Замятинская Русь в контексте традиций народной культуры
Н.Н. Комлик
Генетическая связь художественной системы Замятина с традициями народной культуры, его этикой и эстетикой, миропониманием настолько прочна, что становится величиной константной, проявляющейся даже в тех произведениях, проблематика которых, казалось бы, весьма далека от русской темы. И в романе «Мы», и в произведениях «английско-петербургского» циклов Замятин продолжает оставаться ярко выраженным национальным художником, видящим и изображающим «сторонний мир» «глазами своей национальной стихии» (Н.В. Гоголь).
Ориентация художника на ценности народной этики и эстетики, концентрированно выразившиеся в фольклоре, всегда соединяющем в настоящее, будущее и прошлое, раздвигает пространственно-временную протяженность замятинских произведений, семантически уплотняет их, так что конкретно-исторические картины жизни уездной России, являющейся одной из главных, сквозных тем творчества писателя, неизменно наполняются обобщенносимволическим, философским смыслом.
Через призму народно-поэтических воззрений, устойчивых образов и идей традиционной культуры в ранних повестях писателя предстает образ застывшей, оцепеневшей, околдованной чьей-то злой силой некогда могучей и сильной Руси. Ее былое могущество подчеркивается развитием в повестях темы богатырства, всегда важной и актуальной в жизни и творчестве русского народа. Эстетика русского героического эпоса в «уездной трилогии» («Уездное», «Алатырь», «На куличках») проявляется в форме пародии на хорошо узнаваемые образы, символы, детали. В создании образов уездных богатырей, у которых иссякают силы богатырские, Замятин творчески плодотворно использует принципы жанра былины-скоморошины, где предстает мир «наизнанку». «Изнаночный» принцип ляжет в основу образа богатырски «широкого громоздкого» Анфима Барыбы («Уездное»), с которым связаны пародийно используемые былинные мотивы «сидня» (Барыба сидел основательно года по два в классе), «бокового роста», мотив окаменения.
«Изнаночный» принцип лежит и в основе образа «зацветшего веснушками» уездного поэта Кости Едыткина. В нем выворачивается наизнанку особо почитаемая на Руси идея духовного богатырства. Этому весьма способствует функционирование в художественной структуре повести фольклорного образа Алатырь-камня, с которым связано развитие былинного мотива окаменения. Алатырь-камень, «кругом» которого «нынче город осел», — это символически выраженное «сновидческое» состояние жизни уездной России.
Уснувшую каменным сном, зажолдованную, онемевшую русскую провинцию силится расколдовать заветным словом «напечатленных» им стихов немощный «богатырь духа» Костя Едыткин. Сентиментально-мечтательное бессилие русского национального духа, бездейственность и беззащитность корневой России — все это в концентрированной форме выражено в фигуре похожего на только что вылупившегося из яйца цыпленка уездного поэта, бредущего каждый вечер к «распавшемуся наполы», «вещающему беду» Алатырь-камню. Это сама обессиленная и безвольная Русь, как былинные богатыри на распутье, замерла у «камня преткновения» в преддверии Великой Катастрофы, силясь разглядеть свой путь, свою судьбу.
В тревожной картине «стояния» России у «рокового» камня вместе с тем экспонирована тайная надежда героя и автора, выраженная в древних поверьях народа о чудодейственной силе Алатырь-камня, который, подобно «живой» и «мертвой» воде, способен зарядить жизненной энергией немощный дух и уездного подвижника, и алатырской Руси, и пребывающих в полусне, в полуяви офицеров русского боевого гарнизона («На куличках»), несущих свою службу «на краю света», «на куличках», как некогда несли ее на заставах богатырских у края «Поля незнаемого» герои русского эпоса.
Поэтому гибнущая, кондовая, обессиленная и неподвижная Русь в художественной системе писателя почти всегда таит в себе мощные духовные потенции, наполнена «живыми внутренними соками» (С. Франк), которые до поры скрываются под спудом «алатырского» быта русской глубинки. Вера писателя в чудодейственную силу этих «соков» обусловила появление в его творчестве иной, сказочно прекрасной, живой, могучей России, наделенной всеми теми чертами, которые мы встречаем в образе Руси, созданном воображением народа в его поэтическом творчестве. Она поражает обилием природно-духовных ресурсов, широтой, хлебосольством. Похожая на «белую, бокастую, толстую просфору», она «добродушна, уютна, вкусна», настолько «вкусна», что по произведениям писателя можно составить меню русской национальной кухни. Причем детально описанные художником многочисленные обеденные столы крестьянско-мещанской России, на которых в изобилии расставлены «шаньги, заспенники, овыдники, студни, щи, сомовина, а то сазан соленый, кишки, жаренные с гречневой кашей, требуха с хреном, соленые арбузы, да яблоки, да мало ли там еще что» — это не просто экзотические подробности ее быта, но часть национального космоса, метатекст, в котором прочитываются бытийные воззрения народа, его национальные традиции, менталитет. Через обеденное, праздничное застолье, сопровождающее православный календарь, по которому живут замятинские герои, просвечивает мифологическая, сказочная Русь, открытая на рубеже веков и воплощенная в живописи таких художников, как Васнецов, Билибин, Нестеров.
В замятинской Руси концентрированно выражена красота и нарядность русских сказок и былин, проявившаяся прежде всегда в насыщенности и чистоте красок, густых «звонких», глубоких, подчеркнуто определенных. Русь Замятина, золотая и красочная, утопает в липовом и сиреневом цвету. Она благоухает весенним разнотравьем, запахами деревенской, полевой Руси. Ее украшают «белокипенные» зубчатые стены монастырей, древние, нахохлившиеся, похожие на дремлющих бояр крепостные башни. И надо всем этим великолепием парят в небесной синеве золотые «кресты-ласточки» русских церквей. Это страна необозримых «духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы».
В возникновении облика именно такой страны бесконечных «духовных далей» в творчестве Замятина существенную роль играет вновь зазвучавшая тема богатырства, но в иной, в отличие от «уездной трилогии», лирико-романтической тональности.
Такая тональность характерна для целого ряда произведений Замятина («Непутевый», «Африка», «Знамение», «Север», «Елка»), образующих своеобразный цикл о русской душе в ее мужском варианте. Причем лирико-романтическое начало этого цикла так же, как и ироническое в «уездной трилогии», в которой осуществлялся напряженный поиск национального типа, его исторически устойчивого ядра, возни кает в значительной степени в результате интенсивного использования фольклорно-мифологических мотивов народного творчества, рождающих бездну ассоциаций. Функционирование в текстах этого своеобразного «пятикнижия» элементов былины, сказки, славянского мифа, реминисценций из произведений древней русской литературы, неожиданно сочетающихся, переплетающихся между собой, переходящих одно в другое, воссоздает утонченную и вместе с тем колоритную ткань русской национальной жизни, на фоне которой «уярченно» предстает национальный характер в его самых выразительных ипостасях. Главная из них — органическое отвращение, презрение к будням, каждодневной реальности, ярко проявившееся у всех замятинских младень-богатырей, героев-максималистов лирико-романтического цикла.
Неприятие повседневности выливается у них в светлую мечту, дающую импульс жизни, уносящую их на своих крыльях, подобно Могол-птице, в лучезарную неизведанную даль. Все главные герои этого цикла (Сеня Бабушкин, Федор Волков, Селиверст, Марей, Цыбин) отвергают сытость как главный смысл жизни, как единственное ее предназначение. В их поведении и поступках много от образа действий самого любимого героя русских сказок Ивана-дурака. Детскость, непосредственность, непрактичность, «странность», с точки зрения обыденного сознания, поведения, оторванность от реалий будничной жизни роднит многих из них с этим персонажем фольклора, никогда не удовлетворяющегося «пошлостью земной утопии сытого рая...» (Б. Вышеславцев) как самой заветной мечты. В этих героях, как и в персонажах русского эпоса, выразилось самое заветное и лучшее, чем всегда восхищалась и чему поклонялась народная душа, — вечное тяготение земной юдолью и вечная устремленность в иные земли, в «иное царство» в поисках лучшей доли, в надежде встретить то, чего в жизни никогда не бывает, на что всегда так томит и о чем так кручинится русский человек. Усвоив народную нравственность, Замятин воссоздает, продолжая традиции русской литературы, тип духовного странника («скифа», «Агасфера»), взыскующего Града Небесного.
Подача этого типажа в системе фольклорно-мифологических координат влечет за собой цепь историко-культурных ассоциаций и воспоминаний, организует многомерный пространственно-временной, духовно-культурный объем, проясняет многовековой процесс формирования национального характера, его определяющих, константных черт, объясняет невероятное, с точки зрения рассудочной логики, сосуществование в русском человеке взаимоисключающих начал, одновременно разрушительных и созидательных, «страшных» и «веселых».
В цикле о «русском характере» намечено ставшее главным в романе «Мы» противоречие между «родимым хаосом» национального космоса и регламентированным, благоразумно устроенным, механически нивелированным порядком жизни, каким представлялась многим русским западная цивилизация. Именно в ней, а не в российской уездной глубинке видятся теперь Замятину истоки обмещанивания человека.
Заорганизованная, нормированная, упорядоченная система жизни претит национально выраженной душе Замятина, как и душе его героев, отвергающих такую норму, не принимающих принцип «все в меру», испытывающих отвращение к жизни «закованной в пределы», имеющей жесткую форму, которую русская стихия опрокидывает, разрушает, деформирует. В постоянной устремленности этой стихии «выйти из берегов» писатель видит источник всех национальных бед и катастроф.
Замятин делает неутешительный вывод, не однажды подтвержденный идейно-художественным содержанием его творчества, о гибельной сущности национальной стихии, несущей в самой себе потенцию разрушения в силу склонности русского человека к крайностям, чрезмерности переживания, алогичности поступков, в силу того, что вне этой алогичности, вне разрушительного напора страстей русская душа существовать не может. Она живет полноценно только тогда, когда питается «веселым разрушением», в котором для Замятина и содержится «источник страшного». «Веселое» и «страшное» — та антиномия, которая, по убеждению писателя, определяет две крайности национального характера, не позволяющие русской истории развиваться плавно и постепенно, эволюционным путем.
Но эта горькая правда о русском человеке, трезвая констатация национального порока не зачеркивают замятинской веры в русский народ и Россию. Вслед за Достоевским, запечатлевшим одержимую ярость русской стихии в образах Дмитрия Карамазова, Ставрогина, Рогожина, вслед за А. Блоком, поэтически точно ее сформулировавшим: «Да, так любить, как любит наша кровь / Никто из вас давно не любит», — Замятин угадал, что эта русская одержимость идет от «аффекта бытия», «жажды бытия». И что «аффект бытия есть любовь», которая, как и сама русская стихия, амбивалентна. Слепая и разрушительная, уничтожающая, прежде всего самого носителя этого чувства-страсти, вместе с тем только она одна способна «снова зажечь молодостью планету», «зажечь новую жизнь...».
Л-ра: Русский язык и литература в учебных заведениях. – 2004. - № 6. – С. 13-18.
Произведения
Критика
