Бабель и Хемингуэй
Б.А. Гиленсон
Бабель и Хемингуэй. На первый взгляд — трудносоединимые писательские индивидуальности. В посвященной им обширной литературе до сих пор не исследовалось то сходство в типологическом плане, которое на самом деле наблюдается в их биографиях, судьбах, исходных эстетических принципах, тематике, поэтике, отношении к литературному труду.
В книгах, мемуарах, публицистике и переписке Хемингуэй дает лаконичные и, зачастую, меткие «хрестоматийные» оценки многим художникам слова. Он хорошо знал классиков мировой литературы, изучал их мастерство. Но в русской литературе XX в., особенно послеоктябрьского периода, он был начитан слабее. Об отношении к ней мы знаем мало. Известны его три письма к критику И.А. Кашкину, высоко им ценимому как знатоку его творчества; он также обменялся письмами с К. Симоновым и И. Эренбургом; с последним он встречался в осажденном Мадриде. Там же виделся он с М. Кольцовым и О. Савичем. Ранее, в
В письме Хемингуэя к И. Кашкину от 12 января
В свою очередь, Бабель стал одним из первых русских читателей Хемингуэя еще с конца 20-х годов. Вскоре после смерти Хемингуэя И. Эренбург в статье, опубликованной в американском журнале «Сатердей ревью», писал: «Я вспоминаю разговор с Исааком Бабелем... Бабелю очень понравился рассказ Хемингуэя, действие которого происходит в маленькой швейцарской деревушке (по-видимому речь идет об «Альпийской идиллии». — Б.Г.)... Мы с Бабелем не были одиноки в нашем энтузиазме по отношению к Хемингуэю».
Фрэнк О'Коннор, американский новеллист, автор нескольких сборников, утверждает: «Два наиболее блистательных рассказчика, запечатлевших первую мировую войну, — Эрнест Хемингуэй и Исаак Бабель. Возможно, было бы извинительной неточностью связывать Бабеля с Европейской войной, когда он прежде всего имел отношение к русской гражданской войне. Но оба писателя неотделимы от этих двух войн».
Мировое признание
Бабель пережил два пика своей известности на Западе. Первый падает на рубеж 20 — 30-х годов. В
Когда в
Признанием высокого статуса Бабеля на Западе стало его участие в Парижском конгрессе в защиту культуры в
Второй пик интереса к Бабелю падает на середину 50-х годов, когда после посмертной реабилитации писателя начали переиздаваться его сочинения и были приоткрыты, правда, далеко не все, обстоятельства трагической гибели писателя. В
Событием в зарубежной русистике стал выход критической антологии: «Исаак Бабель» под редакцией профессора Йельского университета Гарольда Блума. Лайонел Триллинг (1905-1975), один из классиков американской критики, в предисловии к «Избранным рассказам» Бабеля (1974), включал его в широкий литературный контекст. В новеллах Мопассана, а также Стивена Крейна и Хемингуэя, в «Дублинцах» Джойса, в рассказах самого Бабеля, писал он, налицо стремление писателя к созданию формы совершенной и самодовлеющей, которая одновременно неожиданным образом гармонирует с правдой внешней реальности, с правдой вещей и событий.
Школа журнализма
Зрелость обоих писателей совпала с событиями первой мировой войны. Оба дебютировали как художники слова в первое послевоенное десятилетие, отмеченное плодотворными новаторскими эстетическими достижениями как в России, так и в США. И тот и другой обретали мастерство, пройдя школу газетного репортажа, что отозвалось на их стилистике, определило важные стороны их эстетики.
Бабель нелегко пробивался к признанию. Благодаря отеческой заботе Горького, пославшего его «в люди», Бабель убедился, что сумеет вырасти в серьезного писателя, только, если основательно познает жизнь, выработает для себя ясную общественную позицию. На семь лет он погрузился в гущу действительности: был солдатом на румынском фронте, служил в ЧК, в Наркомпросе, в продовольственных экспедициях, воевал против Юденича. В его послужном списке важно время репортерской работы. В 1918-1920 гг. он сотрудничает в газете «Новое время» (в той самой, где были напечатаны горьковские «Несвоевременные мысли»), а также в органе Наркомпроса «Жизнь искусства». В его коротких статьях и заметках запечатлелось драматическое время революционной ломки, патетических взлетов духа и падений, благородства и жестокости.
Позднее Бабель так характеризовал свой журналистский опыт: «Работа на репортаже дала мне чрезвычайно много в смысле материала и столкнула с огромным количеством драгоценных для творчества факторов». Но особенно значимой стала для него работа военным корреспондентом Юг-РОСТА в Первой Конной и в армейской газете «Красный кавалерист», органе 6-й кавдивизии комбрига С.К. Тимошенко. Его газетные материалы, а также художественно трансформированные дневниковые очерки стали документальной основой «Конармии».
В чем-то сходный журналистский опыт формировал и Хемингуэя. Это была национальная традиция: проработав газетчиками, репортерами, входили в большую литературу многие крупнейшие писатели, начиная с Твена, Уитмена, Брет Гарта. И 18-летний Хемингуэй, окончив школу, поспешил испытать силы в газете «Канзас-Сити стар», где прошел неплохую школу репортера. Вернувшись с первой мировой войны, где он получил тяжелое ранение, Хемингуэй отдает несколько лет журналистике (1920-1924), сначала в Канаде, затем в Европе; он побывал в Италии, Швейцарии, Германии, увидел Европу первых послевоенных лет. Как и Бабель, Хемингуэй скептически относился к идеологическим штампам и лозунгам, безошибочно различал своекорыстие, кроющееся за цветистой риторикой политиков.
Работа военными корреспондентами позволила писателям стать выдающимися художниками-баталистами. Если Бабель был участником Польского похода летом и осенью
Отношение к пережитому тогда, в
Оба, и Бабель, и Хемингуэй, пройдя школу газетной работы, вступили на путь художественного творчества, хотя Хемингуэй и отзывался о своих репортажах как о чем-то второстепенном по отношению к «чистой» беллетристике.
Учеба у классиков
Оба писателя неистово впитывали опыт предшественников, учились у классиков. Рецензент первых рассказов Бабеля, жадно читавшего, особенно в старших классах, подметил у дебютанта не только «свежесть новизны», но неплохую литературную школу. И у Хемингуэя, в пору его первых опытов, Гертруда Стайн усмотрела нечто подобное: «Он кажется современным, но пахнет музеем».
К моменту окончания гимназии Бабель, начитанный в русской и зарубежной классике, знал три иностранных языка, свободно владел французским. Ю. Тынянов отмечал в его литературной манере следы французской литературной школы. Ему были особенно близки Флобер и Мопассан. Последнему посвящена знаменитая новелла Бабеля «Гюи де Мопассан», безусловно, отчетливо автобиографическая. Именно здесь присутствует емкое определение фразы Мопассана, «свободной, текучей, с длинным дыханием страсти». Устами героя-рассказчика высказана, видимо, заветная мысль Бабеля о «стиле, об армии слов, об армии, в которой движутся все роды оружия. Никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка поставленная вовремя». Имя Мопассана не раз всплывает в статьях Бабеля. Л. Триллинг обнаруживает у Бабеля следы «флоберовской школы» с ее культом формы и тщательной работой над словом.
Флобера и Стендаля ценил и Хемингуэй. Рассуждая о том, какими качествами должен обладать серьезный писатель, он наряду с «большим талантом», как у Киплинга, называл и «самодисциплину Флобера». Стендаль привлекал его и как стилист, и как мастер-баталист, участник наполеоновских войн. Очень важны были для Хемингуэя и такие «модернисты», как Конрад, Г. Стайн, Г.Дж. Лоуренс и Дж. Джойс.
Не только для Бабеля, но и для Хемингуэя эталоном мастерства и художественной правды оставались русские классики. Бабелю были особенно дороги два имени — Толстого и Чехова. Если Хемингуэй в 20-е годы увлекался Тургеневым, и каждая пятая прочитанная им в лавке Сильвии Бич книга принадлежала автору «Отцов и детей», то в 30-е годы его кумиром становится Толстой, которого он называл глашатаем жизненной правды и пророком. Предлагая молодым литераторам список произведений, необходимых для постоянного штудирования, Хемингуэй обычно открывал его «Войной и миром» Толстого. Имея в виду широкий охват событий, историзм, многофигурную композицию, критики считают «По ком звонит колокол» наиболее «толстовским» романом Хемингуэя. Как тонко заметил Юрий Олеша, «на дне творчества Хемингуэя виден свет Толстого».
Американский критик Джон Барримен отметил известное сходство стиля Бабеля и Стивена Крейна (1871-1900): склонность к «уплотнению», т.е. к сгущению красок, к «взрывным» ситуациям, к использованию языка как средства не только изобразительного, но и психологического воздействия на читателя. Правда, Бабель — исполнен «тепла», в то время как Крейн — «холоден». Знаменательно, что Крейн был одним из любимых писателей Хемингуэя не только как стилист, но и как мастер военного репортажа
Среди писателей реалистического склада, импонировавших и Бабелю, и Хемингуэю, был Киплинг. По словам Паустовского, Бабель настаивал, что следует писать «железной прозой Киплинга», а рассказу надлежит быть «точным, как военное донесение или банковский счет». Те же качества Киплинга были особенно близки Хемингуэю.
Обоим писателям посчастливилось встретить в начале пути больших художников, которые вдохновили их первые шаги в литературе, содействовали выходу на правильную дорогу. Для Бабеля таким учителем на всю жизнь оставался Горький. И хотя в первых рассказах Бабеля не просто распознать будущего автора «Конармии», Горький угадал в нем мастера, помог его становлению, а позднее назвал «большой надеждой русской литературы».
Первым, кто прозорливо уловил счастливую одаренность Хемингуэя, журналиста, дебютанта, вернувшегося с войны, был Шервуд Андерсон (1876-1941). Снабдив Хемингуэя перед отъездом в Париж рекомендательными письмами, Андерсон называл его, практически еще ничем себя не зарекомендовавшего, писателем, который интуитивно связан со всем значительным, что есть в Соединенных Штатах. Были у Хемингуэя в пору становления и другие наставники: Джеймс Джойс, Гертруда Стайн. Правда, человек трудный, любивший во всем чемпионствовать, он в дальнейшем перессорился со многими знакомыми литераторами. В его отношениях с коллегами постоянно присутствовал элемент тайного или явного соперничества.
Уроки мастеров
Оба писателя были мастерами малой, новеллистической формы, «миниатюристами». Даже в хемингуэевских романах критики справедливо усматривают новеллистическую структуру: «По ком звонит колокол», например, членится на целый ряд блистательно выписанных эпизодов и сцен, представляющих как бы микроновеллы. О романе «Иметь и не иметь» сам Хемингуэй говорил, что он «сделан из рассказов».
Ярко характерен и неповторим диалогический слой прозы и Бабеля, и Хемингуэя. Конечно, сама природа их диалога различна. Знаменитый хемингуэевский «рубленый» диалог строится на подтексте, недосказанности. За известным «косноязычием» его героев ощутима неприязнь к многословию, к громким фразам.
Бабелевский диалог иной, хотя он также неповторим. Писатель безошибочно угадывает живую речь своих героев, грубое, малограмотное просторечие, иногда причудливо перемешанное с газетно-революционной фразеологией (особенно в «Конармии»), или передает неподражаемую одесскую манеру, говор обитателей Молдаванки (в «Одесских рассказах»). Этот «слух» Бабеля на просторечие позднее отчетливо прорезался в его опыте драматурга и киносценариста.
В глазах современников и Бабель, и Хемингуэй заслуженно воспринимались как «мэтры»: у них выпытывали секреты мастерства, к ним тянулись начинающие беллетристы. Бабель суммирует свои советы и наработки по части мастерства в ряде интервью, бесед, а также в статье «О творческом пути писателя».
Писательство, технология литературного труда, — это, вообще, была излюбленная тема Хемингуэя. Он постоянно обсуждает ее в интервью, очерках, письмах, даже на страницах своих книг; ведь среди его героев немало писателей и журналистов. Хемингуэю явно нравилось поучать молодых; об этом говорит его известный очерк «Маэстро задает вопросы».
Каждый из двух «мэтров» отличался редкостно взыскательным отношением к слову, к тому, что выходило у них из-под пера. Бабель немногое успел опубликовать при жизни, его архив, похоже, безвозвратно погиб в недрах НКВД. Известно, что Бабель трудился постоянно, нелегко, но наблюдать за его творческим процессом было наслаждением. Он любил расхаживать по комнате, «проговаривать» текст, складывать его в уме прежде, чем он выльется на бумагу. Это была работа кропотливая, ювелирная, придававшая его прозе музыкальность. Фазиль Искандер верно замечает: Бабель научил его, что можно оставаться поэтом, сочиняя прозу.
Внутренний ритм, музыкальность отмечают и прозу Хемингуэя. Заметим, что оба писателя в детстве занимались музыкой, а это сказалось на их стиле. Известный критик и искусствовед Бернард Беренсон в отзыве о хемингуэевском «Старике и море» писал, что эта проза «такая же величавая и неотразимая, как гомеровская поэзия».
И тот и другой с брезгливостью относились к длиннотам и красивостям. Как и у Бабеля, хемингуэевский лаконизм насыщен содержанием благодаря прославленному «подтексту», «принципу айсберга».
Бабель также любил известную недосказанность, побуждавшую читателя быть внимательным, что-то домысливать.
Оба мастера относились к писательству с безжалостной самоотдачей. Хемингуэй признавался, что, выполнив дневную «норму» слов, чувствует себя уставшим, опустошенным, но счастливым как, после близости с любимой женщиной. К. Паустовский приводит слова Бабеля: «Когда я пишу самый маленький рассказ, то все время работаю над ним как землекоп, как грабарь, которому нужно в одиночку срыть до основания Эверест».
И Бабель и Хемингуэй питали неуемный интерес к жизни. Обоих отличала «охота к перемене мест». Бабелю не нравилось засиживаться, он постоянно пребывал в разъездах, выезжал на Кавказ, на Украину, посещал деревни, фабрики, спускался в шахты, был своим человеком на конных заводах, проявлял неистребимое любопытство ко всему, что относилось к жизни пчеловодов и зоотехников, военных и инженеров.
Конечно, в условиях нарастающего «зажима» 30-х годов Бабель должен был выказывать осторожность, прятать свои настроения. Умный, честный художник, он мог только самым близким людям доверить подлинные мысли о начавшемся «большом терроре». Американский критик Ричард Хэллет, исследовавший драматургию Бабеля конца 20-х — начала 30-х годов, писал: «Подобно «Закату» пьеса «Мария» воспринималась как враждебная философии своей эпохи... Бабелю не удавалось соответствовать требованиям социалистического реализма, который отстаивал произведения, утверждающие позитивные стороны русской жизни, и осуждал тех, кто изображает секс и насилие». Позднее, на допросах в НКВД, Бабелю предъявляли обвинения в «очернительстве».
Хемингуэй, как и Бабель, отличался «охотой к перемене мест». Он любил путешествовать. Мы встречаем его во Франции и Испании, Париже и Венеции, дважды участвует он в африканских сафари. Если в 20-е годы большую часть времени он жил в Париже, вращался в литературно-художественных кругах, то в дальнейшем среди друзей Хемингуэя — отнюдь не собратья по профессии, а спортсмены, матадоры, военные, рыбаки, охотники, приятели по светским развлечениям. Живя не в тоталитарном, а в демократическом обществе, Хемингуэй был, как выяснилось, предметом слежки ФБР. Открещиваясь от «поучений» критиков-марксистов, он настаивал, что в литературе «нет правых и левых», а что «есть только плохая и хорошая литература». Узкая классовая точка зрения казалась ему принадлежностью догматического, узкого ума. Уподобляя писателя цыгану, который ни от кого не зависит, он полагал, что тот никогда не будет доволен существующим правительством, что он поднимет свой голос против властей, а рука их будет давить его. «С той минуты, как вплотную сталкиваешься с бюрократией, уже не можешь не ненавидеть ее».
Образ «малой родины»
В творчестве и Бабеля и Хемингуэя яркий след оставили место рождения, впечатления детства и юности, короче говоря, образ их «малой родины».
Для Бабеля — это Одесса. Для Хемингуэя — Оук-Парк, пригород Чикаго. Очевидны не только различия, но во многом полярность их окружения. С одной стороны, бытие сына мелкого еврейского лавочника в южном портовом городе царской России, знакомого с «геттоизированным» существованием; с другой — среда стопроцентного американца, сына врача, принадлежность, хотя и к небогатому, но к высшему среднему классу.
«Региональное» отчетливо выражено в их творчестве. Бабель принадлежал к так называемой «одесской школе»: его имя прибавило славы городу, им воспетому. В раннем очерке «Одесса» (1916) из цикла «Мои листки» Бабель предлагает выразительную характеристику этого «русского Марселя»
И Оук-Парк прописан на литературной карте Америки, а его образ запечатлен в хемингуэевском творчестве. Штат Мичиган, сердцевина Среднего Запада, край лесов и озер, где с ружьем и удочкой любил бродить юный Эрни, ранние впечатления детства и юности, все эти образы возникают в таких его новеллах, как «У нас в Мичигане», «Индейский поселок», «Доктор и его жена», «Десять индейцев».
С образами «малой родины» сопряжено и внимание обоих писателей к местному и этническому колориту. В «Одесских рассказах» живут атмосфера, топография, аромат, пейзажи, городской говор, колоритный быт еврейской бедноты, обитателей улочек и двориков Молдаванки. То же относится и к колориту итальянскому («Прощай, оружие!», «За рекой в тени деревьев»), кубинскому («Иметь и не иметь», «Старик и море», «Острова в океане»), африканскому («Зеленые холмы Африки», «Снега Килиманджаро», «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» и др.).
Творчество Бабеля и Хемингуэя вообще в высокой степени автобиографично. Частицу своего «я» вкладывает Бабель в героев-рассказчиков в таких новеллах, как «Мой первый гонорар», «История моей голубятни», «Первая любовь», «Пробуждение», «В подвале» и в других. То же относится и к Константину Лютову в «Конармии». У Хемингуэя автобиографичны Ник Адамс («В наше время»), Фредерик Генри («Прощай, оружие!»), некоторые другие его персонажи. Вообще, герои Хемингуэя от Ника Адамса до Джона Берна из романа «Райский сад» по-своему соотнесены с разными жизненными этапами, полосами мироощущения писателя. Они словно мужали и старели вместе с Хемингуэем.
Но, конечно же, ни у Бабеля, ни у Хемингуэя не следует искать зеркального соответствия между фактами их жизнеописаний и сюжетными перипетиями. Оба, и Бабель и Хемингуэй, высказывались против автобиографизма в его чистом, «зеркальном» виде.
Двух писателей сближает внимание к процессу роста, духовного и нравственного мужания молодого героя, одного из важнейших мотивов в художественной литературе вообще. Через горький опыт проходят и бабелевский Константин Лютов, и многие хемингуэевские персонажи, начиная с Ника Адамса. Естественно, что оба автора опираются здесь на национальные художественные традиции: для Бабеля это Аксаков, Толстой, Горький, Короленко; для Хемингуэя — прежде всего Марк Твен. Хрестоматийно замечание Хемингуэя о том, что вся американская литература вышла из одной книги — «Приключения Гека Финна» Марка Твена.
«Романтика насилия»
Общим для писателей, если употребить выражение Фрэнка О'Коннора, была приверженность к «романтике насилия». При всей условности этого термина, надо отметить очевидное внимание и Бабеля, и Хемингуэя к теме смерти, очевидный налет «брутальности», внимание к жестокости людей по отношению друг к другу. Но это был не столько литературный прием, сколько отклик на существенные черты реальности. Оба писателя творили в эпоху, отмеченную трагическими катаклизмами, в эпоху войн и революций, преступлений тоталитарных режимов. Работая недолгое время в ЧК, Бабель был свидетелем расстрелов, был знаком со многими работниками этого ведомства, а в 30-е годы — с самим Ежовым, собирался писать «книгу о чекистах» (а возможно, и написал ее).
Безмерно мала цена человеческой жизни в рассказах Бабеля. Хладнокровно расправляются со своими жертвами лихие одесские налетчики, ведомые Беней Криком. Едва ли не каждый фрагмент в «Конармии» связан с темой или сценой гибели людей.
Немало смертей наблюдал Хемингуэй, побывавший на пяти войнах. Его, как и Бабеля, интересовало психологическое состояние тех, кто должен убивать, и тех, кто готовится принять смерть. Мотив смерти — один из главенствующих у Хемингуэя. Умирает Кэтрин Баркли («Прощай, оружие!»), Фрэнсис Макомбер («Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера»), писатель Гарри («Снега Килиманджаро») контрабандист Гарри Морган («Иметь или не иметь»), Роберт Джордан («По ком звонит колокол») и многие другие. Легче, наверное, перечислить тех героев Хемингуэя, кому посчастливилось уцелеть на страницах его книг.
В 30-е годы Бабель стал свидетелем того, как набирает силу маховик «большого террора». В то же время, в Испании, Хемингуэй видел, как республиканская контрразведка выкорчевывает «пятую колонну», а люди из НКВД расправляются со всеми инакомыслящими.
У писателей немало откровенно «брутальных», иногда натуралистических сцен. Изнасилование — тема рассказа Бабеля «У нашего батьки Махно». Жертвой насилия оказывается и Мария в хемингуэевском «По ком звонит колокол».
В их творчестве заметную роль играют тема продажной любви и венерических болезней, эротические мотивы, образы проституток: таковы новеллы Бабеля, которого иногда называли «русским Мопассаном», — «Мой первый гонорар», «Любка Казак», «Гюи де Мапассан»; таковы хемингуэевские новеллы — «Очень короткий рассказ», «Свет мира», отдельные сцены в романах «И восходит солнце», «Прощай, оружие!», «Иметь и не иметь». Если Бабель был, иной раз, «натуралистичнее» Хемингуэя, то и тот «постельными» эпизодами по-своему бросал вызов еще живущим в США пуританским вкусам. Во всяком случае, его родители, провинциальные интеллигенты, воспринимали книги сына, их лексику как «неприличные».
В то же время за внешней холодностью литературной манеры и Бабеля, и Хемингуэя просвечивает их глубинный гуманизм. «Чисто бабелевская гиперболичность», редкая выразительность, метафоричность Бабеля были подчинены единственной цели — «внушить слушателям идею добра». «Стыдно после рассказов Бабеля быть недобрым», — добавлял мемуарист.
Видимо эти слова с известным основанием могли бы быть отнесены и к Хемингуэю, герои которого выказывают мужество, презрение к смерти, демонстрируя стойкость как единственно достойное поведение в экстремальных обстоятельствах.
Муки творчества
Паустовский, называя труд Бабеля каторжным, приводил высказывания автора «Конармии»: «На моем щите вырезан девиз: «Подлинность». Поэтому я так мало пишу. Мне очень трудно. После каждого рассказа я старею на несколько лет». Свидетельства о «муках слова» — нередки и у Хемингуэя. «Писательство — тяжелое дело, — говорил он молодым литераторам. — Постарайтесь, если сможете, с ним не связываться».
Бабель многократно переписывал едва ли не каждый абзац. Только рассказ «Любка Казак» содержит более 20 вариантов. Известно множество версий концовки романа Хемингуэя «Прощай, оружие!». В 20-е годы рапповская критика упрекала Бабеля в том, что он, мастер стиля, увлекается отделкой формы, но недостаточно идеологичен, «бесстрастен», не замечая, как в этом коренастом, внешне неказистом человеке с очками на носу и «осенью в сердце», таилась ранимая, чуткая душа.
В чем-то сходные упреки выпадали и на долю Хемингуэя, которого левая критика, особенно в начале 30-х годов, обвиняла в том, что он озабочен боем быков, рыбной ловлей и охотой, будучи глух к тяжкой доле американских пролетариев. Это непонимание природы его творчества побуждало Хемингуэя в сердцах аттестовать критиков не иначе, как «вшами на теле литературы»...
Для этих писателей работа над стилем была неотделима от предельной достоверности деталей. Оба не любили риторики, избегали объясняющих авторских комментариев. По словам Эренбурга, Бабель «не мыслил категориями и абстракциями, а всегда живым человеком».
Оба были профессионалами во всем, о чем писали. Постоянный поиск новой художественной формы — еще одна деталь, сближающая Бабеля и Хемингуэя. Находясь в Париже в 20-е годы, оба дышали атмосферой этого центра художественного «модернизма»: книги, положившие начало их славе, — «Конармия» Бабеля и сборник «В наше время» — появились почти одновременно в
Каждый из них являл оригинальную, новую жанровую разновидность, «циклизацию» новелл, образующих идейно-тематическое и эстетическое единство. Происходило становление того необычного художественного сплава, который критики иногда называют «романом в новеллах». У обоих писателей были в этом плане литературные предтечи: это, прежде всего, Тургенев, автор «Записок охотника»; им, как уже отмечалось, Хемингуэй увлекался в 20-е годы. Опирался Хемингуэй и на опыт своего наставника Шервуда Андерсона, автора знаменитого новеллистического цикла «Уайнсбург. Охайо» (1919), сыгравшего немалую роль в становлении «новой прозы» 20-х годов.
И Бабель и Хемингуэй знали творческие взлеты и кризисные полосы. После феноменального успеха «Конармии», когда на Бабеля стали смотреть как на чуть ли не первого мастера слова, он надолго умолк. Себя он в шутку называл «гением молчания». В 30-е годы он скудно печатался. Откликаться на магистральные темы, да еще в духе официально провозглашенного соцреализма, было противно его творческой сути. Произведения, написанные в новой манере, о которой он упоминал в разговорах с друзьями, находившиеся, видимо, в архиве писателя, похоже, навсегда исчезли с гибелью писателя.
После бурного успеха у читателей романа «По ком звонит колокол» над Хемингуэем, казалось, стал довлеть груз его собственного высочайшего писательского рейтинга. От него ждали новых шедевров; между тем, последнее двадцатилетие, проведенное на Кубе, по многим причинам оказалось малоплодотворным. Задуманное широкое полотно о второй мировой войне не выкристаллизовывалось, роман «За рекой в тени деревьев» (1950) вызвал лишь ироничную реакцию критики, и лишь великолепная повесть «Старик и море» (1952) восстановила его пошатнувшуюся было репутацию, проложив путь к Нобелевской премии.
Для обоих писателей творческие трудности в последние годы жизни были тяжелой внутренней драмой.
Обратим внимание и на известное сходство в восприятии двух их «вершинных» произведений, в чем-то близких по тематике, бабелевской «Конармии» и хемингуэевского романа «По ком звонит колокол». Оба создавали свои книги по горячим следам событий. Оба не желали «лакировать» своих персонажей. Герои Бабеля, привыкшие к крови и насилию, вовлеченные в водоворот страшной войны, не укладывались в те шаблоны и пропагандистские стереотипы, которые навязывала литераторам официальная критика. С.М. Буденный, как полководец Первой Конной, а следовательно, и непререкаемый авторитет, поспешил выступить против «бабизма», предъявив автору «Конармии» обвинения в клевете и очернительстве. Действительно, картины, вышедшие из-под пера Бабеля, в частности, изображение насилий над мирным населением или еврейских погромов, не отвечали укореняемым представлениям о «розовой» революции. Полемика, разгоревшаяся вокруг бабелевской книги, отнюдь не была чисто литературной, хотя в тот момент еще не привела к оргвыводам. Но когда Бабель был арестован, ему припомнили «Конармию».
Хемингуэевский «По ком звонит колокол» также стал объектом острейшей полемики. Как и Бабель, Хемингуэй столкнулся с предвзятостью тех, кто подчинял свое видение событий априорной идеологической догме. К счастью, наиболее проницательные критики и писатели оценили оба литературных произведения очень высоко.
За последние годы, благодаря усилиям историков, обнародовавших немало утаенных сюжетов, по-новому взглянули и на обстоятельства гражданской войны в России, ход польской кампании
Л-ра: США. – 1996. – № 11. – С. 105-115.
Произведения
Критика
