожу с пальцев срезали ножом, а на животе была рана, в которую можно было засунуть кулак.

– Ты считаешь, это правильно? – спросил я его.

Впервые он не ответил мне словами колдунов.

Когда майор отправился в поисках наживы в юго‑восточный квартал Берлина, мы выследили его: я, Иван и Виктор.

Мы утопили рыжего беса в Шпрее, берущей свое начало у горы Котмар.

* * *

Трамваи громыхают по главным улицам, троллейбусы с длинными рогами снуют туда‑сюда. В цветочных клумбах рядом с театром благоухают розы. В городе Грозном – мир.

Я сижу на скамейке и читаю газету. Мне нужно принять решение. Утром в редакцию позвонил друг. Сказал:

– У знакомой беда. Приюти на время.

– Странно всё это. А почему сам не приютил?

– Тесновато.

– Так и у меня дочка живет. Ладно, послушаю очередную историю.

Пришла горянка шестидесяти лет, в маленьком черном платке и сером халате в крапинку, на ногах – резиновые фиолетовые шлепанцы. Ничего удивительного, народ так ходит здесь, я привык.

– Помогите, добрый человек! – с порога запричитала женщина. – Рашид сказал, вы нас спасете.

– Рашид меня за Иисуса почитает?

Незнакомка испугано захлопала глазами. Вся ее жизнь была в этом взгляде: огород – дети, дети – огород, тяжелый труд в полях.

– Может, я по‑русски говорю плохо. Извините. Меня Асет зовут.

– Не бойтесь. Идите, чаю дам! – в таком деле лучше чаю предложить.

Женщина принялась разуваться.

Села за кухонный деревянный стол, сжала в руках фарфоровую чашку.

– Всё они, дети мои, – начала причитать Асет. – Старший сын – в тюрьме. За грабеж взяли! Но не виноват он! Подставили. Знаете, как бывает… Младший дома. И дочка есть по имени Рая. Она наркотики продавала, но сейчас нет, слово даю, что нет.

– Хотите баранку с изюмом?

– Спасибо, добрый человек. Так вот, Рая моя полюбила русского. А это, знаете, нельзя, грех большой. Харам!

– Угу.

– Так вот, сижу я за столом в зале, а дети мои бегают вокруг этого стола. Младший сын, ему двадцать пять, с ножом бегает за семнадцатилетней сестрой, зарезать хочет. А я кричу, кричу, но меня никто не слушает. Решили Раю мою зарезать, еле спрятала в подвале.

Там два на два метра. Темно. Она прячется. Понимаете? Убьет мой ребенок другого моего ребенка прямо передо мной. И что я могу? Дядьки тоже решили убить. Помогите!

– В милицию надо.

Ася посмотрела как на сумасшедшего:

– Да вы что! Никакую милицию мы не признаем. Нет такого обычая. Спасите дочку. Пусть она у вас поживет. Пожалуйста.

– Не проследят?

– В селе мы живем, город знаем плохо. До вас еле добралась сегодня… По бумажке искала адрес…

С того дня черноокая Рая жила в комнате моей дочери. Подарки покупал на праздники одинаковые, чтобы не обиделась, на курсы шитья отправил, пусть к делу привыкает, подумал. Шустрая Рая, большеглазая, худая.

– Вы мне как отец! – говорит. Чай по утрам наливает в пиалы, халву домашнюю делает.

Полгода прошли как один день.

Однажды заболел я, а следом дочка. Резко плохо стало. «Скорая помощь» забрала в больницу с сильнейшим отравлением.

Когда через две недели мы вернулись, Раи не было. Не было драгоценностей, не было денег, ценных вещей. Ни‑че‑го не было… Помню, как ругал Рашида, а тот беспомощно разводил руками. Соседи говорили, что на машине подъехали какие‑то ребята, а с ними Рая. Вынесли всё, погрузили и уехали. Спокойно, размеренно, как у себя дома.

В милицию написали бумагу. Овчарка нашла и потеряла след.

Приехала Асет.

– Заберите заявление. Заставили они ее, пригрозили, что убьют! – плакала женщина. – Слово даю, что вернут золото.

И странное дело, ведь я знал, что неправда, но пожалел. Забрал бумагу.

Горцы исчезли.

Больше их в городе никто не видел.

* * *

Плещется море. Волны искрятся на солнце. Медузы довольны. Камешки под ногами хрустят, дельфины держатся особняком, не идут к берегу. Боятся.

Где‑то в глубине моря лежат самолеты и корабли. Большая вода – это большая могила, полная жизни.

Не думал, когда дочка дарила часы, что она прощается. Сказала, что в отпуск едет.

А она решила умереть.

Пришла на пляж и попросила надувной матрац. Их по берегу было много, разных цветов, разных оттенков. Выбрала желтый. Желтый – цвет разлуки.

– Я отплыла от берега, – сказала дочка. – И вначале все было хорошо, волны смешно подбрасывали меня. Но я хотела утонуть, ждала момента.

– Зачем ты решила это сделать? – спросил я, внимательно глядя на пряди ее каштановых волос.

– За мужем скучала. Он погиб нелепо. Сильный, здоровый человек. Спортсмен. Ты же знаешь.

– Знаю. Не смог пройти мимо старушки‑соседки, просящей помощь. Всем помогал.

Старушка жаловалась, что ей привезли холодильник. Лифта в доме не было, и пьяные грузчики, бросив покупку в дверях подъезда, уехали. А он помог. Поднял холодильник на пятый этаж.

– Я не поверила, когда позвонили на работу, сказали, что умер. Не смогли остановить желудочное кровотечение, что‑то лопнуло от напряжения. Я была беременна двойней на седьмом месяце. Детей не спасли. Зачем мне жить? Я просыпалась по утрам и думала, что они рядом…

– А как же я, твой отец?

– Прости.

Вот и все, что я услышал на это.

Черное море швыряет волны. Я знаю это море, берег курортного города Сочи. Сколько раз я стрелял перепелок, отдыхая в тех краях. Матрац тащило со страшной силой, начинался шторм. Если смотреть откуда‑то сверху, летя над тревожной водой, мне видна девушка, которую несет к маяку в открытое море. Девушка испугалась и передумала умирать, но волны беспощадны в своем гневе.

А на большом маяке не закончились ремонтные работы и на огромной для человека высоте в рабочей одежде стояли двое мужчин, старый и молодой. Они и подумать не успели, как прыгнули в воду. Теперь спасатели и девушка тонули вместе. Мужчины, умеющие плавать, боролись со стихией и проигрывали. Однако, втроем вцепившись в надувной матрац, они сумели догрести до маяка.

– Зачем ты это сделала?! – кричал старый. – Ты с ума сошла?!

– Я хотела умереть! – перекрикивала шум волн девушка. – Мой план был утонуть…

– Мы все могли погибнуть из‑за тебя! – ответил ей молодой и дал пощечину. – А у меня жена на днях рожает! И дома двое детей! Дура!

Когда шторм утих, девушку на лодке отвезли в город.

* * *

Соседка Люба вошла. Перекрестилась.

– Не бойся, я не умер!

– Господи Иисусе, не спишь, что ли? – воскликнула она, будто решила прокрасться потихоньку и что‑нибудь стащить.

А может, и действительно собиралась.

– Какими судьбами, Люба?

– Проведать пришла. Опять война… Как в сорок первом.

Соседи всегда одинаковы. Особенно если война. Это всегда предатели, мародеры и трусы. Иногда герои, иногда убийцы. Но для этого нужен стержень. Таких мало.

Война с фашистами. Ростов‑на‑Дону. Моя сестра Галка вбежала по круглой лестнице старого дома на углу Газетного переулка:

– Мама! Мамочка! Соседи написали немцам донос! Написали, что брат и папа ушли на фронт. Теперь нас расстреляют!

– Кто сказал? Кто?

– Люся, что под лестницей живет. Она увидела, как писали.

– Надо бежать.

Бомбы падали на дома. Сборы были недолгими. Взяли сумку с кольцами золотыми да одежды немного и сели в поезд. В Ставрополе жили родные.

В середине пути поезд попал под обстрел, и в суматохе все вещи украли, но Галка и мать выжили. Добрались.

В Ставрополе был страшный голод. Мать и ее ставропольская тетка сдали оставшиеся золотые зубы, выдернув коронки плоскогубцами, купили мешок муки. Пирожки пекли с требухой. Сами ели и на рынке меняли на вещи. Рынок был, несмотря на обстрелы и облавы. Только так смогли выжить.

Как‑то шли домой Галка и мать, а навстречу – немцы. С виду добрые, а в котелке каша. Смеются. Заставляют прохожих набирать полную ложку каши и жевать. Ждут, чтоб человек проглотил.

Не съешь – застрелят.

Забава такая.

Каша‑то отравленная.

Направили на них автомат.

– Девушку пожалейте, а я съем, – мать сказала. И проглотила ложку отравленной каши.

Немцев почему‑то это позабавило, не стали стрелять, пошли с шутками дальше.

За углом мать вырвало кашей. Но дома поднялся жар, смерть пришла и стала на пороге. Краска на полу вздулась, когда очередной поток рвоты попал на нее: желудок горел огнем.

Ставропольская тетка бегала, помощи искала. На соседней улице жил немецкий врач Йохан. Молодой красивый офицер, не раз говоривший на рынке, что хочет домой, в Германию, что остались у него там двое детей и жена.

Бросилась тетка к нему.

Пожалел.

Тайком принес молока и лекарств от яда.

Выжила мать.

* * *

Рашид пришел.

Никогда не знаю, на самом деле пришел или мне просто видится. Мы с Рашидом не разлей вода, умрем друг за друга. Старый ингуш иногда шутит, что он еврей. Только он не хитрый. Одинокий, как и я. Всю жизнь не женился. А ведь хотел! Как любил он ту девушку русскую… Как ее имя? Кажется, звали ее Светлана… Беременная она была, сына ждала.

Ее сбила машина.

Насмерть.

Около дома.

Брат Рашида убил.

Родные поняли, что свадьбы не избежать, решили: лучше тюрьма, чем позор от соседей. Рашид не сказал им ни слова, ушел из семьи. Не общался, не признавал мать и отца, зная, что таким было их решение.

Так и прожил всю жизнь один.

– Хочешь, я тебе почитаю? – спрашивает мой друг.

На столе у меня лежит журнал об особенностях национальных традиций. Я всегда считал их одним сплошным бредом, созданным для порабощения ума.

– Хорошо, – я стараюсь кивнуть Рашиду.

– «В Афганистане девушку четырнадцати лет, которая, по мнению родных, вела себя фривольно, а именно разговаривала с мальчиком‑соседом без их разрешения, родные вначале избили, а потом закопали в могиле еще живую. На суде они не оправдывались, наоборот, были полны гнева, так как считали, что поступили верно. Убивали девушку родной отец и брат».

Что может почувствовать девочка, лежащая со связанными руками в могиле, которую засыпают близкие ей люди? Те, кому не удалось продать ее чуть дороже жирного барашка?

Теперь они просто избавляются от нее, как от мусора. Есть в могиле два метра?

В земле лежать холодно. Но, думаю, холода она не чувствует.

Боль?

Разве физическая боль сравнима с тем, что тебя, бормоча молитвы, закапывают брат и отец, зная, что ты жива?

Я вижу ее.

Неграмотная, потому что девочкам нельзя ходить в школу, босоногая, в домашнем платье, без платка – ведь его сорвали, когда били… С длинными черными прямыми волосами… Ты задыхаешься под тяжестью кома земли, что давит тебе на грудь, и желаешь, чтобы все быстрее закончилось.

Темное облачное небо с дрожащей полоской бледного рассвета – это все, что ты видишь напоследок.

Мне жаль тебя.

Сколько тысяч таких, как ты?

Миллионы замученных, обрезанных, проданных родными в рабство, изнасилованных, убитых.

Когда мы умираем, не знаем, где снова будем.

Я могу родиться в семье, которая чтит эти законы, и выпить такую жизнь.

Будда сказал, что счастлив тот, кто не привязан к имени и форме.

Мы путешествуем по мирам, нас перемалывает, как в мясорубке, множество раз, пока в рыбе мы не увидим себя, пока в корове мы не почувствуем свою боль.

Наверное, поэтому я отказался от мяса.

А ведь когда‑то был неплохим охотником.

* * *

На окнах шелестят шторы. Белые с золотом. В них живет ветер. Если я смотрю на узоры, то вижу осенних духов.

Стекла не выдержали взрывной волны, вылетели в глубину, и старая Нина смела бесцветные осколки совком и веником. Шторы волнуются словно паруса, а старый ореховый шкаф, подобно корме корабля, закрывает меня от железной метели.

Хорошо жить и умирать на войне!

Когда люди не воевали?

Мы воюем с детства.

За куклу, за мячик, за фантик от барбариски.

Мы готовы убить врага.

Мы воюем за женщин, за мужчин, за платья, за земли, законы, границы и Луну. Мы уже воюем за Луну? А за Марс? Кто прилетел туда первым?

– Сильный обстрел. Нужно спуститься в подвал!

Здесь есть кто‑то. Этот «кто‑то» мешает мне видеть Марс и высадку космонавтов на военную базу.

– Возьмем его вместе с кроватью!

– С кроватью не получится!

– По радио передали: город сотрут с земли.

– Ковровая бомбардировка!

– По методике Дудаева! Он в Афганистане придумал. Теперь всё вернулось на круги своя, и бомбят его родину…

– Ой, как стреляют. Бежим!

– Берем старика. Он сумасшедший, а жить ему надо!

– Аллах, Аллах…

Это соседи.

Я слышу: их голоса звучат то дальше, то ближе, будто они пытаются проникнуть ко мне из другого пространства.

Надо им напомнить, чтобы книги не забыли. Книга – это Бог, Грааль, светоч. Хорошая книга стоит нескольких тысяч людей. Книгу надо беречь!

У меня есть любимая – «Три товарища» Ремарка.

Быть сумасшедшим вообще не позорно, – говорит мне Ремарк.

Это верно.

И не позорно пить ром.

Его пили свободные люди, флибустьеры. Плевать они хотели на все законы.

Когда‑то и я был флибустьером. Был свободен от болезни и любил. Она жила в другой стране, была чужой женой. Я поехал к ней и выкрал всё что мог.

Мы не остались вместе, но она подарила мне дочку.

– Есть хочешь? – старая Нина наклонилась ко мне. У нее в руках кусочек лепешки.

Соседи притащили меня в подвал на кожаном потертом кресле, точно капитана пиратов, и почтительно накрыли пледом.

Под потолком пискляво качается лампа, которая не горит. Где‑то в углу тусклый язычок коптилки гоняет тени. Страшно умирать в темноте, вот и зажгли. Потолок над нами вздрагивает, сыпется, словно земля в могилу, когда девочка может увидеть край неба.

Неба мы не видим.

Но я слышу плач детей, они зовут маму и говорят кому‑то невидимому: «Не надо, дяденьки!»

Мы ведь убили рыжего беса, я сам видел его труп.

Неужели мы ошиблись?

Зеленые воды реки глубоки.

– Я боюсь, мама!

А мама отвечает:

– Не бойся, я рядом. Все будет хорошо.

Внезапно яркий белый свет пролился на наши лица: партизаны обнаружили меня в блиндаже, открыли крышку.

– Здесь есть люди?! Руки вверх, а то бросим гранату!

– Не стреляйте!

– Не стреляйте!

– Здесь старики!

– Дети!

Кто это: русские или немцы?

Я их не узнаю.

– Не стреляйте!

– Hände hoch!

– И старик должен выйти! Живо! Все на выход!

Где я?

Неясные силуэты бледнеют, рассыпаются, падают в бездну.

Я встал и шагнул.

Радость охватила меня. Я чувствую ноги! Почему раньше я не мог встать и пойти? Я иду!

У меня все получается.

Крики смолкли и темнота исчезла.

Ну и черт с ними!

Со всеми.

Я увидел, как под синим весенним небом по зеленой траве спешат навстречу Серега, Камрад и Толик в застиранных гимнастерках. В руках ребята крепко сжимали винтовки и улыбались.

Ничего плохого не случилось.

Наши пришли.

Салют!

Полина Жеребцова,
Рассказы о Чечне