После «Вишнёвого сада»: повесть Н. Берберовой «Роканваль»
И. С. Ганжа
В одной из записных книжек А. П. Чехова встречается фраза, поражающая своей безысходностью: «На месте когда-то бывшей усадьбы и следа нет, уцелел один только куст сирени, который не цветет почему-то». Эта запись относится к периоду работы Чехова над пьесой «Вишневый сад», т. е. к началу XX века.
Истоки же чеховской пьесы уходят в русскую литературную традицию XIX века. Тогда темы гибели дворянских гнезд и прихода новых хозяев жизни были предметом внимания как писателей-классиков, так и литературы второго ряда. Почти в каждом произведении второй половины XIX века, при всех различиях сюжетов и характеров персонажей, присутствовал один и тот же образ - «сад, приусадебный парк как знак старой дворянской культуры».
Пьесы А. Н. Островского, Н. Я. Соловьева, произведения И. С. Тургенева, М. Е. Салтыкова-Щедрина, а также многих малоизвестных современному читателю писателей XIX века, по мнению литературоведов, могли служить Чехову в качестве одного из источников его пьесы. Оскудение дворянства в чеховские времена становится очевидным: если у одного из героев Островского «еще живы одиннадцать теток и бабушек, и всем им он наследник», то у Раневской «осталась только одна, на которую можно понадеяться». Скоро и вовсе не будет никого из старого поколения, хранившего последние частицы прошлого столетия. Это становится новой темой литературы XX века, в которой выделяется литература русской эмиграции. Произведения русских эмигрантов первой волны сохранили живые связи с русской классикой, в том числе и с Чеховым. Чеховские мотивы, в частности, и мотивы «Вишневого сада», прослеживаются в творчестве писателей первой половины XX века.
В 1936 году во Франции Нина Берберова написала повесть «Роканваль», историю об уходящем в небытие поколении людей, когда-то оторвавшихся от родных корней, о новом поколении, утрачивающем последние связи с прошлым, о тщетной попытке обрести ускользающее минувшее, связать распавшуюся связь времен.
Действие происходит летом 1926 года. Главный герой, Борис, молодой человек из семьи русских эмигрантов, приглашен своим лицейским другом Жан-Полем в родовой замок их семьи на время каникул. Та картина старой русской усадьбы, которую он создал в своем воображении, читая книгу «не то Толстого, не то Тургенева, не то, может быть, даже Чехова», дополненная смутными детскими воспоминаниями о старом дедовском доме, липовой аллее и пруде, неожиданно предстала перед ним в самом центре Франции. Казалось бы, что может быть общего между старинным французским замком и Россией? Но реалии, связанные с ней, постоянно встречаются на пути молодого человека, да и сам он подсознательно ищет их. Древняя липовая аллея, полуразрушенная беседка, на косяке которой вырезана надпись русскими буквами «Роберт. Ольга. 1897», икона Богоматери с младенцем в старых, суздальских ризах. Вместо madame la comtesse герой встречает старую графиню Прасковью Дмитриевну, ее внучка, в которую он влюбляется, носит тоже русское имя Кира.
Перед ним постепенно открывается история семьи, в которой переплелись французские и русские корни, семьи, которая пришла к разорению и упадку. Вместе с Прасковьей Дмитриевной уходит прошлый, дедовский век. Замок, парк, комната графини еще хранят частицы его. Как в чеховском «Вишневом саде» Раневской и ее брату о прошлом напоминает «шкафик», так и в «Роканвале» героя с первого взгляда притягивает «зеленоватое, с гнутыми ножками прескверного фасона девяностых годов» трюмо в комнате старой графини: «Я вглядывался в мутное стекло, и мне казалось, что я смотрел в него совсем маленьким. Я вглядывался и ждал, что сейчас в нем откроется мне Россия, та Россия, которая шумела в роканвальской липовой аллее, которая блеснула в имени Прасковьи Дмитриевны, сидящей за мною в кресле». Даже в необычном русском языке графини, где фразы строятся на французский манер, герой пытается найти, как в зеркале, отражение забытой им России.
Но она ускользает, не дает полностью узнать себя. Отрывочность, незавершенность фраз старой женщины, погруженной в прошлое, ее нежелание вспоминать плохое из него, оставляют молодого человека с множеством вопросов и догадок. Попытка узнать что-нибудь от Жан-Поля или Киры приводит его к пониманию того, что этому поколению не нужно прошлое, каждый занят своими проблемами. Их объединяют непреодолимые и убийственные черты, главные из которых - «равнодушие к семейному их крушению, и какая-то тайная черствость ко всему остальному миру, и злая радость, и нежелание ничего поправить и изменить даже для самих себя».
Очарованный Кирой, Борис все же не может понять, как в этой юной и даже еще детской душе нет места привязанности к дому, к родным людям. Ее слова звучат цинично, хотя и окрашены детской наивностью. «Я ничего не люблю», «мне ничего не жалко», «не все ли равно, где жить? » - своего рода нигилизм. Ей кажется чудной перспектива службы в конторе, если не получится выйти замуж за богатого человека. В ней нет ничего от чеховской Ани, которая не утратила светлых чувств к близким, и, осознав неизбежность гибели дома и сада своих предков, мечтает о новой жизни, о новом саде, лучше прежнего: «Вишневый сад продан, его уже нет, это правда, правда, но не плачь, мама, у тебя осталась жизнь впереди, осталась твоя хорошая, чистая душа... Мы насадим новый сад, роскошнее этого, ты увидишь его, поймешь, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама!..» Грустную радость Киры вызвала созданная ею же совсем другая картина будущего, ужаснувшая бы чеховских героев, кроме Лопахина, который предлагал нечто подобное: «Когда бабушка умрет... Роканваль... про-да-дут. <...> Продадут! - вскричала она с восторгом и растопырила пальцы. - Сперва продадут деревья, - с этого начнут. Липы, тополя, сосны - знаменитые, которых никакой червяк не ест, из которых строят все самое лучшее во Франции. Потом - дом с кусочком сада - под богадельню или санаторию. Потом разрушится сама собой каменная ограда, и землю разобьют на маленькие участки и продадут их в рассрочку. И люди начнут строить такие маленькие, гаденькие домики, все одинаковые, а какие останутся кусты, - обведут проволочным забором. И вот поставят там граммофоны, и развесят сушить белье, и посадят кругом цветочки...». Как эхом на ее слова раздается «странный шорох, тихий звук, идущий не то с потолка, не то со стен» - древесный червь монотонно и методично изнутри разрушает замок.
Может быть, символично, что дед Киры, уже тогда стесненный в средствах, обновил замок наспех, используя не роканвальские прочные деревья, а простой дуб, не устоявший перед временем, хотя это дерево и олицетворяет собой силу и долголетие.
Судьба младшего сына старой графини, родившегося, «когда разорение шло уже полным ходом, и ничего нельзя было ни поправить, ни спасти», является предсказанием того, что ожидает эту семью. «Это был единственный человек во всей семье, говоривший по-русски, бывавший в России», даже принявший православие, тот, чье имя увидел герой в заброшенной беседке, и это был тот человек, который впоследствии «отрицал какую бы то ни было свою принадлежность к России», вернувшийся в католичество, став священником. Трагические обстоятельства его личной жизни, связанные с этой страной, вызывают у него чувства тревоги и раздражения, он сознательно отказывается от русских корней своей семьи. Авантюрист, «человек без национальности» - называет дядю Роберта Жан-Поль. Но он сам повторит его судьбу. Это понимает Борис, смутно предчувствует и сам Жан-Поль: «Когда этот человек встречается мне на пути, <...> ты не можешь себе представить, как нарушает он во мне все, решительно все; он мне чем-то отвратителен, и вместе с тем, я не могу отмахнуться от него. Я должен, как бы это сказать, принять его во внимание». Как и младший сын Прасковьи Дмитриевны, ее внук, чтобы иметь возможность отправиться странствовать, уносит для продажи из комнаты графини один из старинных гобеленов, на стене появляется второе пустое, голое пятно. Но, несмотря на это, у Жан-Поля все же есть и останется чувство, хотя и малое, привязанности к семье, к Роканвалю. Странно, что примиряют его «со всем... вообще... с Роканвалем» стихи русского поэта А. К. Толстого, которые Борис часто читал ему по-русски и сразу переводил на французский язык:
Ты помнишь ли, Мария,
Один старинный дом,
И липы вековые
Над дремлющим прудом?..
И рощу, где впервые
Бродили мы одни?
Ты помнишь ли, Мария,
Утраченные дни?
Это стихотворение служит связующим звеном между «Роканвалем» и «Вишневым садом». У Толстого, написавшего это стихотворение в 40-х годах XIX века, у Чехова, создавшего свою пьесу в начале XX века, у Берберовой, повесть которой вышла в неспокойное предвоенное время спустя 30 лет, звучат ностальгические мотивы. Старинный дом, наполненный древними вещами, картинами, вековые деревья, заросший пруд, старый сад, в котором Раневской чудится белый призрак умершей матери, а Борис ожидает появление «какой-нибудь белой женской тени... при луне» - «так полагалось когда-то». (Мотив ожидания и появления призрачной женской фигуры в романтической обстановке лунной ночи встречается и в чеховском рассказе «У знакомых».) Но вместо этого, еще в начале повести, как предзнаменование неоправданных надежд на возвращение в прошлое, он видит бегущую из парка к замку женщину «с разметавшимися черными волосами и огненными глазами», в руках которой «мотался полный моркови и репы нечистый передник».
Чем дольше живет в этом доме главный герой повести, тем дальше от него отодвигается минувший век. Он начинает понимать, что «Роканваль, со своей русской аллеей, с прошлым бабушки Прасковьи Дмитриевны, с трюмо, сохранившим в своей сырой глубине какие-то русские отражения, уходил от всех нас в сторону. И невозможно было следовать за ним, на его «старом, романтическом и гибельном пути».
Отлетает душа замка, которая представляется молодому человеку «громадной, полуслепой птицей, чем-то схожей с графиней». Чувство тревоги, предчувствие неминуемого несчастья вызывают у него неожиданно повторяющийся крик загадочной птицы, или крик множества птиц, которые «невыносимо шумели в одичавшем саду». Этот психологический прием встречается часто у Чехова.
Последнее, что видит Борис, прежде чем покинуть замок, это сцена распродажи имущества некоего мосье Дюпона, тут же, на деревенской площади, его дети без слез и сожаления расставались с привычными, родными вещами. Такая судьба в скором времени ожидает и замок, из которого «ничего еще пока не было вынесено, и роканвальский знаменитый и гордый скарб не был еще выброшен на посмеяние прохожим».
Последнее лето старой графини, последнее лето Роканваля с его заброшенным парком, старой липовой аллеей. Не оправдались ожидания главного героя, пытавшегося вернуть прошлое, хотя он и находил следы, которые в первые дни пребывания в замке ему столько обещали. Возвращение в дом своего детства, в Россию, было кратким, но оно дало молодому человеку понимание необратимости времени. Крушение старого «дедовского» мира оборачивается для него, как и для чеховской Ани, освобождением от прошлого, хотя в их памяти навсегда сохранится и дедовский дом, и старинный сад, ушедшие поколения их семьи. Но Роканваль обречен, его покидают один за другим жившие здесь люди, «хотя все еще продолжало быть цело, на месте, хотя в Париже и умирала Прасковья Дмитриевна, хотя черви и точили брусья старых наших потолков. И дом этот не пал еще, как Дом Эшера... <...> рушилось лето и отлетал призрачный <...> дух этого старого, чужого праха».
С продажей Роканваля, уходом старой графини ее семью ждет полное духовное крушение. Оборвутся все нити, связывающие их между собой. Наступает пора человека без прошлого, время, когда рушатся вековые семейные традиции. Но все же остается небольшая надежда, что люди, такие как главный герой повести, Борис, возродят утраченные ценности.
Заключительные строки повести Н. Берберовой напоминают о финальной сцене чеховского «Вишневого сада», где раздается замирающий печальный звук лопнувшей струны. Так финал подчеркивает связь этих произведений: «И все, что покидал я в тот час, так печально и безнадежно затихало за мною: затихали наши комнаты, затихали гостиные в чехлах, затихала лестница; в тягучем шепоте осени затихал парк; в последний раз стукнули и стихли ворота, и заскрипел ключ, и смолкла надо мной моя аллея, похожая в это утро на памятник чему-то, чего давно уже нет, ни здесь, ни в моей стране, нигде на свете».
Л-ра: Белая дача: первое столетие. – Симферополь, 2007. – Вып. 11. – С. 193-200.
Критика
