«Ламия» Джона Китса как философская поэма
Ю.И. Коломоец
Три поэмы Джона Китса — «Изабелла», «Ламия» и «Канун св. Агнессы» — принято рассматривать как цикл. Причины такого объединения: это поэмы о любви своеобразные «книжные» стилизации, в которых автор представляет «в лицах» свои размышления о природе воображения. Учитывается и определенная общность проблематики.
Каждая из поэм цикла оценивается по-разному по степени художественной зрелости и с точки зрения своеобразия сюжета. Так, Н.Я. Дьяконова наиболее совершенной называет «Канун св. Агнессы», а наиболее слабой, страдающей отсутствием цельности — «Ламию». Другие исследователи — и таких большинство среди зарубежных литературоведов — подвергают сомнению художественные достоинства «Изабеллы» и говорят об адекватности замысла и воплощения в «Кануне св. Агнессы». По-разному трактуется проблематика каждой поэмы: Н. Форд считает победу философа-рационалиста Аполлония над прекрасным оборотнем Ламией окончательным развенчанием «мира мечты», М. Аллот рассматривает финал поэмы как протест против правды «холодной философии», Б. Слоут утверждает, что в поэме «никто не побеждает и не проигрывает». Исследователей занимают и вопросы о том, что есть для Китса красота и воображение, поэзия и рассудок, иллюзия и действительность, как в «Кануне св. Агнессы» соотносятся оптимизм и трагизм, в «Изабелле» — ренессансная концепция любви с романтической.
Обилие и значительность выдвинутых проблем позволяют говорить о философичности этих произведений. Однако в зарубежном литературоведении стало традиционным представление о Китсе как о самоучке с путаным, противоречивым и несозревшим философско-эстетическим сознанием, — представление, оспариваемое лишь в последнее время.
В российской науке сложилась иная точка зрения на поэзию Китса. В работах Р.М. Самарина, А.Ф. Иващенко, А.А. Аникста обращено внимание на социальную заостренность произведений поэта. А.А. Елистратова считает, что для творчества Китса характерно «раскрепощение эстетического сознания человека»; сложным, противоречивым, диалектичным предстает поэтический мир Китса в исследованиях И.Я. Дьяконовой; эстетико-философские размышления автора «Ламии», «Изабеллы» и «Кануна св. Агнессы» представлены как важная веха в истории европейской романтической мысли в антологии «Литературные манифесты западно-европейских романтиков».
Споры вокруг самой сложной из трех поэм — «Ламии» — касаются истолкования смысла каждого образа.
Н.Я. Дьяконова отмечает простоту символики поэмы, анализирует соотношение образов, их взаимодействие.
В зарубежных работах при всем различии методик анализа ведущим оказывается метафизическое прочтение «Ламии». В ней, как и в других поэмах, стараются отыскать некую аллегорию основных философско-эстетических категорий: действительность, воображение, красота, истина. Этим, в частности, отличаются исследования Дж. Стиллинджера, Д. Перкинсан. Типичный образец мифолого-фрейдистского подхода к литературному произведению представляют работы А. Кинга, С.А. Юда, Дж.Л. Джоунса, рассматривающие «Ламию» как вариант некоей пратемы, древнейшего мифа.
Представляется плодотворной мысль о том, что «Ламия» имеет отпечаток некоторой неуверенности поэта в решении мучившей его дилеммы, в выборе между рассудком и воображением как основными источниками поэзии.
Однако нет ли в этой поэме, в трагическом конфликте ее неоднозначных героев и более определенной идеи, которая озаряет единым светом все ее противоречивые подробности и объединяет ее с «Кануном св. Агнессы» и «Изабеллой» в единый философский цикл?
Нам представляется, что творчество Китса имеет два периода. Первый период, пришедшийся на
Если в течение ученического периода Китс следует какой-то общепоэтической программе. Между тем определение «философская поэма» исследователи относят скорее к «Гипериону» и «Эндимиону», чем к рассматриваемому циклу и, говоря о «Ламии», отмечают многозначность ее фантастики, символики. Мнение, что поэме свойственна философичность (которая состоит в том, что художник обращается к самым общим вопросам бытия и сознания и их соотношения), далеко не общепринято.
Н.Я. Дьяконова пишет: «Высокая этическая проблематика соединяется у него с подчеркнутым равнодушием к отвлеченным вопросам морали, отсутствие политической актуальности — с ощущением трагического опыта послереволюционной действительности, поиски вдохновения в произведениях искусства, то есть некоторая «опосредованность» источников, — с непосредственностью поэтического переживания». Действительно все три поэмы имеют заимствованные сюжеты: «Ламия» и «Канун св. Агнессы» перекликаются с «Анатомией меланхолии» Р. Бертона, источником «Изабеллы» послужила одна из новелл «Декамерона» Боккаччо. С этим, вероятно, в значительной мере связана традиция западно-европейского литературоведения рассматривать образность и стилистические особенности поэм изолированно (в лучшем случае — в соотношении с первоисточником) и игнорировать черты самостоятельности произведений Китса. Иными словами, зачастую в стороне оставляют непосредственное поэтическое переживание, которое состояло в том, чтобы уйти от простой однозначности источника, различить зло подлинное и зло так называемое, увидеть в Ламии бесконечную сложность последнего, противоречивость иллюзии, самообмана, мечты.
Противоречат сложности произведения попытки «осудить» или «оправдать» Ламию или Аполлония: Ламия — не невольная виновница обмана, а жертва непонимания со стороны Аполлония и Лиция. Последнего часто сравнивают с поэтом-творцом (в смысле, который вкладывали в это понятие романтики). Между тем Лиций создает иллюзию совершенной любви и губит Ламию, не поняв до конца. Аполлония же нередко развенчивают из мудрецов в носители холодного и заблуждающегося рассудка. Но он в поэме все же мудрец и философ. Трагедия заключается в невозможности понять, что несет в себе иллюзорный мир. В «Изабелле» конфликт любви и торгашества тоже представлен как трагическое непонимание людьми друг друга, как слепота к подлинным ценностям. И даже в «Кануне св. Агнессы» исход не так уж благополучен: герои могут быть счастливы, только улетев в сказочную страну.
В чем-то сходны и сюжеты поэм. «Ламия» повествует о том, как оборотень-змея, воспылав любовью к смертному юноше Лицию, заключает договор с Гермесом, по которому он возвращает ей прежний облик женщины. Лишь только мудрец Аполлоний в состоянии разглядеть обман. Среди веселья свадебного пира он обличает Ламию. Она гибнет. Умирает и не вынесший утраты Лиций. В «Кануне св. Агнессы» также изображено стремление к осуществлению мечты, кончающееся, однако, не столь трагично. Охвачены враждой дома любящих друг друга Порфиро и Маделины. В канун праздника Святой Агнессы, дарующей девушкам видения будущего жениха, юноша решает проникнуть к любимой. Минуя опасности и презрев предостережения, он достигает цели. Порфиро и Маделина выходят за ворота замка, где их подхватывает сказочный ветер.
И.Г. Неупокоева обращает внимание на то, что в «Ламии» возникает образ героя нового типа, «действующего уже не только в сфере законов «сущего» мира, но и в созданной для него поэтом «идеальной сфере». Печать двойственности лежит на Ламии и Лиции. Неуверенность истолкователей поэмы в прочтении основного ее замысла объективно, по нашему мнению, отражает тот факт, что «Ламия» не имеет однозначно декларируемой идеи. В ней, как и в письмах этого же периода, много крайних точек зрения, полярных суждений, в которых, однако, просматриваются подступы к диалектическому пониманию проблемы творчества и все больший отход от провозглашения первичным воображения.
Даже структурно поэма отражает сомнения Китса. Первая и вторая часть «Ламии» представляют аналог сфер воображения и действительности. Условно-реальный мир любви, красоты первой части контрастирует с давящей агрессивностью Коринфа. Если в первой части окружающая обстановка гармонична внутреннему миру Ламии, Гермеса и нимфы, то Коринф предстает как «шумный мир», враждебный высокому чувству. Такой контрапункт не впервые возникает у Китса («Ода соловью», «Ода меланхолии» и др.). Как и в «Одах», где смысл заключен в трагической необходимости для поэта принадлежать обоим мирам, так и в «Ламии» героиня, являясь фигурой фантастической, вынуждена преступить ту черту реальности, вне которой ее счастье невозможно, но самая атмосфера которой не терпит условности, фантазии. В то же время оказывается, что и реальность бедна без полета воображения: Лиций, дитя «сущего» мира, умирает с гибелью Ламии. Так, простившись с соловьиной песней, возвращается к«смерти-в-жизни» (если использовать образ Кольриджа) поэт («Ода соловью»).
Стоит обратить внимание и на неучастие в событиях гостей свадебного пира. Одинаково относятся они и к острому уму Аполлония, и невероятным слухам о двух немых персах. Мотив непонимания, разобщенности выдержан и здесь. Как в кольриджевском «Старом Моряке», не соприкасаются, лежат в разных плоскостях шумное веселье свадьбы и печальная мудрость рассказчика. В «Кануне св. Агнессы» пустая суета двора чужда высоким мечтам Маделины. Здесь критическое столкновение двух способов жизни происходит вне сознания гостей.
Предположение, что образ Ламии только аллегория поэзии и воображения, не дает удовлетворительного объяснения той активности, с которой героиня добивается цели. Идейно-философская нагрузка этого образа не ограничивается и чисто сюжетной функцией. Существенно важно отметить, что ее активная энергия, проявившаяся в первой части, к концу поэмы ослабевает: героиня оказывает слабое противодействие воинствующему влиянию внешнего мира, а затем приходит к полной; беспомощности в сцене гибели.
Авторские отступления служат своеобразным приемом отстранения поэта от Ламии и разрушают впечатление идентичности представлений Китса об идеальной любви и данного ее воплощения. Отсюда вдруг возникающий и диссонирующий с общим звучанием поэмы тон умудренного опытом рассказчика. Такие комментарии — свидетельство двойственного отношения Китса к Ламии. В стремлении к идеальной красоте можно жестоко обмануться. История любви Ламии и Лидия находит завершение в достигнутой гармонии «на мгновение». Но вскоре за стенами сказочного дворца раздаются звуки труб — и тема любви исчезает. Снова в центр выдвигается вопрос о судьбе поэта, находящегося между иллюзией и реальностью.
В письме к Дж.Г. Рейнольдсу Ките сравнивает человеческую жизнь с огромным домом, в котором есть детская, «где мы остаемся, пока не в состоянии мыслить»; комната «девственной мысли», которая темнеет по мере того, как обостряется наше видение сути человека и «осознание того, что мир полон нищеты, боли и болезни». Отсюда, продолжает сравнение Китс, видно множество дверей в темноту, где не различима грань добра и зла и где над всем ощущается «бремя Тайны».
Нам представляется, что «Ламия» — попытка ощутить, как говорит Китс, используя образ Вордсворта, «бремя Тайны». И хотя во второй части поэмы развенчиваются иллюзии, надежда на то, что воздушный замок поэзии может устоять перед непоэтичным миром зла, вера Китса в красоту и воображение какой бы глубины трагизма ни достигали временные сомнения в их силе и значимости, остается постоянной (смерть Лиция). То же доказывает и неослабевающая на протяжении всей поэмы лирическая напряженность.
Преодоление раздвоенности сознания — так можно было бы назвать не исчезающий из од и поэм 1818-1819 гг. вплоть до «Падения Гипериона» процесс исследования условий, при которых поэтическое сознание и поэтическая картина мира обретают целостность. Главный герой многих поэм Китса — поэт, художник, творческая натура, страдающая от своей способности ощущать эстетический идеал и видеть несовершенство мира. Так же и Ламию характеризует не столько раздвоенность, сколько стремление к целостности. Но целостность эта достигается ненадолго, и намеченная было положительная программа изживает себя в рамках произведения. В этом особая объективность Китса.
Осознанное стремление к целостности приводило поэта к выбору тех жанровых форм, которые позволили бы изобразить «чувственную деятельность» человека, не переживание несовершенства мира, а активное воздействие личности на него. Так, для передачи самых глубоких, не до конца решенных своих философских раздумий Китс выбирает жанры поэмы и драмы, где он старается представить реальные действия, поступки героя в романтически типичной ситуации. Типичность проявляется в психологической достоверности воспроизведения обстановки.
На примере «Ламии» видно, что стройная эстетико-философская система Китса после
В центр рассуждений выдвигаются понятия «опыт», «реальность», «разум». Философия не определяется исключительно как антипод воображения. Новый взгляд на мир не только как на пространство существования прекрасного, но и как на вместилище «боли и болезни» составляет фон всех позднейших рассуждений Китса о поэзии. Ранее поэт называл сомнения и колебания счастливой способностью художника «не докапываться до реальности и здравого смысла». Теперь он не уверен в эстетической ценности произведений, лишенных правды о неблагополучии современности, и в этическом праве игнорировать эти вопросы.
Л-ра: Филологические науки. – 1984. – № 5. – С. 27-31.
Произведения
Критика
