Певец-герой
К. Львов
Имя Дениса Давыдова известно и знатокам литературы прошлого века, и военным историкам, и широким читательским кругам. При упоминании этого имени перед нами возникает легендарный образ бесшабашного гусара, гуляки, балагура. Чем объяснить устойчивость этой ассоциации? Может быть тем, что именно сам Давыдов сознательно начал и продолжал создавать в литературе образ вдохновенного поэта-гусара, бесстрашного и на поле брани, и в творческом порыве. Основные черты образа этого опоэтизированного двойника намечены в стихотворениях преимущественно 1804 года («Гусарский пир», «Бурцову», «Призывание на пунш»), а полностью раскрыты в автобиографическом очерке «Некоторые черты из жизни Дениса Васильевича Давыдова», дважды напечатанном анонимно при жизни Давыдова (Давыдов выдавал его за сочинение одного из друзей-сослуживцев). Со страниц остроумного, романтического, мягко-иронического очерка предстает храбрый воин с поэтической восторженной душой. Этот образ, подкрепленный реальной, богатой событиями биографией Давыдова, целиком воплощен в произведениях его современников. А. Пушкин, П. Вяземский, Н. Языков, Е. Баратынский — посвящали Д. Давыдову неизменно восхищенные строки. Образ «певца-героя» оказался настолько притягателен, что и поэты нашего века не обошли его вниманием: тот же декоративный белый чуб, та же лихость и бесстрашие. Напомним некоторые факты из жизни Дениса Давыдова, чтобы, нисколько не бросая тень на этот прекрасный романтический типаж, подойти ближе к реальной жизни поэта-партизана. Детство Давыдова было тесно связано с армией. С семи лет он жил при отце, который командовал в то время Полтавским легкоконным полком. «Как резвому ребенку не полюбить всего военного при всечасном зрелище солдат и лагеря? А тип всего военного, русского, родного военного не был ли тогда Суворов?» — замечал впоследствии Давыдов в своих «Военных записках».
Суворов был для маленького Дениса идеалом воина. Нетрудно представить, как взволнован был девятилетний Денис при встрече с этим великим человеком, предсказавшим ему к тому же блестящее военное будущее. «Я не умру, а он уже выиграет три сражения», — сказал Суворов, указывая на Дениса. На всю жизнь запомнит эти слова Давыдов. Будучи уже зрелым человеком, он останется верен традициям Суворова, — воспримет во время засилия сухой прусской методики новаторские методы ведения войны, что с большим успехом выразится в его стремительных, «как снег на голову» партизанских действиях в 1812 году.
Итак, неудивительно, что в 1801 году Давыдов стал военным. Несмотря на затруднения, вызванные его малым ростом, Давыдов принят в престижный кавалергардский полк. Однако через три года, осенью, его отчислили из гвардии и направили в армейский гусарский полк. Это было наказанием за сочинение и распространение басни «Орлица, Турухтан и Тетерев», в которой он довольно прозрачно уподобил нового царя Александра I «глухому тетереву».
В 1806 году Давыдов был возвращен в гвардию, где встретил людей, которые уже побывали в боях под Аустерлицем. «От меня еще пахло молоком, от них несло жженым порохом. Я говорил о рвении моем, мне показывали раны...» С большим упорством он добивается назначения в штаб Багратиона (который отныне становится бессменным его командиром до самого Бородина) в Восточную Пруссию, где и получает, наконец, боевое крещение. Безрассудство, желание испытать себя, честолюбивые фантазии, тяга к опасности, «невежественная самонадеянность», «жажда горячей битвы», — так характеризует 30-летний Давыдов себя 23-летнего.
Пройдя в 1807 году Прусскую, а затем с 1808 по 1810 год Финляндскую и Балканскую кампании, с краткими перерывами, которые он отдавал «московским веселостям, тогда истинно упоительным», он, нисколько не утратив бесстрашия и лихости, основательно возмужал характером и овладел искусством ратного дела, так что к 1812 году был уже не безрассудным юношей, но трезво и оригинально мыслящим военным. В составе Ахтырского гусарского полка он вместе с отступающей русской армией доходит до Бородина. «Эти поля, это село мне были более, чем другим знакомы! Там я провел... беспечные лета детства моего. Но в каком виде нашел я приют моей юности! Дом отеческий одевался дымом облаков, ряды штыков сверкали среди жатвы... и громады войска толпились на родных холмах и долинах...» — пишет Давыдов.
Кажется символичным, что именно здесь, видя измененную войной свою малую родину, Давыдов проявляет инициативу и предлагает Багратиону давно вынашиваемую идею партизанских действий небольшой группой в отрыве от основных русских войск.
«Главный предмет партизанского действия: похищение и истребление неприятельских подвозов с боевыми и съестными припасами, отрядов и войск, проходящих в армию или из оной» — такова сформулированная Давыдовым задача, для решения которой он просит под свое начало 1000 казаков. Идея была настолько необычна, что даже такой прозорливый полководец, как М. И. Кутузов, усомнился в успехе ее и разрешил выделить Давыдову лишь 50 гусар и 150 казаков. В конце концов с 50 гусарами и 80 казаками Давыдов начал беспримерные автономные действия в тылу наступающей на Москву армии Наполеона (автономностью и независимостью в принятии решений Давыдов очень дорожил). Когда возникла двойная угроза присоединения его партии к отряду графа Ожаровского, с одной стороны, и отряду графа Орлова-Денисова, с другой, то, оказавшись между двух огней, Давыдов идет на хитрость: он объявляет «первому о невозможности служить под его началом по случаю получения повеления от графа Орлова-Денисова поступить под его начальство, а второго уверил, что уже поступил под начальство графа Ожаровского». Чтобы избегнуть недоверия со стороны русского населения, Давыдов «вместо ордена Св. Анны повесил образ Св. Николая, отпустил бороду и заговорил языком народным». Дворянин, гвардеец, кавалергард — в минуту опасности для России преобразился. «Соблюдать строжайшую осторожность» — вот какова теперь терминология этого, казалось бы, бесшабашного балагура.
«Денис Давыдов, — писал Л. Н. Толстой в романе «Война и мир», — своим русским чутьем первый понял значение той страшной дубины, которая, не спрашивая правил военного искусства, уничтожала французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема». Его партизанская деятельность была чрезвычайно успешной. Немногочисленная вначале партия выросла (начав 29 августа со 130 всадниками, 12 сентября он имел уже 300), кроме того, хорошо понимая, новый, народный характер войны, он вооружал крестьян ружьями, захваченными у французов, и давал населению наставления, как уничтожать отдельные группы неприятелей и избегнуть его мести. Даже весть о взятии Наполеоном Москвы не обескуражила Давыдова. «Необходимо... было открыть россиянам высший предмет их усилиям, оторвать их от города и обратить к государству», — писал Давыдов впоследствии.
Л. Н. Толстой, обладая трезвым историческим взглядом на войну 1812 года, создал в романе «Война и мир» образ партизана Василия Денисова, прототипом которого являлся Давыдов, удивительно обаятельный, реалистический, а по живости и полноте превосходящий тот несколько ограниченный и определенный романтический тип, который создали сам Давыдов и его современники. Великий писатель сознательно и последовательно развенчивает Наполеона, до поры являвшегося для Давыдова и многих его современников кумиром как в военном, так и в личностном аспектах. Преклонение перед «исполином», несомненно искреннее, носило, возможно, и несколько демонстративный характер: перед российским императором прямой и нераболепный Давыдов подобных чувств не высказывает. Басня «Орлица, Турухтан и Тетерев», из-за которой Денисов был отчислен из гвардии, не единственное вольнолюбивое произведение Давыдова. Декабрист Штейнгель писал: «Кто из молодых людей, несколько образованных, не цитировал басни Д. Давыдова «Голова и Ноги»! Однако политические взгляды Давыдова были противоречивы и на протяжении жизни сильно изменялись. Даже в самой «крамольной» своей басне «Орлица, Турухтан и Тетерев» Давыдов с большим пиететом пишет об Екатерине (Орлица), противопоставляя ее Павлу и Александру. Мысль, выраженная эзоповым языком в последней строке, «не выбирать ни злых, ни добрых петухов», заключается не в отрицании самодержавия как такового, а в недовольстве плохими, по мнению Давыдова, самодержцами — «петухами». Уже после войны с Наполеоном, в годы созревания декабристского движения, Давыдов состоял в тайном «Ордене Русских рыцарей», был близок революционно настроенному М. Ф. Орлову и высоко его ценил. Однако предложения Орлова относительно способов переворота казались Давыдову нереалистичными, поспешными и обреченными на неудачу. «Как он (Орлов) ни дюж, а... ему не стряхнуть самовластия в России. Этот домовой будет долго еще давить ее». Пользуясь военной терминологией, Давыдов взамен штурма предлагает «осаду» самовластия. Тем не менее, предложение вступить в «Союз Благоденствия», сделанное ему двоюродным братом В. Л. Давыдовым, впоследствии активным членом Южного Общества, Давыдов отклонил. На записке о предложении вступить в Tugendbund (так назвал В. Л. Давыдов «Союз Благоденствия») Д. Давыдов приписал: «Что ты мне толкуешь о немецком бунте? Укажи мне на русский бунт, я пойду его усмирять». Однако он же упрекает Николая I в «крайнем злопамятстве» после разгрома восстания декабристов.
Сам Давыдов, описывая свою жизнь, считал себя «человеком, рожденным единственно для рокового 1812 года», а свое поэтическое творчество, «упражнения в стихотворстве» — чем-то второстепенным и проходным. «День их — был век их», — пишет он о своих стихах. Нам такая самооценка представляется чрезмерно скромной. Несомненно, успех стихотворений Давыдова, участника «Арзамаса» и сотрудника пушкинского «Современника», во многом обусловлен личностью автора. Но очевидно, что они имеют и совершенно самостоятельную литературную ценность. Написанные очень свободно, раскованно и умело, они явно не подражательны (Пушкин говорил, что, читая в юности Давыдова, он «почувствовал возможность быть оригинальным в поэзии»), разнообразны по содержанию, жанру, ритму. Стихотворения Давыдова хорошо запоминаются, зачастую они очень музыкальны.
У Н. Лескова в «Очарованном страннике» два главных персонажа — цыганка Груша и князь — как бы перекликаются друг с другом романсами на слова Давыдова. Груша поет романс «Челнок» на стихи «И моя звездочка» («Мо-о-ре во-о-оет, мо-о-ре сто-о-нет!» Точно, действительно, слышно как и море стонет, и в нем челночек поглощенный бьется. А потом вдруг... совсем другое, обращение к звезде: «Золотая, дорогая, предвещательница дня...») Князь через несколько страниц повести откликается романсом: «На голос русской песни»: «Если б знала ты весь огонь любви, всю тоску души моей пламенной».
Интересно, что два соседних четверостишия памфлетной, блестящей по форме «Современной песни» используют такие разные по политическим воззрениям мыслители, как А. И. Герцен и Ф. М. Достоевский.
У Герцена в «Былом и думах»: «А глядишь, наш Мирабо старого Гаврило за измятое жабо хлещет в ус да в рыло» Достоевский цитирует: «Томы Тьера и Рабо он на память знает и как ярый Мирабо вольность прославляет», и замечает: «Стихи эти чрезвычайно талантливые, даже до редкости, и останутся навсегда, потому что они исторические; они... написаны Денисом Давыдовым, поэтом, литератором и честнейшим русским».
Л-ра: В мире книг. – 1984. – № 7. – С. 79-80.
Критика
