«Певец страсти» или «певец любви»? (Любовная лирика В. Г. Бенедиктова)
В. В. Никульцева
В 1835 г. в петербургских книжных лавках появилась небольшая книга «Стихотворения Владимира Бенедиктова», которая буквально произвела фурор в литературных кругах обеих столиц. Автор книги — вышедший в 1832 г. в отставку поручик Измайловского полка, кавалер ордена св. Анны 4-й степени («За храбрость»), а к моменту публикации сборника стихотворений заурядный чиновник — внезапно превратился в «страстного певца кокетливой светской красавицы, знатока тайн ее сердца». «Вся читающая Россия упивалась стихами Бенедиктова, — вспоминал Я. П. Полонский. — Он был в моде — учителя гимназий в классах читали стихи его ученикам своим, девицы их переписывали, приезжие из Петербурга, молодые франты, хвастались, что им удалось заучить наизусть только что написанные и еще не напечатанные стихи Бенедиктова».
Репутация парадоксального (по некоторым оценкам — безвкусного, галантерейного), но оригинального и яркого поэта прочно закрепилась за Бенедиктовым. Он «оказался вполне по плечу тогдашней, значительно уже опошлившейся публике... Он смело мог быть певцом для такого общества, где никто не занимался, даже не думал о политике; где философия считалась чем-то вроде запрещенного плода, и где не только признаться в чтении знаменитых европейских мыслителей, даже имена их произносить в салоне — казалось преступлением».
Современники поэта: И. Тургенев, Н. Огарев, Т. Шевченко, С. Шевырев, И. Крылов, В. Жуковский, Ф. Тютчев и др. — отмечали его свежий стих и смелую рифму. Но не все восторгались его поэзией. Н. Чернышевский, Н. Добролюбов, а в особенности В. Белинский упрекали Бенедиктова за «фигурный язык», безвкусицу, «рискованность образов», «откровенный эротизм», неоправданные неологизмы, парадоксальное сочетание тяжеловесности и легкости стиха, «высоких» и «низких» слов. Однако все — и критики, и почитатели сходились во мнении, что ни один молодой поэт не имел столь «шумной» и «внезапной», хотя и «сезонной», славы, как Бенедиктов. И на то были свои причины.
Одним из характернейших «анакреонтических» творений поэта можно назвать стихотворение «Сознание» (1835):
Когда чело твое покрыто
Раздумья тенью, красота,
Тогда земное мной забыто,
Тогда любовь моя свята.
Когда ж веселья в общем шуме
Ты бурно резвишься и думе,
Спокойной думе места нет,
Когда твой взор блестит томленьем,
А перси пышут обольщеньем, —
Тогда я — прах, я не поэт.
Тогда в душе моей смятенной
Я жажду страшную таю,
Смотрю, как демон воплощенный,
На резвость детскую твою.
Казни ж, карай меня, о дева,
Дыханьем ангельского гнева!
Твоих проклятий стою я...
Но нет, не знаешь ты проклятий!
Так, гневная, сожги ж меня
В живом огне своих объятий, —
Палящий жар мне в очи вдуй
И, несмотря на страстный трепет,
В уста, сквозь их мятежный лепет,
Вонзи смертельный поцелуй!
В этом стихотворении лирический герой поклоняется своему идолу — Красоте, способной вызвать у человека противоречивые чувства и необузданные стремления. В композиционном плане две ипостаси любви — спокойного, покорного благоговения и разрушительной страсти — рассматриваются в неоднородных частях художественного текста: описание чувства, облагораживающего человека, дано лишь в четырех начальных строках, уступающих место гимну страсти, который занимает большую часть произведения. Эта вторая часть, образуя с первыми строками антитезу, состоит, в свою очередь, из равных фрагментов.
Первый катрен написан в классическом стиле, чего нельзя сказать об остальном тексте. Наряду с традиционными поэтизмами спокойная дума, шум веселья, смятенная душа, страстный трепет здесь встречаются неожиданные сочетания слов, яркие и рискованные метафоры: взор блестит томленьем (томленье блестит — алогично); перси пышут обольщеньем (ср. пышут огнем)', дыханье ангельского гнева (отметим несочетаемость слов дыханье гнева; ангельский употреблено в значении «кроткий, невинный»; ср. ангельское дыхание), живой огонь объятий (ср. живые объятия, огонь страсти); вдуть палящий жар (ср. вдохнуть жизнь, палящий зной); мятежный лепет (роптание и бунт, мятеж и лепет связаны ассоциативно, но общих сем в значениях этих слов нет); вонзить смертельный поцелуй (ср. вонзить кинжал, отравленные уста). Последняя метафора вызывает в памяти северянинское Ало жальте уста и вонзайте кинжал, Чтобы бюст задрожал... («Хабанеретта»).
Внимательный глаз читателя сразу увидит архаичные элементы: славянизмы чело, взор, перси, прах, жажду, дева, очи, свойственные высокому стилю; так называемую «поэтическую вольность» XIX в. — рифму смятенной — воплощенный; многочисленные инверсии. Употребление же «низких» разговорных слов пышут, вдуй в одном ряду с нейтральными словами рождает экстравагантность образов и перечеркивает все стилистические каноны русского языка.
Любопытна работа автора над заглавием стихотворения. В более позднее издание 1856 г. стихотворение вошло под названием «Казни меня!», точнее и тоньше отражающим идею произведения, нежели первоначальное.
Анализ композиционного, идейно-тематического и языкового планов стихотворения «Сознание» позволяет сделать вывод, что «ранний» В. Бенедиктов является, скорее, «поэтом страсти», чем певцом высокодуховного чувства, хотя начатки последнего уже проявляются в экстравагантной интимной лирике. К этой же мысли приводит и знакомство с другими лирическими произведениями на ту же тему («К очаровательнице», «Наездница» и др.). Но чтобы понять, как и почему произошла смена стилистических ориентаций поэта, необходимо обратиться к его поздним стихам.
В конце 50-х годов XIX в. Бенедиктов написал целый ряд превосходных стихотворений, не потерявших своего значения и до сих пор. К их числу можно отнести стихотворение «Чувство», написанное между 1850 и 1856 годами:
Подумаешь: к чему все эти бури —
Гроза страстей? Мне так легко с тех пор,
Как на тебя упал мой бедный взор
И плавать стал очей твоих в лазури.
Мне кажется — я так тебя люблю,
Так хорошо мне было бы с тобою,
Так по себе, что я с моей судьбою
Поладил бы, и на душу мою
Сошла бы та спокойная отрада,
То тихое довольство добрых душ,
Которого не трогай, не нарушь —
И ничего уж более не надо!
Как видим, «страсти» в образе бурь и гроз уступают место «спокойной отраде», «тихому довольству добрых душ», которое в трактовке автора неравноценно счастью.
Покоя хочу я, мне нужен покой,
А счастья мне, право, не надо! —
скажет позже поседевший и уставший лирический герой Бенедиктова («Не надо», 60-е годы), подразумевая под счастьем «игру страстей». Если ранее «бедный взор» героя утопал в блестящем взоре одалиски, то теперь он «плавать стал очей твоих в лазури». Лирический герой, чей образ сливается с образом автора, стремится уже к единственной привязанности, о которой он может только мечтать. Именно эта идея нашла отражение в строении текста, двухчастная структура которого вскрывает реальный план настоящего (Мне так легко с тех пор, Как на тебя упал мой бедный взор...) и ирреальный план желаемого (Мне кажется — я так тебя люблю... И ничего уж более не надо!). Желаемое выражается употреблением глаголов в сослагательном наклонении (хорошо мне было бы с тобою; я с моей судьбою поладил бы; сошла бы та спокойная отрада). Лирический герой задумывается о призрачности счастья, о бренности всего сущего, о поисках «самого себя». Тихая мечта «поладить с судьбою» дана ему как «неограниченность одна — Неограниченность желаний» («Желания», 1866).
Лексика стихотворения проста: это в основном нейтральные слова и выражения (легко, упал, люблю, ничего уж более не надо), хотя присутствуют и славянизмы (взор, очи, отрада). Наряду с традиционными поэтическими метафорами и эпитетами (гроза страстей, тихое довольство добрых душ и пр.) читатель встречает, как, впрочем, всегда у Бенедиктова, оригинальные стилистические находки типа взор плавать стал очей твоих в лазури (ср. северянинское эмаль твоих очей, ее очей фиалковая глубь).
По сравнению с синтаксисом ранних стихотворений синтаксис «Чувства» стал более простым: вместо длинной вереницы сложноподчиненных предложений с вставными конструкциями («книжного синтаксиса») автор использует бессоюзные предложения, многие из которых включают односоставные и неполные. Разговорные интонации слышны и в финальных строках стихотворения, где повелительное наклонение глаголов (не трогай, не нарушь) употреблено в значении изъявительного.
В стихотворении «Чувство» меньше стилистических фигур: здесь нет ни параллелизма (ср: в стихотворении «Сознание»: Когда...тогда...), ни анафоры (ср.: Тогда земное мной забыто, Тогда любовь моя свята), ни антитезы; им на смену приходят асиндетон (бессоюзие), эллипсис (так по себе), риторический вопрос, открывающий стихотворение. Пожалуй, только инверсия, традиционный стилистический прием, характерна как для ранних, так и для поздних стихов поэта.
Со стихотворением «Чувство» созвучны и такие стихи, как «Оставь!», «Поздно» и нек. др., в которых проявилась та наметившаяся еще в начале пути грань творческого таланта Бенедиктова, та черта его любовной лирики, которая позволяет назвать его все же «поэтом любви», а не «поэтом страсти». Черта эта — поразительная творческая интуиция, ведущая тонкого лирика по одному ему ведомому пути.
Этой же дорогой, спустя 40 лет, пошел Игорь Северянин, обогатив стилистическую систему своего учителя-предшественника собственными оригинальными открытиями. У Владимира Бенедиктова и Игоря Северянина много общего: детские годы, прошедшие в Олонецком крае, внезапность и двусмысленность славы, «сугубая метафоричность... романтическое строение образа»6, огромная масса неологизмов и «смешенье стилей» как форма стиля самобытного. Толпы поклонниц, быстрая смена увлечений в погоне за Единственной, в искании счастья и — в финале — отказе от него. «Короли поэзии» века Золотого и века Серебряного, они надолго останутся феноменом в самобытной русской культуре XIX-XX столетий.
Л-ра: РЯШ. – 2003. – № 2. – С. 56-59.
Критика
