Памела Хенсфорд Джонсон. Особый дар
(Отрывок)
1
Шел второй день осеннего триместра в Кембридже, где Тоби учился третий год. Погода стояла мягкая, солнечная, и трое молодых людей — Тоби Робертс, Боб Катбертсон и Эйдриан Стедмэн — расположились не берегу Кема, радуясь октябрьскому теплу. Тоби был, пожалуй, самый приметный из них; он сидел, поджав под себя скрещенные ноги, как заправский йог. На редкость гибкий, он иногда проделывал настоящий акробатический номер: сцепит ноги на затылке и превратится в этакое забавное большущее яйцо. Был он высокий, веснушчатый, и в чертах его грубоватость странным образом сочеталась с тонкостью; сверкающий свет дня высекал из его волос красноватые искры. Тоби исполнилось двадцать, Боб был старше его на полгода, а Эйдриан почти на два. Сын викарного епископа, ныне покойного, Эйдриан изучал богословие и собирался по окончании университета принять сан священника Высокой церкви. Тоби его намерения не одобрял, но помалкивал. Он вообще привык держать свое мнение при себе.
Круглоголовый Боб занимался физикой. По происхождению он был шотландец, но родился и вырос в Шеффилде, где отец его работал мастером на сталеплавильном заводе. Он верил в себя и в свое будущее и не особенно щадил чужие чувства. Вот и сейчас Боб спросил Тоби:
— Ты ведь неравнодушен к Мейзи, а?
Тоби улыбнулся.
— Я ее толком не знаю. Но она симпатичная. Мы с ней встречались разок-другой в прошлом триместре, — сказал он, а сам подумал, что он-то знает о Бобе все, а Боб о нем — ровным счетом ничего.
Тоби изучал историю и пока не очень представлял себе, что его ждет: на диплом с отличием он, пожалуй, не потянет, так что, возможно, придется ему довольствоваться местом учителя. Вряд ли у него хватит литературного дарования на то, чтобы писать исторические труды.
— Что у тебя за книги? — спросил Эйдриан.
Тоби молча положил перед ним Мишле, потом Карлейля, потом Матьеза.
— Вот, смотри.
По Кему еще сновали плоскодонки. В чистом свете дня ярко блестели каменные шары над мостом, а за ним вставало здание колледжа — ничего более величественного ни Тоби, ни Бобу до приезда в Кембридж видеть не доводилось.
Эйдриан, сосредоточенно и сурово наморщив лоб, перебирал книги. Был он, как и Тоби, высокого роста, но смахивал на итальянца; заострившееся его лицо казалось аскетическим. Тоби подумалось, что он вообще не такой, как все, и девушкам должен нравиться каким-то вывихнутым. Зачем только он обрекает себя на безбрачие? Дурацкая, в сущности, затея: ведь он еще так молод…
— Карлейля я не читал, — прервал Эйдриан его мысли. — Что он собой являет?
— А знаешь, стоит, — после некоторого раздумья ответил Тоби. — Нечто вроде кинобоевика в великолепном цвете. Но в истории не силен. Вот Матьез — другое дело, у него и познания были куда обширнее.
— Пошли вечером в кино? — предложил Боб. Он нисколько не старался изменить свой выговор — сочетание шотландского и северного. Но как раз с ним у профессора Хиггинса трудностей бы не было. Тоби, с его мягким произношением жителя лондонской окраины, задал бы ему работу потруднее.
— Я — пас. Надо заниматься.
— А ты, Эйдриан?
— Как-нибудь в другой раз. Только не сегодня. По тому же самому, что и Тоби.
Боб был явно разочарован.
— Ты у нас головастый, — бросил Тоби. — Тебе зубрить незачем — не то что нам, простым смертным.
На самом же деле вечер он собирался провести не за книгами, а с Мейзи — поужинать с нею в кафе. Но не очень шикарном: такое ему не по карману. Впрочем, она девушка непритязательная.
— Ну что ж, надо снова запрягаться. — Боб поднялся и пошел, приземистый, коротковатый, и приземистая, короткая тень следовала за ним.
— Кстати насчет Мейзи, — вдруг сказал Эйдриан, и Тоби внутренне вздрогнул: вот чудеса, телепатия, да и только. — Моя мама довольно близко знакома с ее матерью. У нее, кажется, нечто вроде салона — бывают художники, писатели и всякая такая публика. Деньги там, видно, немалые. Мейзи тебе про нее рассказывала?
— Нет, говорила только, что она живет в Суффолке. Мейзи вообще не особенно о себе распространяется. (Тоби догадывался, что при этих словах Эйдриан подумал: «Ну, а сам-то ты?»)
Но Эйдриан сказал совсем другое:
— Знать бы, что станется с каждым из нас через пять лет…
Он частенько вот так перескакивал мыслью с одного на другое, без всякой видимой связи. Это неумение сосредоточиться мешало ему в занятиях, хоть он и относился к ним очень серьезно. На свой вопрос Эйдриан ответил сам:
— Надеюсь, что к этому времени у меня будет сносный приход, более или менее перспективный.
— И уж конечно, все принципы Высокой церкви будут там соблюдаться неукоснительно, — поддел его Тоби.
— Ну, в том смысле, какой ты в это вкладываешь, пожалуй, да. Обрядовая сторона имеет для меня большое значение.
Эйдриан не удержался и последние слова произнес тоном проповедника.
— Отец Стедмэн…
— Да, надеюсь в конце концов им стать. А ты, Тоби, в бога не веришь?
— Может, верю. А может, и нет. В сущности, сам никогда не мог разобраться.
Мысль о доме Мейзи уже засела у него в голове. Интересно, у миссис Феррарс и в самом деле «салон»? Вот бы поглядеть!
— А ты бы об этом поразмыслил, — проговорил Эйдриан с глубокой серьезностью. — Вера действенна. Молитвы помогают, это точно.
Тоби дружелюбно кивнул в знак согласия, хотя сам не молился с младенчества.
— Ну, а ты? Кем ты надеешься стать через пять лет?
— В тысяча девятьсот пятьдесят пятом… мне будет двадцать пять — цифра вполне солидная, если учесть, что на земле нам отпущено не так уж много… Понятия не имею.
— Будешь уже, наверно, женат.
— А ты — нет. Большая потеря. Для женщин, я имею в виду.
Эйдриан зарделся, словно юная девушка.
— Я в этом ничего не смыслю. А о чем не ведаешь, о том и не горюешь, я так полагаю.
Тоби промолчал. Что, если его все-таки пригласить в загородный дом Феррарсов в Суффолке? С кем там можно познакомиться? Он твердо верил, что полезные знакомства — это все. Как бы это сделать, чтобы Мейзи его пригласила? Надо будет обмозговать. Для начала можно пригласить Мейзи в дом его родителей. Но понравятся ли они ей? И мысленно он тотчас же грудью стал на их защиту: мать и отец ему дороги, он благодарен им за те жертвы, на которые они идут ради него. А все-таки ничего не поделаешь: всякий раз, возвращаясь в ЮВ-1, он испытывал примерно то же чувство, что Фанни Прайс, навещающая семью после долгого пребывания в Мэнсфилд-парке.
Как бы то ни было, действовать надо осторожно: он-то покуда в Мейзи не влюблен, а она, видно, начинает к нему привязываться всерьез. Интересно, умеет ли она применяться к непривычной обстановке?
На ладонь ему, сверкая кованой медью, лег палый лист.
— Хорош, — отметил Тоби вслух.
С Мейзи он встретился в маленьком кафе на Риджент-стрит. Она приехала на велосипеде из Гертона радостная, оживленная, и Тоби в который раз подивился, до чего она похожа на Фриду Лоуренс в молодости: такое же треугольное лицо, яркие глаза с прищуренными в углах веками, вздернутый нос, широкий рот, изогнутый улыбкой в два завитка, волосы тоже в завитках, золотистые — впрочем, сам Тоби упорно считал, что они золотые.
— Предпочел бы повести вас в «Клэридж», — сказал он.
— А мне здесь не хуже. — Она сидела против него, вся обратившись в слух. Но он только и спросил, как идут у нее занятия (Мейзи изучала английский язык и литературу и разделяла все idees reçues, что для девушки, в общем-то очень независимой, было довольно странно). — Помаленьку. Джордж Элиот просто чудо, верно?
Но Тоби не согласился: он всегда считал, что стиль у этой писательницы несколько тяжеловесный, а «Мидл-марч» такая тоска, спятить можно. Кэзобоны и Лидгейты еще ничего, но ведь в романе без конца мелькают разные второстепенные персонажи, и впечатление нарушается.
Мейзи была явно разочарована:
— Нет, вы это не всерьез!
И Тоби подумал: а случается ли, чтобы ей не понравился автор, если восхищаться им положено, или же запал в душу такой, кто переступил черту, за которую Мейзи и ей подобным заглядывать не подобает?
— Раз она вам нравится, я готов ее полюбить. Ну, а Диккенс?
— Диккенс — просто развлекательное чтение, — изрекла Мейзи презрительно.
Тоби улыбнулся и спросил, что она будет есть.
— Камбалу с хрустящим картофелем, — поспешно ответила Мейзи. И, помолчав, добавила: — Понимаете, в детстве мне их есть не доводилось. Потому я их так и люблю.
— А я люблю именно то, к чему привык с детства, — проговорил он осторожно. — Например, пудинг с мясом и почками.
Этим он сказал о себе многое — куда больше, чем говорил до сих пор. Что ж, посмотрим, как она отреагирует. Но Мейзи только кивнула в ответ.
Так-так, стало быть, она любит то, чего в детстве ей есть не доводилось. О себе она особенно не распространялась — как он и говорил Эйдриану, — но вообще-то болтала весело и оживленно, и завитки ее улыбки пленяли его. Ела Мейзи с аппетитом, лихо поливала камбалу уксусом, как будто привыкла к этому с малолетства, но он-то знал, что это не так.
— Красивое платье, — сказал он. Платье было из мягкой шерстяной шотландки неброских тонов. Интересно, сколько за него заплачено? В таких вещах он разбирался слабо.
— Пожалуй, чересчур теплое для бабьего лета. Мама будет жалеть, что упустила такую погоду — она сейчас отдыхает: решила, что осень будет холодная, и сбежала.
Тут Тоби наконец позволил себе задать вопрос:
— Отдыхает?
— Уехала на Ямайку.
Н-да, а вот его мать вообще не бывала за границей!
— Она очень устала. Все лето гости и гости, а ей это иной раз не под силу. Ну, а как идут занятия у вас?
Он стал рассказывать, а она ободряюще кивала.
— У вас все будет хорошо, — проговорила она со значением, словно имела на этот счет особую, секретную информацию.
Но тут Тоби стал самоуничижаться. Да нет, он высоко не метит. Получить бы приличный диплом, и ладно, на большее рассчитывать не приходится.
— А вот у вас все будет блестяще, — поддел он Мейзи. — Только отвечайте всегда как положено.
Она обиженно глянула на него, но потом улыбнулась, радушно и открыто.
— Но у меня, знаете ли, и своя голова есть.
— Притом чудесная. — Это была первая интимность, которую он себе позволил. — И мне очень нравится.
Явно польщенная, Мейзи отвела глаза.
— Да нет, ничего особенного. Так, память хорошая, и все.
Неоновые огни кафе слепили глаза. Из кухни доносился шум холодильника. Студенты — кто с приятелем, кто с девушкой — приходили и уходили. А Мейзи чувствовала себя здесь как дома. Судя по всему, она где угодно будет чувствовать себя как дома.
Мейзи между тем завела разговор о спектаклях, пластинках, фильмах. Он «Карусель» смотрел? Потрясающий фильм. До того захватывает! И вдруг, остановившись на полуслове, попросила:
— Пожалуйста, позвольте мне самой заплатить за себя. Я же лопала, как лошадь.
— Ну нет. Я человек старых правил.
Тоби жил на стипендию — в Кембридж он поступил после классической школы — и небольшую сумму, которую мог давать ему отец. И прекрасно этим обходился: тратил деньги очень осмотрительно.
Мейзи не настаивала, но посмотрела на свои часы.
— Просидели тут бог знает сколько, и я все время болтаю за двоих.
— И очень мило болтаете.
— Поздно уже… Мне пора.
— Если вы согласны дойти со мной до колледжа, я возьму свой велик и поеду вас провожать. Что ни говори, нас все-таки не держат под замком, взаперти, за глухой стеной, как вас, бедных девочек.
Толкая ее велосипед, он двинулся по Риджент-стрит, затем вверх по Петти Кьюри, где в витринах магазина «Хеффер» еще поблескивали в свете ламп глянцевитые обложки книг, потом — через Рыночную площадь (где, как на рыночных площадях всех городов, самый воздух был насыщен волнующим предвкушением чего-то приятного) на великолепную Кингс-пэрейд. Светила полная луна. В потоках бледного ее света поблескивала капелла Кингс-колледжа.
— Кто-то сравнил ее с перевернутой вверх ногами свиньей, — проговорил Тоби. — А по-моему, она просто чудо.
Черно-белое здание Университетского сената казалось больше, чем днем. На дороге за его задним фасадом не было ни души.
Прислонив велосипед Мейзи к тумбе, Тоби наклонился и поцеловал ее — в первый раз.
— Это не просто так, — сказал он. Мейзи возбужденно хихикнула и тут же смолкла; он так и не понял, как же она к этому отнеслась. Поцелуй был неожиданный и короткий, ответить на него она все равно не успела бы, но этот смешок несколько его озадачил: очень уж он не вязался со всем ее обликом — будто горничная какая-то, подумал он, хотя с горничными ему иметь дела не доводилось. Когда они ехали по Хантигдон-роуд к Гертону, он сказал:
— Славный был вечерок. Сходишь со мной еще куда-нибудь? В субботу, а?
Но Мейзи ответила, что в субботу не может: возвращается мать, и она хочет побыть с нею.
Когда они прощались у ворот колледжа, он уже больше не сделал попытки поцеловать ее. Именно тут к нему пришло решение: конец недели он тоже проведет в родительском доме.
2
Домой Тоби явился в пятницу под вечер, заехав предварительно в Лондонскую библиотеку. К его девятнадцатилетию родители наскребли нужную сумму и подарили ему пожизненный библиотечный абонемент, за что он был очень им благодарен. Выбрав в библиотеке пяток книг, он отправился к себе.
День был хмурый, дождливый, и свет фонарей двоился, отражаясь на мокром асфальте. Зеленные лавки радовали глаз, изливая на улицу все богатство своих красок — оранжевой, лимонной, ярко-зеленой: плоды ночи, затопленные дождем.
Прежде всего Тоби зашел к отцу. Витрина киоска была завалена сладостями в заманчиво ярких обертках, журналами и — для большего престижа — дешевыми книгами в бумажных переплетах, которые никто не брал. Они покрылись бархатистой патиной пыли, несколько их облагораживающей. Покупателей не было: заслышав звон колокольчика, отец вышел из внутренней комнатушки, где хранил запасы и время от времени отдыхал.
Мистер Робертс был высокий, плотный; карими глазами он напоминал сына, но этим сходство и ограничивалось: в грубоватом его лице никакой тонкости не было.
— А, вот и ты!
— Мама получила мое письмо?
— Да. И заклала в твою честь упитанного тельца.
Глянув на засиженные мухами часы, мистер Робертс сказал, что через пять минут можно закрываться.
— Ну, как ты, мальчик? — спросил он ласково.
Тоби — а он разговаривал с отцом совсем другим языком, чем с друзьями, — ответил, что держит хвост морковкой и трудится, не покладая лап, что твой бобр.
— Но пока еще, — добавил он, — рановато судить, сдюжу я или нет.
— Сдюжишь, старина. У нас с мамой на этот счет ну просто никакого сомнения.
От этой его уверенности Тоби стало не по себе. Правда, дело у него идет, но не ждут ли они от него слишком многого? Не хотелось бы их разочаровывать.
— Еще книг набрал?
— Да, с пяток. Тяжеленные — тонну тянут.
— Вернуть бы мне молодость, — слова эти прозвучали грустно, — я только и продавал бы что книги, книги, книги. Но в те годы прожить на это было нельзя.
Они подошли к домику с террасой на бледноватой, но благоприличной улице. От остальных домов его только и отличали что необычные занавески, свидетельствовавшие о незаурядном вкусе миссис Робертс: одинаковые на обоих этажах, кретоновые, со смелым узором — яркие гранаты на светлом фоне (при виде их кое-кто из соседей недоуменно поднимал брови). У калитки, по обе стороны которой тянулись мокрые кусты бирючины, блестевшие в свете уличного фонаря, Тоби замешкался. Так бывало в каждый приезд из Кембриджа: его страшил домашний запах. Грязью в доме не пахло, отнюдь — миссис Робертс во всем была великая аккуратистка. Нет, то был медленно рассеивающийся в узких коридорчиках смешанный застоялый дух еды, карболового мыла (мать до сих пор в него верила), скипидара и еще ветхости, что в общем-то непонятно — дом был построен не так давно, году в двенадцатом. И затхлости. Бывая у друзей, в домах куда более старых, Тоби поначалу удивлялся, почему там этого запаха ветхости нет, но потом решил: потому, что они просторнее. Привычное и мимолетное чувство отвращения причудливо переплелось в нем с искренней радостью при мысли, что сейчас он увидит мать. Они вообще были близки, а кроме того, его восхищало упорство, с которым она занималась живописью и всячески расширяла свой кругозор.
Услышав, как муж поворачивает ключ в замке, миссис Робертс вышла им навстречу — маленькая, словно воробышек, женщина с небольшими, очень блестящими глазами. Она сжала сына в объятиях и расцеловала в обе щеки (можно было бы сказать, что она расцеловала его по-русски, если бы не то обстоятельство, что миссис Робертс ни одного русского в глаза не видела).
— Ты смотри, кто приехал! А мы и не чаяли увидеть тебя так скоро.
— Да вот, пришлось. Ну, как ты, мама? Что-то попахивает скипидаром — видно, ты вся в творческих исканиях.
— Нет, вы его только послушайте, — сказал мистер Робертс.
Живопись не была воскресным увлечением миссис Робертс. Она писала ежедневно в спальне для гостей, прислонив плиту сухой штукатурки к спинке стула.
Будь ее картины чуть-чуть получше, она, пожалуй, заслуживала бы сравнения с «бабушкой» Мозес, считал Тоби; да только где его взять, это самое «чуть-чуть», — до него столько световых лет!
— Грех жаловаться. Написала цветы, прямо из головы. — Она слегка его отодвинула. — Дай-ка на тебя поглядеть.
— Ты ж меня на той неделе видела. Я за это время не вырос.
Мать спросила Тоби, голоден ли он: она приготовила много вкусных вещей — его любимые блюда. Все пошли на кухню. В недолгий период процветания семейства Робертсов ее расширили, и теперь это была самая большая комната в доме. Стол был застелен клетчатой скатертью, как принято на континенте. Его украшала ваза с желтыми хризантемами, расставленными прямо-таки с японским искусством.
— Да, голоден. Как гончий пес. Кстати, есть ведь созвездие Гончих Псов. Кем же мне считаться, если я голоден, — псом из своры или звездой из созвездия?
— Ой, да отстань ты со своими остротами. До того востер, скоро сам о себя порежешься.
Мать действительно приготовила все любимые блюда Тоби. Правда, как-то раз, в доме у одного из богатых друзей, Тоби попробовал паштет из гусиной печенки, и он ему тоже пришелся по вкусу — впрочем, он не знал, доведется ли ему еще когда-нибудь это яство отведать. Домашние пирожки с мясом, коричнево-румяные и сочные, с пылу с жару; хрустящий картофель; пирог со свининой, тоже домашний (миссис Робертс была большой мастерицей по этой части); консервированная лососина (Тоби раз и навсегда отдал ей предпочтение перед свежей); компот из груш с корицей; апельсиновый кекс, покрытый сахарной глазурью; большущий, дымящийся чайник. У Тоби слюнки потекли. Как там ни повернется жизнь, подумалось ему, это всегда будет моя любимая еда… Знать бы все-таки, что сулит будущее… Вот фазанов как будто пробовать не доводилось — а вкусно, наверное…
— Ну, так, — сказала миссис Робертс. — Расскажи нам про Кембридж.
Но Тоби осторожно обошел эту тему:
— Всего неделя, как я уехал; ничего пока не произошло. Ничего нового, я хотел сказать.
— Там очень красиво, да? — спросила мать, смакуя это слово и как бы давая понять, что в ее жизни красоты не так уж много. В первый год своего пребывания в Кембридже он не очень охотно отвечал на ее расспросы, но она спрашивала его об этом снова и снова.
И, поразмыслив немного, он ответил:
— Пожалуй, да. Иной раз прямо за душу берет. Только я здорово вкалываю и потому мало что замечаю.
— Но ты и развлекаешься, да?
— Ну, конечно. Умеренно.
Он уже принялся за еду — аппетит у него разыгрался. В Кембридже он питался куда хуже, чем они думали, — узнай родители об этом, они пришли бы в ужас.
— Вкусно потрясающе!
Миссис Робертс смотрела на жующего сына с любовью почти жертвенной. Тоби покинет их… Говорит он по-прежнему примерно так же, как они, но вот голос у него… И тут в голову ей невольно пришел самый избитый оборот — у него уже голос истинного джентльмена.
— Ты сегодня и уедешь?
— Нет, переночую, если вы готовы меня терпеть. Нужно, чтобы все эти вкусности как следует улеглись в животе — что-то неохота бежать на поезд.
После трех чашек чая и шести сигарет, чувствуя, что ужин основательно «улегся», он предложил матери помочь ей с посудой. Но мать сказала — не надо; она привыкла считать, что мытье посуды не мужское дело, и супруг охотно поддерживал ее в этом убеждении.
— Посуда подождет. А вот картину мою я тебе покажу, если хочешь.
Они поднялись наверх. Композиция была смелая: на ярко-синем фоне — белые и желтые цветы в терракотовом кувшине. Меньше всего удался кувшин — не ощущалась фактура, и потом он почему-то не отбрасывал тени; но все-таки картина Тоби понравилась; он даже спросил, нельзя ли взять ее с собой в Кембридж — повесить в комнате. Миссис Робертс вспыхнула от удовольствия. Для нее это была наивысшая похвала.
— Вот только сперва дам вставить ее в рамку.
— Незачем. Я знаю в Кембридже хорошую мастерскую, там мне все сделают как надо.
Он почувствовал, как в нем поднимается нежность к матери. Какая она маленькая, легкая; это от нее он унаследовал рыжеватые волосы; она закалывала их в пучок — то ли по старинке, то ли по художнической причуде. Тоби знал: попросив картину, он обрадовал ее несказанно, и в нем шевельнулось то же чувство, что и в детстве, когда ему случалось порадовать мать каким-нибудь благоразумным поступком и лицо ее вдруг словно освещалось изнутри.
Домашний запах (кроме всепроникающей вони скипидара) больше не чувствовался — казалось, в доме распахнули все окна; но окна не открывали — у матери была слабая грудь, и она боялась сквозняков.
Хорошо бы ради нее так и оставаться ребенком, подумалось Тоби, но что поделаешь, всему свой срок. Ведомо ли сыновьям, что родители — даже самые любящие, самые ласковые — совершенно в них не разбираются?
— Видишь, что я читаю? — Мать с гордостью протянула ему «Анну Каренину» — старую, потрепанную, в бумажном переплете. — До чего же он людей знает, прямо жуть берет, — задумчиво проговорила она, тщательно выбирая слова.
— А которой из героинь ты себя воображаешь? — Он поддразнивал ее — именно так, как ей это особенно нравилось. — Анной?
Она дала ему тычка.
— Ты только представь себе меня — в черном бархате, с гирляндой анютиных глазок в волосах.
— Нет, в Анны ты не годишься. Ужасно жаль, но Анна определенно была полновата. У Толстого так прямо и сказано.
— А я кое-что предпочитаю забывать, вот и это тоже забыла. Полнота как-то портит Анну. А ты и правда повесишь мою картину у себя в комнате?
— Да, пусть все видят. Заберу ее в следующий раз. А то сейчас загрузился книгами.
Они снова спустились в кухню. В гостиной, как обычно в таких домишках, принимали посетителей не слишком близких — скажем, страхового агента.
Отец, сытый и ублаготворенный, дремал у затухающего камина. Мать принялась убирать со стола.
— Ну, хоть тут я могу внести свою лепту, — сказал Тоби, проходя следом за ней в посудомойню. На этот раз мать не противилась, и он понял, что ей еще о многом хочется с ним поговорить. Прежде всего она спросила:
— Питаешься ты как следует?
То был второй из ее неизменных вопросов.
— Но я же выгляжу сносно, правда?
— В самом колледже питаешься?
— Большей частью, да. Еда ничего, но нормирование еще, конечно, здорово дает себя знать.
— Будь у тебя чуть побольше денег, ты бы смог иной раз поесть в кафе, я так думаю. Ох, если бы мы могли тебе давать побольше…
Он улыбнулся, покачал головой.
— Там у вас, наверно, богачей порядочно, — начала она выспрашивать сына озабоченно и любовно; расспросы эти нисколько его не раздражали ведь он всегда мог уклониться от прямого ответа.
— Попадаются. Но очень многие живут на стипендию, как и я.
— И знатные есть?
— Опять-таки попадаются. Но их немного. Вот у моего друга Боба отец работает мастером на заводе в Шеффилде.
— Я думаю, ты и с девушками встречаешься?
Увлекшись расспросами, она даже не замечала, что он вытирает тарелки — обычно такое не допускалось.
— Сватовством решила заняться, а, мам?
Миссис Робертс сердито помотала головой: ну вот еще, просто ей интересно. Тоби ухмыльнулся про себя: вовсе не такая она простодушная и неискушенная, какой кажется, — уж не хочет ли она удостовериться в том, что его не тянет к мальчикам? Ну, на этот счет она может быть спокойна. И, перебрав в уме все, что он увидел и услышал в этот вечер в родительском доме, Тоби вдруг решился:
— Знаешь, может, скоро приведу к чаю одну девушку.
Мать встрепенулась:
— Кого?
— Мейзи Феррарс. Я тебе дам знать заранее.
— Надеюсь, она не из очень шикарных? Как бы мне не ударить перед нею в грязь лицом.
Теперь миссис Робертс не смотрела на сына: она с ожесточением оттирала с чайной чашки коричневый налет танина.
— А ты, мама, ни перед кем в грязь лицом не ударишь.
Раньше он говорил ей «мам», но последнее время слово это выговаривалось у него редко.
— Почем знать, может, люди считают тебя богаче, чем ты есть.
— Гордячка ты, вот кто. Нет, просто она очень славная. Только не подумай, что между нами что-нибудь серьезное. Не знаю даже, поедет ли она сюда.
Но мать уже снова сияла. Ведь это впервые после окончания школы он собирается пригласить кого-то к ним в дом.
— Ты так симпатично тут все оборудовала, — сказал он совершенно искренне. Простая синяя дорожка на лестнице, белые стены — все это отличало их дом от соседских, и он знал: сюда вложено немало ее труда. В каждой комнате — одна какая-нибудь обивочная ткань с красивым узором. Повсюду связанные из тряпичных жгутов коврики. Отец этого всего не замечал, а вот Тоби замечал. И раздумывал над тем, насколько иной была бы ее жизнь, родись она в другой среде. Ее тонкий вкус художника сказывался во многом, только не в одежде: одевалась она довольно убого. Во-первых, на наряды у нее оставалось слишком мало денег. Во-вторых, она вкладывала душу только в творения своих рук, а о собственной внешности заботилась мало.
К тому времени, когда они снова вернулись в кухню, мистер Робертс успел проснуться.
— Надо бы спрыснуть твой приезд, — сказал он, — Когда ты являешься, нам всегда охота выпить на радостях.
— Тогда мне лучше приезжать пореже, — сказал Тоби, глядя, как отец достал полбутылки виски. — Не то я вас разорю.
Мистер Робертс поставил на стол кувшин с водой и два стакана. Миссис Робертс не пила: то был единственный след воспитания, полученного ею в методистской семье. Просто говорила, что запах спиртного ей неприятен. Мужчины уютно расположились у камина, потягивая виски.
Уютно, подумал Тоби. Вот это точное слово. И что бы ему ни уготовила судьба, вряд ли он где-нибудь будет чувствовать себя так уютно, как тут, дома. Какой я есть, такой и есть. А вот надо ли это показывать другим — еще вопрос. Но сейчас его обволакивало тепло семьи, тепло камина, тепло виски, и он был доволен. Будет ли он доволен всегда, он и сам не знал, а в общем, какая разница? Тоби жил мгновением — теми радостями, какое оно могло ему дать.
У себя в спальне он сразу же заснул мертвым сном. Но до того, как закрыл глаза, успел заметить, что простыни пахнут лавандой. Как это похоже на мать — вот этот последний, завершающий штрих…
3
Друзья пили кофе в колледже, у Тоби в комнате. Час был поздний. Красавец Эйдриан по их просьбе толковал библейское изречение. «Грех не вменяется, когда нет закона», но рассуждения его были настолько туманны, что ни Боб, ни Тоби ничего не могли понять. А кончив, Эйдриан сам признался:
— Все это, конечно, совсем не просто.
— Еще как непросто, черт подери, — беззлобно ругнулся Боб — А вообще-то все это дело далекого прошлого.
— Ты мне такого не говори, — вмешался Тоби. — Вся история — дело прошлого. В том-то и беда.
— Почему же беда? — удивился Эйдриан.
— Да потому, что невозможно разобраться, кто же говорит правду, — разве что решишься верить самоновейшим историкам. Они, как-никак, располагают всеми источниками.
— Нравится мне святой Павел, — задумчиво проговорил Эйдриан. — Хотя вообще-то он мало кого привлекает.
— А мне не нравится, — объявил Боб. — Он к птицам неласков. А что бы мы делали без них? — Тут он перевел разговор на политику. Речь зашла о событиях в Тибете.
— Боюсь, что тибетцам придется очень скверно, — сказал Эйдриан наставительно, с пастырской улыбкой.
— Ну, не знаю. Вряд ли им может быть хуже, чем теперь. Это надо же, пьют чай с маслом!
— Не могу с тобой согласиться, — возразил Эйдриан. — У некоторых нет ничего — ни чая, ни масла.
— Крепкая дисциплина в стране — вот что им нужно, всем этим ламам.
— А я не так верю в преимущества дисциплины, как ты.
Боб с Эйдрианом все спорили и спорили, и Тоби начал терять терпение. Ему хотелось разузнать о салоне миссис Феррарс, но спросить об этом Эйдриана никак не удавалось. Он встречался с Мейзи уже несколько раз, однако дело все еще не продвинулось дальше прощального поцелуя; нет, она, видно, не из тех, с кем можно запросто переспать. Но с неделю тому назад он поймал на себе ее взгляд, исполненный, как ему показалось, самой откровенной любви. А вот готов ли он к роману с ней? Тоби и сам не знал.
И вдруг Эйдриан выложил на стол свою козырную карту. (Он нипочем не пошел бы ею, если бы Боб не донял его спором о Тибете.)
— А я ездил на субботу и воскресенье в Хэддисдон.
— Где это — Хэддисдон? — спросил Боб.
— Почему вдруг именно ты? — вырвалось у Тоби, и этим он невольно выдал себя.
Лицо Эйдриана стало удивленное.
— Но я же тебе говорил, моя мама знакома с матерью Мейзи.
— Ну, и как там?
— Очень симпатично. Дом ее неизменно открыт для всяких литературных светил.
— А сама она что собой представляет?
После некоторого размышления Эйдриан ответил:
— Это личность.
Более подробные характеристики как-то не давались ему.
— Вот как, — бросил Боб без всякого интереса. Яркие личности не привлекали его: он предпочитал иметь дело с людьми заурядными.
А Тоби между тем раздумывал о своих друзьях. Боб сам по себе человек заурядный, но по прихоти случая у него талант к математике. Так что физик из него получится сильный. А вот Эйдриана заурядным не назовешь. Он добр по натуре: случая не было, чтобы он о ком-нибудь отозвался резко или презрительно, а такие люди попадаются не слишком часто. И потом, он очень религиозен, чем иногда, сам того не желая, ставит окружающих в затруднительное положение. Тоби снова подумал о том, до чего Эйдриан обеднит свою жизнь, приняв обет безбрачия. И ведь к такому решению он пришел не потому, что секс значит для него меньше, чем для других: просто он всецело захвачен одной-единственной идеей, это у него уже пункт помешательства; не исключено, что ради идеи он поведет свое суденышко на рифы. И какие же они будут, эти рифы? Отец Стедмэн, такой стройный в священническом облачении, кумир голодных прихожанок…
— Кого же ты видел в этом самом Хэддисдоне?
— Ну, Эдуарда Крейна, он там бывает постоянно.
Услышав это имя, удивился не только Тоби, но даже и Боб. Крейн считался самым знаменитым драматургом своего времени, одно время в театрах Вест-Энда шли сразу три его пьесы. Пьесы были коммерческие, но при всем том умные и глубокие Мода на него пока еще не прошла. Но не исключено, что такое вскоре может случиться. Вот будет жаль! И он с удовольствием вспоминал пьесу Крейна о Джоне Никольсоне и Индийском восстании. Как же она называлась? Броское какое-то название. «Библия и меч»? Что-то в этом роде.
— А кто еще там бывает? — спросил он.
Эйдриан назвал молоденького романиста, склонного к однополой любви; весьма популярного поэта, который умудрялся сбывать свои книги, и художницу, чья известность в ту пору росла.
— Впрочем, я ведь побывал там всего один раз, — добавил он — Широко мыслят, но и живут широко.
Тоби призадумался, как же это им удается? Его мать творит чудеса почти что из ничего, но в большинстве своем люди живут крайне скудно. Яйцо стало изыском. В совершенно ужасном омлете, который им дают на завтрак в столовой колледжа, яиц вообще нет. Тоби зевнул.
— Прошу прощения, но я должен пожелать вам доброй ночи, хотя самому мне особенно спать не придется. Нужно кончить распроклятый реферат о Калонне, тоска зеленая.
Эйдриан не сумел скрыть обиду. Вечно он засиживался у кого-нибудь в комнате и его выставляли. Времени он просто не замечал.
После ухода друзей Тоби действительно поработал и спать лег в три часа ночи. Наутро он прочел свою работу блестящему молодому дону, руководящему занятиями студентов-историков их колледжа, и тот сказал без обиняков:
— Несколько сонно написано, вам не кажется?
Звали дона Ноэл Хартфорд, и у него были все ученые степени, какие мыслимо получить к двадцати семи годам.
— Ужасно сонно, — подтвердил Тоби. — Я умирал спать. В следующий раз напишу лучше.
После ленча он пошел в город и там сквозь витрину книжного магазина «Боуэс энд Боуэс» увидел Мейзи: как ни странно, она оглядывала стеллажи с детективами. Он заметил ее раньше, чем она его, и прикинул в уме, как к ней обратиться.
— Привет, малыш, — сказал он у нее за спиной. Ласковое это обращение прозвучало так, словно сорвалось у него с языка случайно.
Мейзи повернулась к нему. Ей бы хотелось сделать вид, что она интересуется книгами более серьезными, но было уже поздно.
— Поймана на месте преступления, — сказал Тоби. — А я-то думал, детективы нечто для тебя совершенно запретное.
Мейзи ответила не сразу. И пока она подыскивала слова, Тоби отметил про себя, что она на редкость хорошенькая.
Наконец Мейзи бросила с вызовом:
— Вообще-то детективы принято ругать! Но должна же я время от времени давать себе роздых! И потом, я их люблю, — добавила она с расстановкой.
— К чему столько экспрессии? Это лишнее. Я тоже люблю детективы.
Подпрыгнув, она сняла с полки один из романов Джона Диксона Карра и пошла с книгой к кассе. Тоби двинулся за ней.
— Самая пора выпить кофе с булочкой, а?
Мейзи заколебалась было, потом сказала:
— Спасибо. Вообще-то я могу не возвращаться до самого обеда, и рефераты свои я уже почти кончила.
— Тогда мы могли бы завернуть в кино, прямо сейчас.
На это она согласилась тотчас же.
— С удовольствием. Только условие: за свой билет я плачу сама.
Он заартачился.
— Значит, кино отменяется, — объявила Мейзи.
Переубедить ее он так и не сумел, хоть это ему не нравилось. Не нравилось и то, что у нее своя машина — правда, в Кембридже она ездила на велосипеде. У него-то самого были только водительские права. Экзамены он сдал на всякий случай, а вдруг все-таки произойдет чудо, и в один прекрасный день он обзаведется собственной машиной!
Уже наступил ноябрь, и погода стояла прохладная. На Мейзи был костюм из яркого, но плотного твида — тяжеловатого для ее хрупкой фигурки, как решил Тоби. За кофе они обсудили, на какой фильм пойти, и остановили свой выбор на «Расёмоне». Тоби понимал, что транжирить время никак нельзя: реферат о Калонне возвращен ему для основательной доработки; но очутиться в полумраке кино рядом с Мейзи было так заманчиво!
В зале он едва различал ее тонкий профиль. Тоби смотрел на нее, она — на экран. Прошло добрых полчаса, прежде чем он решился закинуть руку ей за плечи. Мейзи не отстранилась, хотя по-прежнему на него не смотрела, но он почувствовал, что она вся дрожит. От ее свежевымытых волос, от твида шел приятный запах. Сидели они в последнем ряду — Тоби позаботился об этом. Вскоре он взял ее за подбородок и осторожно повернул к себе лицом. Поцеловал. Она ответила с пылкостью, которая отчасти передалась и ему.
— Милая…
Мейзи слегка отодвинулась, но руки не отняла.
Какая же она прелесть, подумал Тоби. И больше он уже не видел свирепых японских лиц на экране. Хэддисдон. Интересно, какой он? Каким его ни представишь себе, все равно он окажется совершенно другим. Вообще, что ни пытаешься вообразить, все на деле оказывается совсем иным. Дом, должно быть, в стиле Тюдор. Наполовину деревянный. Мать Мейзи — красивая, сухопарая, в изысканном туалете, подобающем хозяйке поместья… Гости… Ну, правда, представлять себе, как выглядят Эдуард Крейн и юный романист, ему не пришлось: их снимки он видел в воскресных газетах.
…Когда они вышли на темнеющую улицу, под мелкий дождичек, Мейзи была очень взбудоражена.
— Я страшно опаздываю. Придется, пожалуй, взять такси. Сюда я ехала автобусом, так что не разорюсь.
Они перешли Рыночную площадь, и на стоянке такси Тоби снова бегло поцеловал ее.
— Будь здорова, храни тебя бог.
Такси. Она может на них разъезжать. Он смотрел на задний фонарь, пока машина не скрылась за поворотом.
И тут до него дошло. Надо работать. И не только сегодня вечером, а постоянно, изо дня в день. Стать кем-то. Ведь еще не поздно. Спрошу у Хартфорда: если взяться за дело основательно, на что можно рассчитывать? А если кое-какие предметы и будут нагонять тоску, надо себя перебарывать. Будь у меня такие способности, как у Боба… Но их нет. И все равно надо приналечь на занятия, хотя бы ради отца с матерью, а если это принесет какие-то дополнительные блага — что ж, чем больше, тем лучше.
Он шел к себе в колледж, не замечая дождя, наполовину влюбленный — нет, чуть больше, чем наполовину. Странное это было чувство — такого ему испытывать не доводилось, хотя до Мейзи у него были кратковременные связи с девушками. Но тут что-то другое — не то чтоб совсем другое, а все-таки… Хэддисдон. Собственная машина… Э, риск — благородное дело!
Наутро он позвонил ей и пригласил к своим родителям.
— Дом у нас не очень шикарный, но есть в нем свои прелести. И мама будет тебе рада.
Он никак не ожидал, что она согласится с такой готовностью. Мейзи оговорилась только:
— Но не раньше, чем через две недели. До тех пор мне никак нельзя уезжать.
(А почему, собственно, нельзя?)
— Значит, через субботу? Приезжай к чаю, а потом мы с тобой куда-нибудь сходим.
Тоби знал, что в Лондоне у нее родственники — тетка и замужняя сестра, так что переночевать есть где — это не проблема.
— Договорились.
Он пообещал, что подробности они обсудят дополнительно.
— Будь здорова, малышка.
— И ты тоже.
Матери Тоби написал только через неделю. Трудно ему далось это письмо.
«Я говорил тебе, что, может быть, приведу в гости одну девушку. Что, если мы приедем в субботу к чаю, а? Хорошо бы показать ей несколько твоих картин, ты их подготовь. Да, имей в виду: ест она, как птичка» (Вот это уже была явная ложь.) «Так что роскошного чая не устраивай, хотя сам я от него бы не отказался. Примерно в половине пятого, идет? Может, сандвичи — она любит огурцы, а ты их нарезаешь мастерски — и какой-нибудь пирог. Больше ничего не нужно, так что мы вас не объедим и не обопьем». Он представил себе, как возмутит отца эта просьба — подать столь жалкое, по его понятиям, угощение, — но вместе с тем Тоби знал, что мать все поймет как надо. Недаром она в молодости была служанкой в богатом лондонском доме. И он поспешил поставить заплатку: «Пожалуйста, не накрывай в гостиной, если только не сочтешь это обязательным. Кухня куда симпатичней. В глазах Мейзи это нас не уронит. Она очень славная и простая. Дело, видишь ли, в том, что после чая я куда-нибудь ее поведу, так что плотно заправляться она все равно не станет». (А не пережал ли он? Пожалуй, нет. В самый раз.) «Пусть все будет мило, приятно — ты только не суетись. Она и сама не из суетливых. Чтобы тебя порадовать, сообщаю, что тружусь прилежно, день и ночь шагаю к намеченной цели. Хартфорд считает, что я получу более или менее приличный диплом, если буду упорно его добиваться».
(В ученых степенях мать разбиралась слабо: получил бы сын хоть какую-нибудь, все равно какую, — чтобы после его фамилии можно было ставить заветные буквы.)
«Только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог», — приписал Тоби. Мать поймет, откуда это. Она всегда любила Редьярда Киплинга (даже в ту пору, когда он был непопулярен) и говорила об этом с некоторым вызовом. Многие его стихи знала наизусть. «Так что не взыщи, если я заявлюсь домой весь пыльный, с песком в волосах, изнуренный долгим переходом. Напиши, как тебе этот мой план? Годится?
Самый нежный привет тебе и папе».
Он понимал, что отказ от «роскошного чая» очень ее огорчит. Она так его любит, и нет для нее большего удовольствия, чем приготовить для него великолепный чай или обед на свой собственный вкус. По его письму мать догадается, что Мейзи из другого круга, более высокого, чем они сами, и будет держаться несколько настороженно и скованно. Это ему вовсе не улыбалось — так приятно, когда она бывает самой собою, но что тут поделать? Привыкшие к родительской любви дети неизбежно ранят родителей — причем все, даже самые любящие; что ж, он постарается ранить их как можно меньше.
Что бы там Мейзи ни говорила о своем пристрастии к простой пище, устраивать для нее «роскошный чай» нельзя. Ой, кого я, собственно, дурачу, мелькнуло у него в голове. Может, вообще никого. Он чуть было не изорвал письмо, но потом решительно встал, вышел на улицу и бросил его в почтовый ящик.
Тоби мыслил трезво и был настолько дальновиден, что понимал: если он когда-нибудь обзаведется семьей, ему в свою очередь придется сносить от детей такие же обиды. Не щадил других, так и сам не жди пощады; так случается с каждым. Откуда ему это известно, и сам не мог бы сказать, но откуда-то все-таки известно…
Ответ от матери пришел с первой же почтой — исполненный достоинства, но и с некоторым холодком — впрочем, едва приметным, как легчайший налет инея на листьях садового лавра.
«Мы оба рады будем познакомиться с твоей приятельницей. Конечно, пускай все будет, как она хочет, но мы с отцом считаем — не дело это. Правда, может, она привыкла к огурцам. Если твое такое желание, мы готовы хоть обдирный хлеб с маслом подать, пожалуйста. Но только не в кухне, сделай милость. Я в гостиной все устрою как следует, и зябнуть вы там не будете. Иногда там бывает сыровато и холодно, но я за два дня начну протапливать.
Рада, что ты хорошенько взялся за ученье. Я знаю, ты всего добьешься, стоит тебе только захотеть. Пишу я сейчас совсем новое: улица, детишки идут в школу. Покажу тебе и твоей приятельнице, если ты уверен, что она надо мной не посмеется».
Что ж, ответ лучше, чем он ожидал. Тоби почувствовал укол совести. Но ведь он решил пойти на риск, так? В нем шевельнулось недоброе чувство к Мейзи: а вдруг она и вправду станет презирать его родителей? Да нет, на нее непохоже. Она такая цельная, такая милая. И потом — Хэддисдон: этакую рыбищу поймать на плотвичку…
Когда Мейзи ввели в гостиную, у нее вырвался восхищенный возглас:
— Какая прелесть!
Комната и вправду была прелестная. Белые с розоватым отливом стены (миссис Робертс красила их сама), темно-синий ковер с частым узором из сплетенных роз. Занавеси, подбитые розовым сатином. Темно-зеленый гарнитур — три кресла и диван. На стенах — два натюрморта работы миссис Робертс: цветы.
— Рада, что вы ее одобряете, — бросила миссис Робертс.
Возможно, этого говорить и не следовало, но Мейзи ответила именно так, как нужно:
— А кто же может такое не одобрить?
В гостиной было тепло: мать сдержала свое обещание насчет двухдневной топки. Но никаких следов приготовления к чаю.
— Дора — мастерица украшать дом, — неторопливо и солидно пояснил мистер Робертс. — Она и меня в это дело втягивает.
— Это вы рисовали? — спросила Мейзи, взглянув на картины.
Мать Тоби кивнула.
— «Невзрачные творенья, но мои», — с некоторый торжественностью произнесла она невесть каким образом запавшие ей в память слова. — Покажу вам потом мою последнюю, если хотите.
Мейзи сказала, что очень хочет.
Миссис Робертс вышла в кухню.
— Так-так, — проговорил мистер Робертс. — Ну, а вы что изучаете?
— Английский язык и литературу, — ответила Мейзи.
— А я-то думал, вы уже знаете английский. — И он рассмеялся.
— Это дело куда сложнее, чем ты думаешь, — вставил Тоби.
Казалось, Мейзи чувствует себя у Робертсов как дома. Она и везде будет как дома, подумал Тоби. Они втроем дружески болтали, пока не появилась миссис Робертс с двумя новыми своими приобретениями: сервировочным столиком на колесиках и заставленной до отказа подставкой для кексов. Увидев все это, мистер Робертс был явно поражен.
Мейзи поглощала угощение с таким аппетитом, что Тоби с его предсказаниями был посрамлен: она съела полдюжины сандвичей с домашним вареньем — на белом хлебе и на обдирном, попробовала оба кекса. Тоби заметил в глазах матери веселые искорки.
За чаем Мейзи спросила мистера Робертса, далеко ли от дома он работает; в свои вопросы она всегда вкладывала самый прямой смысл, вот и сейчас ясно было, что она вовсе не старается что-то выведать.
— У меня газетный киоск, — ответил он, явно удивленный тем, что Тоби еще не сказал ей этого. — Газеты, сладости, сигареты и все прочее.
— Будь у меня такой киоск, я бы только и делала, что читала газеты, жевала сладости и курила сигареты. Мне всегда казалось, что быть киоскером очень заманчиво.
— И живо вылетели бы в трубу, — подхватил мистер Робертс. Потом, видя, что она кончила есть, спросил: — Вы курите? — и протянул ей пачку сигарет «Плейерс».
— Больше, чем следовало бы. Спасибо.
— А мне нравится, когда девушка компанейская и не прочь выкурить со мной сигарету.
— Осторожней, Мейзи, курите поменьше, — сказала миссис Робертс. — А то еще наживете что-нибудь худое.
Губы Мейзи изогнулись в завитках улыбки.
— Так ведь нам всем в конце концов этого не миновать.
— Но уж если это суждено, то пусть случится как можно позже. Так я считаю, — возразила миссис Робертс.
Потом она повела всех наверх показать свою новую картину и, покуда они смотрели ее, машинально вытирала руку о платье. Она нервничала; тревожило ее не то, что скажет Тоби, а что скажет Мейзи, — а почему, она и сама не знала. На картине вытянувшаяся крокодилом толпа школьников в ярко-зеленых блейзерах переходила серую улицу, над которой нависли густеющие, набухшие влагой тучи. Сценка эта отдаленно напоминала Лаури, но было в ней и нечто очень самобытное, личное, что миссис Робертс бессознательно стремилась выразить. Тоби почти сразу же похвалил работу матери и поздравил ее с удачей. Мейзи помолчала. Потом повернулась к миссис Робертс:
— Просто чудесно! До чего вы талантливы! Где вы учились?
— В жизни меня никто ничему не учил. Я же понимаю, это грубая работа. Фигуры-то неправильные.
— А можно мне посмотреть еще что-нибудь из ваших вещей?
Миссис Робертс принесла еще пяток картин и, пока они их рассматривали, стояла чуть поодаль. Ее потемневшее лицо выражало подозрительность; Мейзи и этими картинами восхищалась, а все-таки то и дело посматривала на уличную сценку. По тому, как она ее разглядывала, Тоби понял: девушка знает толк в живописи.
— А ты разбираешься в картинах, — сказал он.
Она посмотрела на него открыто и прямо.
— Немножко. У нас есть дома несколько. Мама их коллекционирует.
— Поди, все Рембрандты и Тёрнеры? — спросила миссис Робертс, и оттого, что она нервничала, вопрос прозвучал как-то язвительно.
— Нет, не такого класса, — ответила Мейзи очень серьезно. — Но есть и хорошие. Мы обе ходим в галереи, где картины выставляют на продажу. А почему вы не выставляете своих?
— То есть как? Вы хотите сказать, вот это — на выставку? — Миссис Робертс явно была ошарашена. — Да я понятия не имею, как к этому и подступиться. Вот и Тоби тоже. — Она торопливо составила картины, повернула их к стене. — Нет, вы меня просто разыгрываете, не иначе.
Но Тоби видел, что мысль эта уже запала матери в душу. Ему вдруг пришло в голову, что ведь это первый раз на его памяти по возвращении из Кембриджа в нос ему не ударил обычный сложный домашний запах; пахло только скипидаром, да и то чуть-чуть. Похоже, мать проветривала все комнаты несколько часов подряд.
Вскоре молодые люди собрались уходить: у них были билеты в «Нью тиэтр» на «Генриха IV». Прощаясь с Мейзи, родители Тоби выразили надежду, что она опять к ним приедет.
— А вы меня пригласите, пожалуйста, — попросила Мейзи.
Тоби понял, что вечер удался на славу и что с Мейзи будет удаваться все.
После театра, садясь в такси, которое должно было отвезти ее к сестре в Челси, Мейзи сказала:
— Спасибо. Я получила большое удовольствие. И родители твои мне понравились.
— А ты им.
— Ой, хорошо бы. Есть за мной такой грех: если я кому-нибудь не нравлюсь, для меня это просто непереносимо.
— Поехали, поехали, — поторопил ее угрюмый таксист.
И, уже сев в машину, Мейзи крикнула:
— Непременно приезжай к нам в Хэддисдон!
Произведения
Критика
- Американский сон в летнюю ночь
- Памела Хэнсфорд Джонсон. Костёр
- Памела Хенсфорд Джонсон. Человек, умеющий слушать
Поділитися